Как начинается любовь

Масаноске весь день ходил, как в воду опущенный. Незнакомому с ним человеку показалось бы, что это обычное его состояние, но на самом деле... на самом деле, его тоска была куда глубже, чем обычно. Сати приехала, и её уверенный, звенящий голос, надутые щёки и странные идеи вдруг напомнили ему дом. Как поживает Бунноске? За кого хочет выдать сестру? Не досаждают ли ему ростовщики? Письма младшего брата всегда были короткими, деловыми, и, в общем, сводились к "вышли денег, здравствуй, Маса"; в них никогда не говорилось ни о мелких происшествиях дома, ни о знакомых, ни о службе. Бунноске не писал о себе, а Маса и не спрашивал — стеснялся чего-то, боялся в глубине души, что брат "отодвинет" его. Не оттолкнёт, а просто, холодновато и ненавязчиво даст понять, что его жизнь никого не касается. Даже старшего брата. Сати писала письма редко и обо всём на свете — длинно, красиво, иногда даже со стихами, но так быстро перескакивала от одной мысли к другой, что из её писем решительно ничего нельзя было понять. Акицу дорожил ими, но они никогда не заставляли сердце сжиматься, от них не хотелось бросить всё и уехать домой. И не думалось о том, что когда он, Бунноске и Сати были детьми, всё было по-другому. Тогда он был настоящим старшим братом. Тогда он хотел вырасти сильным, чтобы защищать их. Почему со временем это забылось? Днём от таких мыслей ещё можно было отделаться, но ночью Маса не мог перестать думать о том, что же случилось. Даже во сне. *** Ночи становились всё холоднее и холоднее. И от них ничего не помогало — даже подогретое саке, даже девушки Кацура-я. Яити всё время мёрз, с утра до ночи, с ночи до утра — и возле жаровни, и в полутёмной харчевне... с тех пор, как он узнал, что Дзин вернулся, холод усилился и Яити понял, что виновата не только зима; его трясло изнутри, мысли, воспоминания о Дзине и банде Кухэя лежали на сердце ледяными глыбами и он не мог их сдвинуть, как ни старался. Это злило его, и чем больше он пил, сидя у окна в своей маленькой, одинокой комнате, тем сильнее злился на всех, кроме себя. На Умэ — то хочет уйти, то остаётся, определился бы наконец, на О-Такэ — от неё стало совсем мало толку, на Матсу, — от него неприятностей теперь больше, чем от... Маленькая рюмка едва не раскололась, жалобно звякнув о стол. Яити знал, кого терпеть не может. Кто ставит существование банды под угрозу, лезет с глупыми вопросами, — бесполезный и слишком умный для такого дурачка, каким кажется. Маса. Кто же ещё это мог быть? Он, глупый ронин, как он смеет смотреть на него, Яити, этими своими коровьими глазами так, будто всё знает?! Так, будто понимает, зачем это всё: зачем "Пять листьев", зачем вечная улыбка... Что он может знать? Глупый, провинциальный самурай, росший в своём поместье, или что там у него, как одуванчик, под лопухом — не видел ни боли предательства, ни женской ласки, ни отвращения... Яити усмехнулся и залпом выпил оставшееся в чайничке саке.Он бы не удивился, если б узнал, что Маса живьём вознёсся на небо. От его чистоты и наивности сводило скулы, словно от кислого вина — выпивка превратила раздражение в едкую злобу. Убить ронина не хотелось — хотелось его унизить, и Яити знал способ. Он тяжело поднялся, пошатываясь, и побрёл по коридору, стараясь не перепутать дверь. И не перепутал. То ли потому что злость победила хмель, то ли потому что хорошо знал дорогу, но комнату Акицу он нашёл без труда. Ронин сладко спал, положив голову на согнутую руку. Казалось, его ничего в мире не волновало, и этот невинный, детский сон бесил ещё больше. Почему этот вечно жалующийся, унылый неудачник может позволить себе так крепко спать? Яити улыбнулся своей привычной улыбкой, почти даже ласково, и, сбросив верхнее кимоно, ужом скользнул