«Я думал — ты всесильный божище, а ты недоучка, крохотный божик»
Бога нет. Соло точно уверен, что его нет, потому что в Библии чётко прописано, что Бог любит людей, и делает всё ради них. Если бы Бог любил людей по-настоящему, позволил бы он умереть Илье? Нет. Бога нет. Если бы Он существовал, Он бы дал Наполеону шанс. Он заставил бы его забыть, убрал бы все воспоминания о Курякине из его головы, раз уж не в силах его воскресить. Перемотанные руки Соло противно ноют, и он разматывает бинты, смотрит на раны и вспоминает длинные пальцы Ильи в таких же порезах. Они часто помогали друг другу с ранами, Габи исправно зашивала их обоих, но она не всегда была рядом. Илья смотрел на Соло угрюмо, когда видел раны на его теле, и это единственное, что выдавало его волнение за напарника. Пресловутая складка между бровями и леденящий взгляд. Наполеон не боялся собственных эмоций, а потому в его взгляде всегда читалось неподдельное волнение, когда он аккуратно водил ватными тампонами по порезам, доставал мелкие осколки стекла из чужих рук. Илья иногда морщился, но руки у него не тряслись, и звуков он тоже не издавал, только благодарил ровным голосом, но искренне. Соло бы многое отдал, чтобы услышать голос Курякина. Увидеть его, провести пальцами по его ладоням, вытащить все осколки уже не из телесных ран, а из душевных. На это потребуется много времени, возможно вечность, но Наполеон готов. Если там, за серыми облаками, одеялом укутывающими Париж, действительно кто-нибудь есть, пусть он вернёт мне Илью, эгоистично думает Соло. Я готов отдать свою голову за его жизнь, свои руки и ноги, зрение, слух, речь, возьми, Господи, что угодно. Верни мне взамен Илью. Соло смотрит в окно, прямо в небо, не щуря глаза, всматривается в вату облаков, хмурится, говорит что-то мысленно, предлагает всего себя тому, кто повелевает всем сущим. Ответом Наполеону служит мерно разбивающиеся о стекло капли дождя. Никого там нет, объясняют они ему. Никого никогда и не было. * Сказать, что Наполеону плохо, когда он просыпается на следующий день — не сказать ничего. Его выворачивает, едва он успевает дойти до ванной, и он даже не хочет осознавать, где находится. Белый кафель неприятно морозит ноги, а Соло думает, не разбить ли ему голову о стену или о дверной косяк. Плечи немного подрагивают, замёрзшие ступни сводит судорогой, когда Соло садится обратно на кровать, а взгляд бесцельно шастает по палате. Не успел. Эти два слова сейчас для него значат едва ли не больше, чем вся Вселенная. Честно говоря, катись эта Вселенная к чёрту, этот мир, эта работа, он сам. Единственное, что сейчас нужно Наполеону — это Илья, а его больше нет, и рядом не будет никогда. Неловкость, которую несколькими днями ранее Соло чувствовал по отношению к напарнику, кажется самым неверным чувством на свете. Наполеон жалеет, что не остался. Жалеет, что не пожертвовал бесполезной миссией ради того, чтобы урвать такие, оказывается, ценные минуты рядом с Ильёй. Соло злобно чертыхается, и не знает, что теперь делать, не видит смысла даже куда-то идти. Книги по психологии говорили, что со временем всё забудется. Проблема лишь в том, что Наполеон не хочет забывать. Габи заходит без стука. У Теллер красные глаза, на ней совершенно нет косметики, и вид у неё побитый, распущенные волосы безнадёжно растрёпаны. Габи всё равно — на то, что она в одном халате, на то, что она выглядит так, словно по ней проехался танк, и чувствует себя так же. Ей плевать, она просто садится рядом с Наполеоном и кладёт голову ему на плечо, и только потом закрывает глаза и едва слышно выдыхает. Наполеон смотрит в одну точку и не смеет двигаться, а когда в палату стучится медсестра, не отвечает. Он не хочет никого видеть, потому что не хочет думать, отвечать на вопросы и вообще хоть как-то функционировать. Возможно, греющая левое плечо щека Габи и царапающее чувство где-то в районе солнечного сплетения — единственное, что хочет чувствовать Наполеон в его последующее «всегда». Сестра как-то неуверенно переминается с ноги на ногу, стоя на входе, а Габи и не