Милый друг

Дождь шел уже третий день. Он красил мир в серые предрассветные цвета, препятствовал прогулкам по улице, заставляя ребят лишь изредка перебегать из корпуса в корпус на игры или какие-то другие дела, и добавлял немного уныния. Плещеево озеро в бесконечном потоке капель стало похожим на море, противоположного берега не было видно из-за тумана, и многочисленные влюбленные лагеря то и дело стремились прогуляться по пирсу, чтобы насладиться этим изумительным зрелищем вместе. Светло-серые воды не были спокойны, то и дело в толще воды зарождались волны, белыми всполохами озаряя бушующую поверхность, и непередаваемая красота оставляла на сердце неизгладимый отпечаток. Этим хотелось поделиться, хотелось показать кому-то близкому-близкому, чтобы тоже понял, прочувствовал, разделил. Чтобы на секунду — мгновение — стать еще немного роднее, понять, осознать, просто побыть рядом. Только вот поделиться ему сейчас было не с кем: Хома, заинтересовавшись прокатившейся по отряду сплетней о нежных чувствах к нему некоей Лены (в общем-то, вполне определенной — с ней они тоже были знакомы давно), отправился покорять хрупкое девичье сердце, забыв — не заметив — о том, что есть еще кое-кто, кому хотелось бы получить немного его внимания. Он видел их — несколько минут назад, за окном, — стояли, обнявшись, под мелкими каплями противного проливного дождя. Мимо проходили какие-то девчонки — Ник, конечно, знал, что они из одной из лидирующих команд лагеря, но запоминать их имен или, чего хуже, знакомиться нужным не считал, — а этой сладкой парочке — Лене и Саше — как будто было совершенно все равно. Царь тогда как раз хотел выйти на улицу, хоть немного подышать — в корпусе становилось совсем невыносимо, — но романтическая картина быстро вернула с небес на землю, огорошив хуже, чем уже упомянутая сплетня и реакция Хомченко на нее. «К черту! — тряхнув темно-русой челкой, безнадежно подумал парень, падая на кровать. — К черту все это». Друзьями они стали давно — прошли вместе столько всего, пережили столько, что и представить страшно было, как много в его жизни занимал и занимает поныне Александр Хомченко — ну, или просто Хома. Только потом вдруг оказалось, что нежные чувства к русоволосому парню, которые Царь все время наивно считал дружбой, оной вовсе и не являются. Как он пришел к этому выводу — отдельная глупая история, но случилась она тоже достаточно давно, чтобы он не терзался уже угрызениями в духе: «Божечки, я гей, пристрелите меня». Страдания были иного рода: «Он считает меня лучшим другом — так зачем портить это своими признаниями, лишаться его навсегда, получать презрение? Зачем пытаться хоть как то привлечь к себе — то самое — внимание?» И тут же вставал перед глазами образ улыбающегося Сашки — с его-то обаятельной широкой лыбой, непослушными кудрявыми прядками, — так и чувствовалось лучистое тепло — солнечное, чисто солнечное — как во время его дружеских объятий. Ну разве можно было не стремиться к нему? И все эти «к черту» — от отчаяния, от того, что Царев почти готов был вот-вот сдаться, но ни за что не сдавался. — Обед скоро, — в комнате показался мокрый, но оттого не менее довольный Сашка, и Никите пришлось разлепить светлые глазки, чтобы лишний раз полюбоваться другом. — Пошли? — Хома обернулся, чтобы убедиться, что его приятель соизволит подняться с постели, но удивленно замер, так и не исполнив задуманного, ибо приятель этот уже скрылся за существенно хлопнувшей дверью, не сказав ни слова и коря себя за этот порыв на чем свет стоит. Повел себя, как не самая уравновешенная девица в не самые приятные дни месяца, хотя стоило бы, просто ради поддержания марки, если уж не ради чего-то там, хотя бы поинтересоваться, что там с Леночкой-или-как-ее-там. Так нет же. Если Хома раньше ни о чем не догадался — а намеки были, ой, какие намеки были! — то теперь-то точно смекнет, как хорошо с ним «дружат», и вообще прекратит всякое общение. А как же он, Царь, без Хоминых шуточек, тоже иногда, к слову, выходящих за рамки просто дружеских приколов на тему педерастии? Как он без его улыбки? А на улице в одной черной футболке — почти визитной карточке, кстати, с говорящей подписью «Царь», увенчанной короной — и белых бриджах, между прочим, прохладно. Там как бы противный дождь, да и ветерок с озера вовсе нельзя назвать легким бризом: девчонки, вон, уходя на игру, все волосы поубирали, чтобы не пришлось расческой каждые пять минут прядки распутывать. Волосы у Ника тоже были довольно длинными, отросли ниже ушей, челка на глаза даже постоянно падала, но, к счастью, почти не путались — мокли, да и только. И, вроде как, стоило бы пойти в столовую на обед, но только пришлось бы сидеть с Хомченко за одним столом — это как минимум — и, скорее всего, отвечать на его несомненно появившиеся уже вопросы. В отличие от Царева, Хома был более дружелюбным и внимательным — если уж его друг внезапно сбежал, не объяснив причин, он бы обязательно сделал все возможное, чтобы выяснить, что стряслось. А видеть и слышать Сашку сейчас казалось невыносимо болезненным. Поэтому Никита, наверное, впервые возрадовался, что еду в столовой можно назвать съедобной лишь с большой натяжкой, и он с чистой совестью мог бы просто пропустить обед. Чем он и попытался заняться, скрывшись на скамейке за корпусом, чтобы — небеса, смилуйтесь! — не столкнуться с Хомченко. Он видел со своего наблюдательного поста, как ребята покидают пригретые местечки, выбираясь на промозглую сырую улицу, видел, что его Хома снова с этой Леной, говорит ей что-то, заразительно смеется, — так, что и Царю невольно хочется растянуть тонкие губы в кошачьей улыбочке — жестикулирует, но снова обнимать ее или хотя бы брать за руку не спешит. Мелькнула слепая надежда, что в этот раз пронесет, что ему не придется вновь переживать влюбленность давно ставшего больше, чем другом, русоволосого солнечного парня, но быстро испарилась, словно унесенная каплями дождя, в объятья которых беззаветно скользнул шатен. Да ни черта не пронесет, как никогда не проносило. Сколько он уже ждет, что эти полунамеки превратятся во что-то настоящее? Сколько ждет, что Хома поймет и признает не только его, Царя, чувства, но и свои собственные? Сколько ждет, что эти самые чувства перестанут быть лишь его собственной иллюзией? И ничего. Никогда. Едва основная масса отряда — Хома, если забыть о еще десятке человек, — скрылась за третьим корпусом, невысокий парнишка пробрался обратно в комнату, благо, вожатый еще не запер дверь в корпус, занимаясь чем-то маловажным в своей палате и не замечая «нарушителя». Скучно. Пусто. И все, чего хотелось — заткнуть наушниками навязчивые мысли о нем — том-самом-единственном — и забыться ненадолго хоть в чем-то. Недолгие поиски плеера на тумбочке дали свой результат, и спустя несколько мгновений стеклянно-голубые глаза странного оттенка закрылись, позволяя обладателю полностью раствориться в любимой музыке. Только и там все — о мечтах, которым не суждено сбыться. А потом зашумели голоса, захлопали двери — кончился обед, все вернулись в отряд. Одна радость — скоро очередное мероприятие для тех, кто «в теме», — в смысле, не просто подурачиться в лагерь приехал, а еще и мозгами работать — и ребята тоже скоро испарятся. Только перед этим кто-то зайдет в комнату, просто так, ни за чем — и этим «кем-то» точно будет Сашка, потому что это он — найдет, докопается и все выведает. Уже второй раз за день Царь порадовался чему-то в этом лагере впервые: в этот раз — одноэтажным корпусам, из окон которых так легко было сбежать, например, на ночную вылазку. Ну, или от возлюбленного