под тёплое одеяло. Ронин даже не пошевелился, отозвался лишь на мягкое но настойчивое поглаживание по щеке; привстал, сонно заморгал, пытаясь понять, что происходит... Кинуть томный-томный взгляд, прижаться вплотную, провести кончиками пальцев по шее вниз, до самых ключиц и прошептать почти в самые губы: "ночь сегодня холодная"... Яити казалось, что это был отличный план. После такого, Маса должен был выскочить из-под одеяла как кошка, которой подожгли хвост, и избегать своего "господина" хотя бы неделю. Он должен был почувствовать омерзение, неприязнь, стыд... ему должно было стать хотя бы вполовину так же неспокойно, как Яити. Но, вместо этого, ронин только кивнул, закрыл глаза и завозился, обнимая своего несостоявшегося мучителя, укрывая его ноги полой кимоно, натягивая повыше одеяло... Если в первые секунды ещё можно было вырваться, то потом, стало слишком поздно — Маса спокойно сопел господину в шею, крепко перехватив поперёк туловища и прижав спиной к своей груди. "Интересно, он когда-нибудь перестанет меня удивлять?" — отрешённо подумал Яити. Положение было до того дурацким, что вся злость куда-то испарилась. Было тепло и тихо, сквозь приоткрытые ставни виднелась луна, и холод чуть отступил. Сейношин, где-то там, в тайниках ледяного сердца, понемногу перестал дрожать. Никто никогда не обнимал его вот так, ни одна женщина, ни один мужчина. Объятия без страсти и желания, ни к чему не обязывающие... Он лежал и отрешённо думал, что Масаноске наверняка сильнее его, и задумай он выбраться, Маса, даже сонный, без труда его удержит. Почему-то эта мысль не пугала, а странным образом успокаивала. "Телохранитель..." — усмехнулся про себя Яити и уснул. *** Разбудило его солнце. И адская головная боль. От вчерашнего раздражения не осталось и следа — его место заняло желание помереть, и, если можно, прямо сейчас. Яити тяжело перевернулся на спину, закрыв рукой глаза. За окном кто-то прошаркал по пыльной дороге, где-то выплеснули воду, над ухом похрапывал Маса... Он подумал, что если бы не головная боль и мерзкий привкус во рту, всё было бы так, как надо. Странно было лишь, что в это "как надо" входил Акицу... Одно неосторожное движение и ронин проснулся, словно подслушав его мысли. Протёр глаза, сел... Яити знал, что за этим последует и, заранее поморщившись, сжал висок. — Я... Яити-доно! Откуда вы...?! — Просто перебрал и перепутал комнаты. Сейчас уйду. — Он постарался, чтобы это прозвучало как можно более буднично и даже не стал стряхивать с себя руку Масы, словно не заметил. Однако, самурай уже всё понял и в ужасе воззрился на собственную мятежную конечность, как на предателя. Наблюдая за ним, Яити почувствовал, как, несмотря на похмелье, к нему возвращается способность улыбаться. — Яити-доно, это было грубо с моей стороны, я не знаю, как оправдать... — начал было сыпать официальными формулами Масаноске, но в конце-концов сошёл на совершенно детское — Я не хотел, это произошло без моего ведома, само... Яити встал, поправил кимоно и распустил волосы, совсем растрепавшиеся за ночь. Несмотря на всю комичность ситуации вообще и Маса в частности, ему ужасно хотелось пить. И тишины. — Я всё равно не заметил, не думай об этом, — равнодушно ответил он, и вышел было, но задержался на пороге, чувствуя, как улыбка растягивает губы и слова сами просятся наружу. — Спасибо, что не стал кричать. Выражения лица Акицу он уже не увидел. *** Маса избегал его весь день. Скорее всего не избегал, конечно, а, как обычно, бродил по городу и усиленно думал, потому что вечером, придя к Умэ и увидев одиноко сидящего за столом Яити, не убежал, а наоборот, подсел к нему, не поднимая глаз. — Я... ещё раз простите меня, Яити-доно. Я весь день пытался понять, почему так вышло, и, кажется, понял. — Акицу