дёргается даже. Подумаешь, кто-то понял, что они оба бывают слабыми. Все мы люди, не шевеля губами говорит она. И, кажется, весь мир согласен, потому что в следующие несколько часов они предоставлены только сами себе. Голоса не сотрясают воздух, лишь редкие тихие выдохи и шуршание страниц. Книги какие-то пресные, скучные, и даже именитые французские авторы не в состоянии сделать лучше. Габи уходит. Возвращается через несколько минут и аккуратно кладёт «Мастера и Маргариту» на тумбочку, а затем сразу вновь покидает палату, лишь поджав губы. Наполеон улыбается, смотря на книгу, грустно и немного ошалело, левый уголок губы слегка дёргается, и ямочки на щеках не кажутся такими привлекательными, когда в глазах плескается огромный океан боли. Наполеон садится в угол палаты, прямо на пол, около окна, сидит по-турецки. Дверь, дурацкая дверь отделяет его от знаний о том, что на самом деле случилось с Ильёй, как именно он умер. Наполеон ещё никогда так сильно не хотел оставаться в больничной палате, за белой дверью, как можно дольше. Его растрёпанные кудри лишены геля, хлопковое больничное одеяние больше его на размер или на два, края штанов достают до пяток. Соло нравится ощущать холод, исходящий от стен, и пустоту в голове. Возможно, это лишь защитная реакция его мозга, Наполеон об этом не думал, но в голове и правда блаженно пусто, не считая того, что Соло видит одно и то же, когда закрывает глаза. Улыбающийся Илья рисуется на обратной стороне век сам собой, и Наполеон не может это остановить, так что глаза не собирается закрывать вовсе. Когда на пороге возникает Уэйверли, Соло смотрит на его идеально начищенные ботинки и полы брюк его костюма. Выше взгляд не скользит даже тогда, когда тот делает пару шагов. Уэйверли приходится присесть на корточки, чтобы заглянуть Наполеону в глаза и понять, что он, хоть и пытается, но не видит. Британец слегка сжимает его плечо, Соло будто отмирает и смотрит немного затравленно, первый и последний раз позволяя себе исполнить желание закрыться от людей полностью. Он подтягивает колени к груди и хрипло говорит: — Уйди. Уэйверли не уходит, то ли пытаясь попробовать вывести Наполеона из себя, то ли желая ему что-то сказать, но ни того, ни другого не происходит. Соло не реагирует даже тогда, когда британец говорит, что в Париже им всем угрожает опасность и им сейчас же надо покинуть город. Наполеону плевать. Он думает, что лучше пусть умрёт сейчас, чем оставшиеся шестьдесят лет будет жалеть о том, что не сделал когда-то в прошлой жизни. Вообще-то, конечно, жалеть о прошлом — не в стиле Наполеона, но Илья, кажется, и правда исключение его жизни, и исключение это коснулось всех сторон и граней его обыкновенного поведения. Без Курякина и того, как он играет желваками, стискивает кулаки и грубо говорит резкие фразы тому, кто ему не нравится, даже злиться становится неинтересно. Да и есть ли в этом смысл? Вообще, есть ли смысл хоть в чём-то сейчас? Наполеон вскидывает голову, слыша имя Ильи, и Уэйверли наконец добивается эмоции. Тоска. Тоска, приправленная болью и угасающей скорбной злобой, Соло смотрит на него именно с такой гаммой чувств, но зато поднимается вместе с Уэйверли и, когда босс говорит, что им надо куда-то идти, немного разводит руки. Наполеон всегда остаётся Наполеоном, а потому в пижаме за пределы больницы выходить молча отказывается. Уэйверли понятливо кивает и уходит. Через минуту он слышит стук каблуков, а потом любуется той одеждой, которую ему отдала медсестра. Зелёный кашемировый свитер. Хлопковые брюки. Рубашка. Соло хмурится, сминая свитер в руках, вдыхает его запах поглубже, и на какое-то время кажется, что предмет гардероба пропах Ильёй, словно его и не Наполеон носил вовсе. Соло надевает его, нарочно забывая про рубашку, мягкая ткань льнёт к телу, греет как будто бы изнутри, а не снаружи, и Наполеон кое-как глушит желание обхватить себя руками и стоять так, пока ноги не отвалятся. В штаб его ведёт Уэйверли собственной персоной, но Соло не спрашивает, зачем. Сознание услужливо подкидывает идею за идеей. Переезд? Новое