после обеда — кому что нужнее. Скрип, холодный ветер, пробравшийся под благоразумно надетую в этот раз толстовку, прыжок во влажную от прекратившегося — приостановившегося — дождя траву и снова скрип. Царь победно улыбнулся, крайне довольный собой и своей сообразительностью — ну кто еще бы догадался до этого гениального плана побега? Настроение после сеанса музыкотерапии и осознания своей эпичной крутости слегка приподнялось, так что парень, не скрываясь, бодро зашагал по узкой дорожке к чему-то более на оную похожему. Ветер снова заставил съежиться, отвернувшись, чтобы волосы не лезли в глаза и рот — ощущение дежавю — Лена, стиснутая в крепких объятиях Хомы как будто даже на том же самом месте. Стоило бы, наверное, убежать, но он же гребаный Царь, как он мог снова опуститься до такого позора? Круто развернувшись, он вскочил на крыльцо, усаживаясь на ящики для обуви и облокачиваясь спиной о стену корпуса. Мимо, что-то беспечно щебеча, пролетели какие-то ребята — судя по количеству — команда — он бы и не запомнил, если бы не хитрый прищур из-под черных ресниц на мгновение — как будто это нечто могло что-то знать о нем и его чувствах к Хомченко — да-да, именно конкретно к нему, а не просто абстрактному лирическому герою. А потом снова — наушники, любимый рэп — и неожиданно-долгожданно вновь припустивший дождь. Прикосновение. Теплое, мягкое, осторожное, словно он хрупкая фарфоровая кукла, на которую нельзя даже дышать небрежно. Ник не мог ожидать ничего подобного, он вообще забыл, что вокруг есть мир, полностью погрузившись в музыку. Хома. Еще не открыв глаза и не сфокусировавшись на потревожившем его покой человеке, Царь знал, что это — его — Сашка. Потому что такое тепло не мог излучать ни один другой человек в этом лагере — да что там! — мире. Наушники тут же были повешены на шею, чтобы все-таки выслушать друга. Не мог он сбегать, когда тот смотрел так — этими своими ореховыми глазами с зелеными вкраплениями — лукавыми, но до безумия добрыми, летними. — Что-то случилось? — искреннее беспокойство, такое умиротворяющее и неправильное, ведь, по сути, ничего и не случалось, просто Царев в очередной раз возомнил, что отношение к нему недостаточно царское, и Хомченко-де должен прекратить встречаться со всеми девицами, которые заявляют о своих нежных чувствах к нему. — Все в порядке, — отмахнулся Никита, пряча разочарованную улыбку, когда Саша убрал большую сухую ладонь с его плеча. — А если честно? — Царь знал, что друг попрет до конца, но признаваться в своей слабости все равно до чертиков не хотелось. — Серьезно, все в порядке, — он немного повысил голос, недовольно взирая на обеспокоенную мордашку друга и невольно задерживаясь на его влажных пухлых губах — будто Хома только что… — И плевать мне, с кем ты лижешься, — слова сорвались с губ случайно, но прозвучали слишком агрессивно, чтобы их еще можно было выдать за шутку или что-то в этом роде. — Так ты это из-за Ленки? — на простоватом для многих лице — удивление, смешанное даже с разочарованием и легким непониманием. — Прости, я не знал, что она тебе… «Она?» — дальнейшие слова превратились в «бла-бла-бла», потому что после этого местоимения перестали иметь хоть какое-то значение. Ник понимал, что ни черта Хомченко не понял, что он, черт бы его отодрал, даже не догадывается о том, что ревновал Никита вовсе не девушку. Не смотря ни на какие намеки, ни на какие поползновения в свою сторону, ни на какие сцены ревности… — Вот кретин!.. — простонал Царев, прерывая русоволосого на полуслове и ловя из-за этого очередной удивленный взгляд. — Только не говори что… — глядя, как на любимом лице постепенно проявляются следы осознания, Ник хмыкнул, удивляясь, как его угораздило выбрать именно это странное солнечное создание — и не глупый вроде, а так