произнёс всё это, не поднимая глаз от стола и так серьёзно, сосредоточенно, будто собирался говорить о деле государственной важности. "Неужели собирается признаваться в любви?", — усмехнувшись подумал Яити, подливая себе ещё сакэ и отмечая мимоходом, что серьёзный Маса начинает выглядеть старше, и... недокормленнее. — "Это глупо даже для него..." — Я жил в большом поместье... дома. На самом деле, оно не очень большое, но в детстве казалось большим. — Акицу говорил быстро, словно боясь, что его прервут обычным "скучно", но его собеседник только задумчиво курил. — Но это сейчас не важно. Оно старое, многие доски рассохлись и там почти всегда сквозняк... зимой, обычно, очень холодно. Тогда было холодно. Но сейчас, наверное, тоже. Мы с братом и сестрой спали все вместе, иногда даже на одном футоне, чтобы согреться. — Его губы тронула лёгкая улыбка, и всё лицо будто сразу потеплело, стало моложе. — В последние дни я часто вспоминаю об этом, и, наверное, во сне, по привычке перепутал вас с кем-то из них. Извините. Повисла пауза. Яити выдохнул дым, и, откинувшись, прижавшись затылком к стене, смотрел, как тонкая сизая паутинка истончается, поднимаясь к потолку. Что может быть проще, чем ответить "я уже и так тебя извинил" или "мне всё равно", но он не мог. Слова Масаноске разбередили какую-то рану глубоко внутри — незначительно, на игольное ушко, но Яити испытал короткий и болезненный укол от того, что ласка и забота, успокоившие его пьяное раздражение, принесшие умиротворение, такое желанное, предназначались кому-то далёкому, любимому, кому-то, кого он не знал и знать не хотел. Не ему. Всегда не ему. — Как хочешь, ко мне это не имеет никакого отношения, — наконец ответил он, и Акицу ощутимо расслабился. Опали напряжённо поднятые плечи, снова заблестели глаза, разгладились морщинки... — Да. Спасибо, Яити-доно! Яити закрылся улыбкой, словно веером. Боль медленно отступала, превращаясь в раздражение и злость. На себя. На Масу. Но Масаноске ничего этого не замечал. Он рассматривал чистое дно рюмки и думал о том, что тогда, ночью, было ещё что-то, какое-то полузабытое чувство, не относящееся ни к Сати ни к Бунноске — только к Яити-доно, но, в то же время, относящееся и ко всем-всем в Пяти Листьях... но нет, всё-таки больше — к Яити-доно... И к брату с сестрой тоже... Он вспомнил его только холодным утром на заснеженном кладбище, когда мороз щипал кончики ушей, хакама начали намокать от снега, да и всё тело быстро затекло из-за неудобной позы... но разве мог он пошевелиться, когда Яити-доно плачет, уткнувшись лицом в его колено, как ребёнок? Маса стоял и думал о том, что, Яити-доно слишком много держал в себе, что нельзя так, что надо сделать что-то ещё, как-то помочь... и вдруг вспомнил. Чувство, то самое чувство. Желание защищать. Не продиктованное долгом, верностью или самурайской честью, а исходящее откуда-то из глубины души, маленькое, тёплое и стыдливое, не имеющее ничего общего с защитой в бою — просто желание уберечь от всего плохого. Не важно от чего — от снега, от холода, от слёз и плохого настроения... "Яити-доно по-настоящему славный человек", — подумал Маса, осторожно, кончиками пальцев поглаживая горячее, дрожащее плечо. — "Он понял это ещё раньше, чем я, и поэтому легко простил мою грубость тогда, понял, что в ту ночь я не желал ничего... плохого, только защитить, иначе не опирался бы так сейчас... всё же, он поразительный! Читать чужие чувства, как открытую книгу... наверное, поэтому его опасаются. Яити-доно... Я всегда буду защищать его. Несмотря ни на что". Он не знал, о чём на самом деле думал всхлипывающий и задыхающийся Яити, и не мог слышать обрывочного и бессвязного, горького, завистливого: "это снова не для меня... снова не для меня..."