What about death?

      Триумфальная арка в Париже — одно из самых посещаемых мест города. На нее можно подняться и увидеть прекрасную панораму города. Безусловно, это не сравнится с Эйфелевой башней, что на другом берегу Сены, но все же. На нее нельзя попасть в ночное время, если только у тебя нет друзей, которые могут помочь тебе с этим. Зейну как раз-таки повезло. Его друг Стиви мог провести туда всех желающих, но лишь при одном условии: должен быть очень серьезный повод.       Это был ноябрь. Холодный, ветреный, дождливый ноябрь. Но в ту ночь было на удивление ясно и особенно холодно. Зейн сидел почти на самом краю арки. Его взгляд был устремлен на Елисейские поля. Он любил их. Он был не один, если бутылку виски и пачку сигарет можно считать компанией. Бутылка была уже наполовину пуста, а пачка почти выкурена. Парень сидел в абсолютной тишине, будто его тут вовсе не было. Будто арка на самом деле пуста; он видел как машины сначала едут вокруг, а потом поворачивают на Елисейские поля. Слышал, как прохожие внизу говорят обо всем на свете и восхищаются размерами и помпезностью памятника. Он слышал, но не слушал. Зейн вспоминал. Вспоминал о своей тети, о том, как они гуляли по Елисейским полям и пели одноименную песню Жо Дессана, а потом, пройдя уже половину, заходили в ее любимое кафе, ведь там был самый вкусный чай и Тарт Татен во всем Париже. Больше всего ей нравилось сидеть на террасе кафе; он просто вспоминал все о ней: что любила делать, читать, какую музыку слушать. Зейн пытался вспомнить все в мельчайших подробностях: ее улыбку, глаза, прическу, цвет волос и даже жесты, которые она часто использовала при разговоре с кем-либо. Чем больше он вспоминал, тем сильнее осознавал, что все, что у него от нее осталось — воспоминания. Больше ничего нет. Новых быть не может, ведь больше нет того, с кем их можно сотворить. Зейн пытался осознать случившееся, пытался принять, но прошло слишком мало времени, для того, чтобы отпустить. Он сидел там около часа, и все это время он пытался вспомнить обо всем, что было связано с ней. Зейн пытался собрать пазл из кусочков, пытался воссоздать человека из его привычек, вкусов, жестов и слов. Но каждый раз, когда портрет был почти готов, что-то ускользало, недоставало какой-то маленькой детали, без которой нельзя было завершить. С каждой новой попыткой ему становилось все больнее, но когда Зейн попытался сделать это в последний раз, его прервал голос, доносящийся из-за его спины. — Хей, и давно ты тут сидишь? — этот голос оказался мужским. — Не знаю, я не смотрел на часы, — не оборачиваясь, довольно грубо ответил Зейн. Человек, стоящий за ним, подошел к парню и сел рядом с ним. Это оказался молодой парень, лет двадцати, с блондинистыми волосами и голубыми глазами. — Меня Найл зовут, — представился тот. — Зейн, — сухо ответил другой. — Что, все хреново? — кивая на бутылку, поинтересовался Найл. — Какая разница? — все еще смотря вперед, спросил Зейн. — Просто я всегда сюда прихожу, когда что-то случается, — пожав плечами, простодушно сказал блондин. Зейн молча протянул ему бутылку. — Нет, не в этот раз, — улыбнувшись, сказал Найл. — Как хочешь, — Зейн приставил бутылку к губам и сделал глоток. Какое-то время они молча смотрели на Елисейские поля. — Что насчет смерти? — спросил блондин. — Что ты имеешь в виду? — Что ты думаешь о смерти? Как ее себе представляешь? Есть ли у нее запах, цвет, размер, форма, вкус? Что насчет ее? — Зачем тебе? — не понял тот, поворачивая голову к собеседнику. — Ты же здесь из-за нее, так ведь? — блондин внимательно посмотрел ему в глаза. Будто бы знал абсолютно все о его причине. — Да, но откуда ты знаешь? — вопрос Найла его полностью обескуражил. - Я же говорил, что прихожу сюда каждый раз, когда случается что-то плохое, — в его глазах появился огонек, — Так что насчет смерти? Расскажи мне о ней. Что ты видишь и чувствуешь. —Что я думаю о ней? Я не ненавижу ее. Я считаю, что это естественный процесс и бла-бла-бла, но я не понимаю, почему умирают те, кто не должен. Почему забирают тех, кто лучше, а не хуже? — Зейн достал сигарету и закурил. — Ты не понимаешь простых и правильных вещей, — мягко улыбнувшись, произнес блондин, — Смерть забирает лучших