тормозить! — Так значит ты правда в меня… — про себя шатен удивился этому «правда», а Сашке просто кивнул, как-то обреченно улыбаясь: сейчас, мол, начнется. — Да у нас с ней вообще ничего серьезного, я просто узнать хотел, как оно… Она мне не нравится даже! Эй, ты чего? — конечно, когда на тебя пялятся во все светлые глазенки, невольно понимаешь, что говоришь что-то не то. — Я ждал ударов, обвинений, но никак не извинений, — выдавил Царь, чувствуя, как от пристального Сашкиного взгляда немеют кончики пальцев, а в животе разливается тепло — он, кажется, даже покраснел, не замечая, что и на Хоминых щеках загорается неяркий румянец. — Просто… — оправдания? А к черту! Русоволосый неловко наклонился, зажмурившись, и слишком сильно утыкаясь в приоткрытые от удивления губы. С девчонками целоваться получалось даже неплохо, но неловкость ситуации словно парализовала, мешая двигаться по-человечески, да и не казалось правильным поступать с Царем так же, как со всеми прочими пассиями. Но как целоваться по-другому — Хомченко не знал — просто интуитивно нашел тонкие губы друга, надеясь, что как-нибудь все само образумится. Все-таки Ник выглядел более сведущим в «этих» делах, хотя — Сашка готов был поклясться и дать руку на отсечение — «такого» опыта у его приятеля точно не было. Ну, а Царь просто не терял времени даром — наваждение-то в любой миг могло исчезнуть, потому и нужно было использовать доступное время по полной программе. Секундная неловкость, вызванная резким прикосновением Хомченко, была замята мягко обхватившими чужие губами. Неуверенно, робко, боязливо — Царев цеплялся за нежность и упоительное чувство подобной близости — до безумия хорошо просто целовать его так, даже не углубляя поцелуй, чувствуя, как за кончиками пальцев следуют и все ноги, отдаваясь зудом в коленках. Хотелось и продолжить и остановиться — последствия, работающий — черт бы побрал ежедневную утреннюю «разминку» — мозг, страх потерять друга навсегда, но, вместе с тем, — близость исполнения мечты, любимый человек, требующий продолжения, собственные желания. Никита неуверенно ткнулся язычком в сомкнутые губы друга, мягко проводя по ним и дожидаясь ответной реакции — незамедлительно приоткрытый рот, горячий язык. Он сдался без боя, чувствуя, как горячие руки ложатся на его плечи, притягивая к такому желанному телу. Сердце ускорилось в предвкушении, где-то под ложечкой даже сладко засосало — Господи, как же долго он этого ждал! Никита сел удобнее, свесив ноги и едва касаясь ими пола, чтобы как можно крепче, полнее, прижиматься к Сашке — от того исходил невероятный жар — хотелось просто раствориться, расплавиться — да Царь и так постепенно превращался в лужицу, вновь отдав инициативу в руки — губы — друга и просто млея от поцелуев и объятий. Сладко, вкусно, долгожданно — и плевать на мир, плевать, что могут увидеть — все ушли на эту дурацкую игру или куда-то там, неважно. От прикосновений влажного языка, от его движений в своем рту, невероятных переплетений с собственным хотелось стонать в голос — настолько — чтобы от одного только первого-второго поцелуя хотелось подарить весь мир и слиться уже воедино — такое сильное удовольствие Царь и представить себе не мог. Он знал, что это будет нечто сногсшибательное, удивительное и — как там пишут? — разноцветные фейерверки перед глазами, бабочки в животе, ватные ноги — но чтобы вот так? Ник разорвал поцелуй, когда почувствовал, что его подхватывают под руки и приподнимают над не очень-то и удобной поверхностью, но Хома не позволил ему отвлекаться долго, тут же впиваясь в открывшуюся шею жарким поцелуем, и парню осталось лишь обхватить друга ногами за талию и руками — за плечи, чтобы не мешать сильно и не свалиться, испортив всю магию момента. Раньше Царь не считал шею своей эрогенной