Самые прекрасные цветы растут из грязи...

Он смотрел в его глаза. Они были удивительно красивы, со странным фиалковым отливом и немного темной радужкой. Хорошо, что на его тонком лице нет очков: из-за их стёкол было слишком сложно хорошенько рассмотреть глаза. Он жмурился и хныкал, на глазах проступала влага, отчего они начинали сиять и становились ещё красивее. Не то, чтобы Людвиг был большим любителем чего-то красивого. Он не эстет, но сейчас он не мог не любоваться этими глазами. Да и лицом. Людвиг толкнулся сильнее, заставив его вздрогнуть и снова захныкать. Такой беспомощный, и от того такой прекрасный. - Родерих… Людвиг намерено растягивает это имя, почти издевательски. Оно ему тоже нравится, это имя. Вообще, ему всё понравилось в нём. Известный музыкант, такой тонкий и изящный, с изысканными манерами и гордой статью. Сейчас он не был похож на себя прежнего. Без очков в аккуратной оправе он казался намного более простым, но от того не менее желанным. И Людвиг был вполне доволен, ведь он получил то, что хотел. Рубашка Родериха порвана, из под рванных тряпок виднеется его кожа. Он очень бледный. Темные соски выделяются даже слишком отчётливо, а волос почти нет. И Людвиг не упускает возможности гладить эту кожу. Его немного шершавая ладонь хватает грубо, оставляя после себя отчетливые следы. Кожа краснеет, и немцу очень это нравится. Он склоняется, чтобы всосать один сосок и прикусить его зубами. Не слишком сильно, но вполне ощутимо, чтобы Родерих снова заскулил. Как же сладко он стонет. Глаза наполнены влагой, и он боится их закрыть или отвести взгляд. Он знает, что если посмеет, его снова ударят. У Людвига очень тяжёлая рука, и у Родериха уже разбита губа. Запекшаяся кровь так и застыла на подбородке, едва закрывая родинку под губой. И это Людвигу тоже нравится. Мюллер опускает руку пониже, чтобы снова коснуться отметин на ягодицах своего любовника. Он уже успел отхлестать его. Отхлестать со вкусом и без тормозов, так, как нравится Людвигу. Теперь на нежной коже Родериха остались красные полосы, кое-где отметины уже кровоточили. Кровь застывала, но Мюллер снова и снова бередил эти ранки, чтобы было мокро, чтобы кровь шла. Он вцепился в рану ногтями, и Родерих дёрнулся всем телом. Это было слишком больно. Но Людвиг без видимых усилий удержал его на месте. Его хватка стала сильнее, и он стал толкаться вперед еще активнее. Это было слишком хорошо. Мышцы Родериха, явно не привыкшие к подобному вторжению, очень плотно обхватывали возбужденную плоть Людвига. Его широко раздвинутые ноги двигались в такт толчкам немца, словно на автомате. Казалось, он и вовсе перестал их чувствовать. - На меня смотри. Голос Людвига звучит тихо, но очень властно. Родерих уже бесстыдно плачет, не пытаясь сдерживаться. Слезы мелкими дорожками бегут к вискам, и Мюллер вновь восторгается тому, как это выглядит. - Смотри на меня. На сей раз Родерих подчиняется. Едва лишь открыв глаза и увидев полный животной похоти взгляд, он начинать рыдать, понимая всю сложность своего положения. А Мюллер снова толкается и склоняется к нему. Его язык скользит по лицу, подхватывая соленные слезы. Эдельштайну больно и противно. Большой член таранит его нутро, заставляя хныкать от боли. Кажется, будто тело рвут на части, и эта мука не прекратится никогда. А к боли примешивается унижение, добивая окончательно. Людвиг облизывает его, а потом целует в губы. Целует грубо и настойчиво. Его язык оказывается во рту Родериха, и австриец даже не думает сопротивляться. Это бессмысленно. Закончив насиловать его рот своим языком, Людвиг приподнимается. Теперь ему хочется видеть не только лицо Родериха, но и всё его тело. Красивые длинные ноги, теперь покрытые шрамами, синяками и рубцами, закинуты за спину Мюллеру. Ему нравится их трогать, царапая ногтями и оставляя едва заметные следы. Людвиг воображает, будто он рисует алые узоры на холсте. Это совсем странная и неуместная мысль, но она ему нравится. Появляется желание нарисовать что-то не ногтями, а ножом, но на это просто нет времени. Поэтому он лишь хватает Родериха за запястья и начинает ещё активнее толкаться в его тело. Эдельштайн такой безвольный. Он полностью в его, Мюллера, власти, и от одного лишь осознания этого факта Людвигу хочется рычать от восторга. Ему нравится владеть, нравится вот так грубо и со вкусом трахать это красивое тело, которое в мгновение ока оказалось в грязи. Ведь именно Людвиг лишил его былого блеска, растоптал, осквернил, сделал своей собственностью. Так почему бы не порадоваться своей победе? Тем более что у нее такой сладкий вкус. Он смотрит, как его член снова и снова входит в это тело. Смотрит на блестящие от слёз удивительно красивые глаза, на перекошенное от боли лицо, на слезы, которые Родерих так и не смог удержать в себе. И ему это нравится. Он понимает, что Эдельштайн не получает никакого удовольствия, ничего кроме боли. И это Людвигу тоже нравится. У него не было такой цели – доставлять удовольствие Родериху. Единственное, чего он хотел – сорвать столь красивый цветок, растоптать его и испортить. Чтобы лишь он один мог насладиться этой красотой. Он снова касается ран на ягодицах Эдельштайна. Чувствуя, что уже на пределе, он едва ли не со всей силы давит ногтями, заставляя Родериха закричать. У него очень красиво выходит мучиться от боли. Это просто провокация чистой воды, это слишком… Людвиг рычит, входит до основания и запрокидывает голову, кончая внутрь. Удовольствие накрыло, словно снежный ком, заставив на мгновение забыть, кто он и зачем здесь. Все перестало иметь значение. Почти все. Родерих все так же вздрагивал, но теперь уже тише. Мюллер знал, что он плачет. Это хорошо, пусть плачет. Таким он ещё краше. Мюллер буквально ложится на него, пытаясь отдышаться и привести дыхание в норму. Его не заботит то, что он может запачкать свою форму. Даже если и запачкает, ничего страшного. Родерих под ним еле дышит, но не двигается и старается не издавать лишнего шума. Умный парень. Он уже понял, что не стоит лишний раз дергаться. Наконец, Людвиг окончательно приходит в себя. Он снова смотрит на Родериха. В его красивых глазах только одна мольба – чтобы все это быстрее закончилось. А Людвиг знает, что время на исходе. Совсем скоро все действительно закончится. Мюллер приподнимается и выходит из него. Родерих выдыхает, снова скулит и с трудом сводит ноги. Из его ануса вытекает сперма. Что ж, теперь он точно грязный. Людвиг хорошо усвоил, что эти люди, такие, как Эдельштайн – из грязи. И место их тоже в грязи. Его член почти опал, и он тоже грязный. Усмехнувшись, Мюллер протянул руку и схватил Родериха за волосы. Тот явно не ожидал ничего подобного, а потом едва не повредил себе шею, когда Людвиг потянул его на себя. - Слижи это. Эдельштайн не сразу понял, что от него требуют. Неужели мучения ещё не закончились. Людвиг дёрнул его за волосы, очень грубо, заставляя вскрикнуть. Деваться было некуда. Эдельштайн сглотнул и тут же открыл рот, позволяя Мюллеру засунуть себе в рот запачканный член. Превозмогая рвотные позывы, Родерих облизал чужой детородный орган. Почему время идет так медленно? Когда уже это все закончится? Эдельштайн старался терпеть. Ведь совсем скоро все закончится. Должно закончиться. Это не может продолжаться вечно. Наконец, Людвигу это надоело. Он оттолкнул от себя Родериха и застегнул брюки. - Герр Мюллер. Дверь комнатушки открылась, и в помещении оказался другой мужчина. Он тоже был светловолос, но в отличие от золотистой шевелюры Людвига, его волосы были практически белыми. - Герр Байльшмидт? Мюллер спокойно обернулся. Он нашел взглядом фуражку и поспешил водрузить ее на голову. - Надеюсь, ты закончил? – с усмешкой поинтересовался Байльшмидт. – Там все уже собрались. - Да, закончил, - кивнул Людвиг. – Можно уводить. Эй, ты, - на сей раз он обратился к Родериху. – Приведи себя в порядок. Тот с трудом поднялся на ноги и потянул вверх штаны, закрывая покрытое шрамами тело и собственный позор, который никогда и ничем уже не смоется. Но вопреки всему он уже не испытал страха или стыдливости, только обреченность и усталость. Скорее бы все это закончилось. - Развлекся? – шутливым тоном поинтересовался Байльшмидт. - Более чем, - отозвался Людвиг. – И не смотри на меня так, Гилберт. Уверен, ты и сам не светские беседы вел с той брюнеткой. - Кто с брюнеткой, а кто с брюнетом. Я никогда не пойму этой твоей наклонности. Гилберт посмотрел на Мюллера, словно на нашкодившего младшего братишку. Впрочем, этому парню Байльшмидт мог простить все, даже такую странную наклонность. - Закончил? – Людвиг шагнул в сторону еле стоящего на ногах Родериха. – Вот и отлично. Забирай. Он схватил Эдельштайна за плечо и толкнул его в сторону Гилберта. Тот парня ловко перехватил, стараясь особо сильно его не касаться, попросту брезгуя такой близостью. - Вперёд марш. Он повёл его к выходу. Людвиг поправил свой военный китель и, убедившись в том, что хорошо выглядит, тоже направился к выходу. - Забирай. Эти пятеро последние. Пленников собрали как раз рядом с вырытой недавно ямой. Она уже была почти заполнена свежими трупами расстрелянными в течение этого дня евреями. Эдельштайна потащили к ним и поставили в ряд с последними пока ещё живыми пленниками. Мюллер сделал глубокий вздох. Он слышал приказ «Целься». Что ж, самое время посмотреть на недавнего невольного любовника. Как и ожидалось, Родерих и не смотрел на него. Он что-то бормотал с закрытыми глазами, явно готовясь к смерти. Но вот раздался автомат черед, и евреи, те, что не были достойны жизни, разом упали в яму. Теперь уже мертвы, и этот слишком красивый Родерих Эдельштайн в том числе. Людвиг поправил фуражку и решил пойти к Гилберту, узнавать о дальнейших планах их дивизии. Он в общем-то не очень сильно ненавидел евреев. Но вот Родериха он сразу захотел сломать. Просто потому, что они – грязь, а Эдельштайн был слишком красивым для грязи. Он был больше похож на цветок, на нежную лилию или фиалку. А кто в этом прогнившем насквозь мире любит цветы, которые выросли из грязи.