людей, потому что они слишком хороши для этой земли, поэтому их забирают отсюда. Мы все, в какой-то степени, слишком хороши для мира, но Смерть забирает особенных, — огонек в его глазах стал еще ярче, — Расскажи о смерти, как о неодушевленном предмете. Что это? — Камень. Большой серый, с черными крапинками, камень. Это первое, что приходит в голову. У нее нет ни вкуса, ни запаха. Лишь форма, размер и цвет. — Хорошо, а если одушевленный? — Никак. Смерть — это мертвое тело. Она не может быть живой. Мы приписываем ей род, но не говорим, как о женщине. Все представляют ее как скелет в черном плаще с капюшоном и косой. Кстати, что насчет тебя? Что насчет твоей смерти? — Моей? — парень начал улыбаться, его улыбка показалась Зейну немного странной, но он ничего ему не сказал, — Я вижу ее как слово, написанное шрифтом Calibri размером 14. Если говорить о неодушевленном предмете, то это пепел. Серый пепел. Со вкусом уже сложнее, но моя смерть не безвкусна, совсем нет. У нее также есть запах — она пахнет гарью. В некоторых случаях можно даже услышать запах обгоревшего человеческого тела. Вкус, хм-м. У нее вкус рыбы, потому что я ее ненавижу; если представлять, как одушевленный предмет, то это человек, — на этом Найл пожал плечами, — Кто страшнее: смерть или человек, приносящий о ней весть? — видимо, Найлу нравилась эта игра. — Она сама, ведь человек, приносящий весть, не виноват в том, что ему нужно сделать это. —Страшнее тот, кто ее приносит. Сама смерть не так страшна, как ее рисуют. А хотя, погоди, все зависит от того, какой смертью ты умер. — А какой бы предпочел умереть ты? — Недели две назад я бы сказал, что предпочел бы асфиксию, точнее говоря, повешение, если мы не говорим об убийстве. Но сейчас я бы выбрал смерть во сне или пулю в лоб. А что насчет тебя? — Смерть во сне — самая гуманная смерть, которую только можно придумать. — Ты плакал? — неожиданно спросил Найл. — Что? — не понял тот. — Ты плакал, когда умер человек, которого ты оплакиваешь? — Нет… вроде. Я не помню. — Не лги. Ты плакал. Плачут все, когда уходит дорогой им человек. Только знаешь, в чем вся хрень? Тот, кто плачет, делает больно не только себе, но и тому, кого уже нет. Умирает физическое тело, не духовное. А люди, которые пытаются их вернуть, делают только хуже. Особенно в первые сорок дней. — Почему первые сорок? — Ты не знаешь о поверье? — Зейн отрицательно покачал головой, — Первые сорок дней душа умершего ходит по земле, именно поэтому люди часто слышат или даже видят их. Если, например, их звать, то они могут прийти. — Но как отпустить того, кого сильно любишь? — К сожалению, это сложнее всего. Для начала ты должен свыкнуться с этой мыслью, понять, что человека нет и больше не будет, потом должен представить, как теряешь его, как больше не услышишь его голоса, смеха, привычных фраз и выражений. Когда ты это осознаешь, то отпустишь. Чем быстрее это сделаешь, тем легче ей будет. — Ей? — переспросил Зейн. — Душе. Они молчали. Зейн снова смотрел на Елисейские поля, а потом, немного развернувшись, он увидел переливающуюся огнями Эйфелеву башню. Затем он посмотрел вверх, на черное небо, на котором то и дело появлялись и исчезали габаритные огни самолетов. Ему почему-то стало легко. Будто бы в его душе никогда не было никаких ран, оставленных смертью, как напоминание об утратах. Ему не было грустно, он не чувствовал вины. Он не чувствовал ничего, кроме облегчения. Зейн вспомнил, что рядом с ним сидит парень, который помог ему избавиться от этого балласта. Он хотел было отблагодарить его, но, развернувшись к Елисейским полям, он никого не обнаружил. Найла будто бы и след простыл. Тогда Зейн подумал, что Стиви должен знать его, раз этот парень попал сюда. Взяв телефон, он набрал его номер. На том конце послышался сонный голос парня: — Алло? — Привет, Стиви. Это Зейн. Слушай, а у тебя есть номер Найла? — Что? Какого Найла? — спросонья не понял тот. — Ну, блондин такой, с голубыми глазами, — напомнил Зейн. Стиви не отвечал ему. — Стиви, ты там… — Найл повесился две недели назад, Зейн. — Но… Я разговаривал с ним, я…

Существует поверье, что после смерти душа человека ходит по земле еще сорок дней, именно поэтому люди часто слышат и даже видят их.