зоной, — девчонки слюнявили ее безо всякого результата, хотя он вполне допускал, что все его избранницы просто еще были слишком юны и неопытны — но после каждого прикосновения к ней Сашки он готов был стонать, выгибаться дугой, прижимаясь к крепкому горячему телу, и сотрясаться в экстазе. И эти как бы случайные прикосновения язычком, и легкие укусы, и сжимающий нежную кожу губы — все было таким нужным, возбуждающим и сладким, что хотелось, чтобы это никогда не заканчивалось. Царев и не заметил, что его уже в наглую прижали к двери в корпус — Хомченко нашел новую игрушку — ушки — и теперь открывал для своего любовника новые горизонты удовольствия — уши и ранее были достаточно сильным возбудителем, вот только теперь они раскрылись, кажется, полностью — возбуждение достигло своего предела, парнишку затрясло, он со всей силы вцепился в плечи возлюбленного, будто тот был последней ниточкой, что связывала его с реальностью, и в трусах его вдруг стало влажно. Хома остановился, давая шатену отдышаться, и лишь крепко прижимал его к себе, поглаживая изредка по спине и целуя во влажные совсем не от дождя волосы. Сам он все еще был не на шутку возбужден, но прекрасно понимал, что Царь никуда от него не денется, и нужно лишь немного подождать, пока он вновь сам начнет хотя бы двигаться. Это не заняло много времени — расслабленный Ник быстро ослабил хватку, медленно отлепляясь от любовника и предпринимая попытку стоять без опоры на дверь. Он, показывая, что не собирается заканчивать, сжал в своей ручке запястье Сашки, потянул за дверную ручку и протолкнул друга в просторный коридор, окна которого выходили на основную дорожку лагеря, как бы говоря ребятам: «Облом». В палатах тоже в любой момент могли объявиться ребята из отряда, поэтому единственным выходом-входом показалась Никите вожатская — двери там запирались изнутри, на окнах были приличные шторы, а сами хозяева гарантировали свое отсутствие аж до полдника, так что вполне можно было воспользоваться помещением в своих целях. Недолго думая, он потянул Хому за собой в эту как бы недоступную смертным палату, тут же наклоняясь через кровать, чтобы задернуть занавески. Хомченко в это время, развернувшись, повернул замок на двери, отрезая их от внешнего мира, и перевел взгляд на друга, невольно цепляясь за весьма аппетитно обтянутую бриджами задницу. Так как управлял телом сейчас нижний мозг, Сашка даже не заметил, как оказался позади приятеля, лаская руками его упругие полушария, отчего тот даже прекратил свое занятия, замирая и не решаясь, кажется, даже вздохнуть. Царю впервые стало страшно — он даже когда понял, что гей, так не боялся, — а вот сейчас, перед лицом, так сказать, опасности, уже не в силах изменить дальнейших событий, что-то забеспокоился. Это ведь он просиживал на гей-сайтах, изучая премудрости анального секса, он знал, что нужно сначала растянуть, используя тонны смазки и максимум терпения, он знал, что никому не доставит удовольствия «неопытный» перепих. А Хома-то привык к девчонкам — влажным, текущим от каждого прикосновения в нужном месте девчонкам, которым можно просто вставить, не заботясь о мелочах. То есть, конечно, заботясь, но точно не так усердно, как того требовал он, Царь. И от страха этого возбуждение медленно так пошло на попятный, чего точно не собиралось делать в случае с Сашкой — того, кажется, вообще распирало от удовольствия лапать его задницу — гордость, чего греха таить — и желания уже скорее вставить, подвигать и спустить. Когда Сашка задрал его майку, слегка приспустил бриджи и нежно поцеловал впадинку между ягодиц, языком прочерчивая дорожку от копчика до какого-то там по счету позвонка, страх отступил на второй план, вновь сменяясь возбуждением. Настолько щекотно-приятно, что Царь выгнулся, подставляясь под еще более приятные ласки, прикрыл светлые глаза и приоткрыл ротик в томном рваном вздохе, который, кажется, в чувство привел и Хому — он тут же развернул друга к себе, крепко-крепко обнимая, сминая губы властным поцелуем и почти незаметно укладывая на кровать. Страх хотел было вернуться, когда Хомченко навис над Никитой, аки меч над головой Дамокла, но прикосновения сухих горячих рук к животу под толстовкой и футболкой и влажные жаркие губы на шее как-то незаметно изничтожили его в пыль, запрещая даже показываться, так что Ник лишь сдавленно застонал, выгибаясь от желанных ощущений. Когда Царь открыл глаза в следующий раз — в комнате уже было жарко и пахло сексом, хотя того еще и не было. Каким-то неведомым образом он оказался без толстовки и футболки — хотя, конечно, совсем и не неведомым — чтобы от них избавиться понадобилось разорвать такой жаркий возбуждающий поцелуй — один из тех, после которых он с трудом вспоминал, как дышать. Сашка тоже был без одежды — только он остался в одних трусах, уже успев снять и дурацкие гавайские шорты, тогда как белые бриджи все еще оставались на Цареве, принося страшный дискомфорт, о чем он не забыл сообщить любовнику, недовольно потеревшись о его ногу пахом и простонав что-то невразумительное, ибо в этот момент по телу прошлась очередная порция электрического удовольствия от поцелуя-укуса в ушко. Словно извиняясь за оплошность, Сашка спустился поцелуями вначале на плечи, мягко покусывая ключицы и оставляя едва заметные засосы на плечах, а затем и к груди. Дразнясь, обвел язычком вокруг соска, наслаждаясь стонами парня под собой, который в этот момент готов был хоть матом орать на садиста, чтобы он просто прикоснулся уже к его жаждущему этого поцелуя соску и стянул, наконец, бриджи. Ох, как его выгибало от обжигающего дыхания на очередной оказавшейся эрогенной зоне! А этот стон, который, кажется, должен был слышать весь лагерь, когда влажные губы, наконец, обхватили темную бусину, осторожно лаская ее и боясь повредить по неопытности, словно бы никогда не вытворяли всяких финтов с женскими? Божественная услада для ушей. С другой стороны груди пальцы повторили манипуляции губ, стискивая сосок в сладком плену, слегка потирая его, оглаживая и нажимая. Вдоволь насладившись извивающимся под собой партнером, Хома потянулся вниз, чтобы цепочкой поцелуев добраться до пупка. Да что там поцелуи! Это приносило Нику столько удовольствия, что он не знал, куда от него деваться. Приятно так, что он уже сейчас готов был снова кончить, черт бы побрал эти гормоны и это страстное желание принадлежать именно этому человеку. Кожу то обжигало, то прошивало как будто электричеством, то покалывало, как будто та онемела, то зудело в определенном месте, желающем новых прикосновений, эмоции накладывались одна на другую и все, что мог Царь — стонать, как последняя влюбленная девчонка, прерывисто дышать, когда эта способность вновь обнаруживалась, и впиваться пальцами в плечи Сашке, иногда сменяя это действие мягкими, немного нервными поглаживаниями, чтобы хоть как-то отблагодарить за то невероятное удовольствие, что он ему доставлял. А потом Хомченко стянул с него бриджи вместе с трусами, замирая, чтобы полюбоваться прекрасной картиной — полностью обнаженным горячо любимым Никиткой, которого так и хотелось просто взять — прямо так, без подготовки, лишь бы немедленно, лишь бы такого — раскрасневшегося, путающегося в дыхании, мелко дрожащего от возбуждения и неудовлетворенности. Но он-то знал, — и поделился бы знаниями с Ником, будь на то подходящая атмосфера — что просто так нельзя, что, войдя сейчас, он сделает им обоим больно. И потому — Сашка снова приник губами к приоткрытым бледно-розовым тонким губам, наслаждаясь отдачей, утопая в поцелуе и унося за собой на волнах удовольствия любимого — пальцем, предварительно обильно смоченным в слюне, прикасаясь к тугому колечку мышц. Легкий дискомфорт от первого пальца почти не чувствовался, боли не было и в помине, а от слабых движений внутри нарастало горячее возбуждение — хотелось большего, особенно когда Хома вновь принялся зацеловывать его шею, хотя и ощущения заметно притупились наличием инородного предмета в заднице. Когда Ник окончательно привык и даже стал нетерпеливо дергаться, пытаясь насадиться глубже или сделать движения внутри немного резче, чтобы чаще чувствовать то — первое — удовольствие слабой боли, Сашка добавил к первому пальцу второй, предварительно вновь обильно смочив их слюной. Неприятно было лишь когда он извлекал первый палец — Царь настолько привык к нему, что чувствовал себя совершенно опустошенным. Благо, скоро его заполнили уже больше, сильнее — и снова не было боли, как рассказывалось в различных историях — да, инородный предмет не в самом удачном месте, да, дискомфорт поначалу — но стоило к нему привыкнуть — и… Никита, не замечая ничего, сам насаживался на растягивающие его пальцы, постанывая от удовольствия и все пытаясь добиться от Хомы большего, удивляясь его терпению. Он даже прижал Сашку к себе, стискивая его кудрявые русые волосы между пальцами и сдавленно моля о большем — пальцев было реально мало, они как будто не дотягивали до чего-то — Ник знал даже, до чего — а потому удовольствие казалось неполным. Все ощущения сконцентрировались там, внизу, предвкушая что-то поистине великолепное, фееричное, нереальное. И все-таки это оказалось больно. Сказывалось отсутствие опыта, поспешность, порывистость. Да, Сашка чертовски хотел, наконец, овладеть хрупким телом, что дрожало в его объятиях, да и Ник давно изнывал от этого желания — чтобы ощутить в себе. Стать единым целым, слиться в беспечном удовольствии, когда можно забыть обо всем. И — как в первый поцелуй — слишком спешили, просто столкнулись — Царю даже показалось на несколько мгновений, что его вот-вот порвет пополам, выворачивая наружу нелицеприятное содержимое. Хомченко, почувствовав напряжение партнера, замер, позволяя ему привыкнуть к настолько новым ощущениям наполненности, смешанной с болью от проникновения, и лишь когда Царев, спустя кажущиеся бесконечностью минуты, сам двинулся на нем, предлагая продолжить, он вошел до конца, невольно издавая слабый стон — хорошо. Боль не проходила, но вместе с движениями самого любимого парня приносила сладкое, тягучее удовольствие, разносящееся по телу с каждым медленным толчком внутри, с каждым стоном, сорвавшимся с его губ, с каждым порывистым поцелуем — долгим и затягивающим, полностью отвлекающим от мыслей о боли и чем-то лишнем в заднем проходе. Ник и не заметил, когда стал подмахивать Сашке, жадно требуя большего, извиваясь от наслаждения и наполняя комнату звуками своего ласкающего слух Хомы голоса. Подростки — они стремились скорее довести друг друга до разрядки, не думая, в общем-то, ни о чем — ни о презервативах, ни о нормальной смазке, ни о том, что удовольствие заключается не просто в том, чтобы довести друг друга до оргазма. Хома и так был возбужден через край, а уж горячие эластичные стенки, обхватившие его пульсирующий истекающий смазкой член, и вовсе доводили до исступления — так он и вколачивался в податливое тело, наслаждаясь единением с тем парнем, которого давно и страстно желал, лишь отказываясь принимать в себе такое желание. Царев готов был кричать от удовольствия, это было неожиданно хорошо, совсем не больно, как предупреждали в интернетах, и буквально возносило на небеса. Его член вновь стоял, желая получить прикосновения, и парень, оторвавшись от царапанья спины партнера в порыве страсти, одной рукой потянулся к эрегированному органу — только руку его быстро отстранили, заменяя другой — большой, горячей, шершавой и немного влажной от волнения и напряжения. Сашка… От одной только мысли, что это он прикасается к нему, Царев готов был трижды кончить, не прерываясь, но мужественно терпел, чувствуя приближение самого яркого оргазма в его жизни — плевать, что будет дальше — такого-то точно уже не повторить. Его стоны уже слились в один, член задрожал в руке Хомченко, готовый испустить семя, когда Никита почувствовал внутри себя что-то горячее, необычное — такого он раньше точно никогда не испытывал, но безумно приятное, настолько интимное, что становилось даже неловко. И немного обидно, что Хома сделал это раньше него — совсем немного, но бесповоротно — его член уже опадал, с хлюпающим звуком извлеченный из аппетитной царской задницы. Правда, когда рука, все еще сжимавшая его, Никитин, член, вновь прошлась по всей длине ствола, он как-то повременил с обидами, закусывая губу, чтобы не взвыть от неудовлетворенности. Столкнувшись с пьяным от эйфории оргазма солнечным взглядом охристых глаз, он задрожал, понимая, что сейчас собирается сделать его Хома — ради этого можно было и отложить «то» чувство, ибо с ощущением пухлых влажных раскрасневшихся от поцелуев губ на пульсирующей от возбуждения головке члена не могло сравниться ничто предыдущее. Это не было лучше или хуже — все последние события вообще казались чем-то ненастоящим — ведь не могло быть так хорошо на самом деле, в этой дождливой реальности — просто чем-то по-своему настолько великолепным, что долго выдерживать подобное не смог бы и сам Господь Бог. Что там Царь — пара движений вверх-вниз — и он уже изливается в рот любовнику с громким стоном, а тот пошло облизывается — так, что хочется немедленно припасть к нему в поцелуе, сжать в объятиях — не таких крепких и теплых, но не менее влюбленных. Раздавшийся хлопок двери в корпус заставил ребят оторваться друг от друга. Не говоря ни слова, они молча принялись одеваться — у Ника дрожали руки и он долго не мог застегнуть пуговку на бриджах — пока Хома не помог — и от одного его случайного прикосновения к обнаженной коже живота ноги стали будто ватными. Сам Сашка выглядел задумчивым, но, кажется, ни о чем не жалел и думал, скорее, как провернуть что-то подобное в ближайшем будущем. Стоило только Царю накинуть толстовку, как в приоткрывшуюся дверь заглянула робко крупная темно-русая девушка — Лена. Увидев парней, она хотела им что-то сказать, даже перешагнула порог, шире распахивая дверь, но замерла на полуслове. Если забыть о духоте, что стояла в комнате, специфическом запахе и смятых простынях одной из кроватей вожатской, видок у обоих друзей был еще тот — красные губы, румянец на щеках, изменившиеся взгляды… О, да, нужно было быть гением, чтобы догадаться, что произошло. Ленни задумчиво, с легкой грустью, смотрела на парней. В ее карих глазах плескалось понимание и легкое отторжение — все-таки она не могла пока принять что-то подобное, тем более в кругу своих друзей и того парня, который ей понравился. Сашка смотрел прямо, даже приосанился гордо — ему будто и плевать было, что на него она возлагала большие надежды, и что вполне могла рассказать о случившемся всему лагерю. Но Ник видел, как тяжело далась ему эта уверенность — от случившегося его Хома не отошел, сам от себя, видимо, не ожидал — им предстоит еще многое обсудить, чтобы все на самом деле стало хорошо. Царь же старался избегать взгляда девушки. Он стоял, поджав губы, так что они казались тонкой ниточкой, и теребил краешек толстовки, смотря своими красивыми светлыми голубыми глазками с легкой примесью почти неуловимой зелени, делавшей его цвет таким особенным, в щель между занавесками. По окну стекали холодные капли, и слышалось через дыхание и оглушительное биение сердца, как где-то там, за окном, барабанит дождь.