задание? Похороны? В штабе подозрительно пусто, все двери закрыты. Тишина позволяет себе исчезнуть, когда они подходят к кабинету Уэйверли. Оттуда раздаются голоса. Соло узнал бы их в любом состоянии, а потому срывается на бег быстрее, чем Уэйверли успевает что-то сказать. Габи открывает дверь тогда, когда он уже совсем близко, и смотрит с опаской, но отходит в сторону, тянет за собой ещё и какого-то рыжего парнишку с россыпью веснушек на носу. И дверь за ним закрывает сразу же. Соло, по ощущениям, почти пробивает спиной Ильи стену. Вжимает его сильнее, бьёт наотмашь по лицу раз, второй, третий. Курякин даже не пытается защищаться, его руки опущены, на скулах расцветают лиловые синяки. Губа Курякина лопается, и это как раз то, что надо Соло, потому что от вида крови он заводится ещё больше и свирепеет окончательно, заносит кулак для нового удара, вот только Курякин вдруг решает дать отпор. Они катаются по полу, Соло в каком-то бешеном ритме пытается нанести Илье как можно больше вреда, извивается под ним, словно уж. Илья исключительно обороняется, и лишь ставит блокировки и пару раз шипит, когда Соло их обходит. — Прекрати, — спокойно, насколько это возможно, говорит Илья, и на Наполеона это действует лучше, чем ведро ледяной воды. Он и правда прекращает, смотрит на русского сверху вниз, сидя на его бёдрах, следит за тем, как тот вытирает кровь с губы воротником своей чёрной водолазки, и в глазах у Соло сплошная колючая проволока, вместо осознанности. Это проходит. Они оба дышат тяжело, и Илья смотрит серьёзно, но говорить даже не пытается. Позволяет Наполеону задавать вопросы. — Как? Кристально-чистая злоба живёт в синих глазах, и Илья опасается, что это навсегда. — Тетрадотоксин Б. Замедляет пульс до одного удара в минуту. — Это план Уэйверли, — понятливо кивает Наполеон. — Как давно ты знал? — За три дня до операции. Соло заносит кулак для нового удара, а Илья только глаза закрывает, не щурится даже и не пытается защищаться. Спокойствие и принятие подкупают, и рука Наполеона останавливается, так и не достигнув своей цели. Наполеон наклоняется вниз, упирается в пол локтями по обе стороны от головы Ильи. Ресницы Курякина подрагивают, но лежит он смирно, глаз не открывает, позволяет делать то, что вздумается Соло, и такое положение дел сводит американца с ума. — Мудак. Наполеон вкладывает в последнее слово столько злобы, сколько может, звучит это колюче, резко и чётко, так, как хотелось. Он выдаёт порцию воздуха из своих лёгких вместе с последним слогом, и Илье не надо открывать глаза, чтобы понять, на каком расстоянии они друг от друга. Соло целует сразу, даже не даёт возразить или согласиться, обманчиво ласкает чужие губы своим языком, проводит по ранке, слизывает кровь. Илья приоткрывает рот, позволяет Наполеону углубить поцелуй и легко ведёт по его скуле большим пальцем. У американца мурашки бегут по спине неровной толпой, и ему это не нравится, не нравится нежность, которую пытаются дать горячие сухие губы. Не нравится, потому что Соло боится раньше времени ею заразиться, не хочет терять последние крупицы ярости, не хочет сдаваться и прощать Курякина. Не так быстро. Наполеон кусает треснувшую губу Ильи, немного оттягивает её зубами и сразу отпускает, но этого достаточно, чтобы немного разозлить Курякина, зажечь фитилёк, ведущий к взрывчатке, расположенной где-то у самого сердца. Илья перехватывает инициативу и только-только начинает заводиться, когда Соло разрывает поцелуй и отстраняется, смотрит в глаза Курякина внимательно, серьёзно, уже без ярости, но с долей какой-то неуверенности. Пальцы у Соло снова дрожат, он сам весь – напряжённый комок сомнений. Что, если это просто сон? Если он сошёл с ума окончательно, тронулся умом, и Илья – обычный мираж, галлюцинация? Илья тяжело дышит и разглядывает Наполеона немного жадно, почти по-собственнически, и если для Курякина с амнезией это было бы в порядке вещей, то для обычного… Наполеон близок к тому, чтобы наброситься на Илью с поцелуями снова, выбить из непробиваемого Курякина ещё больше эмоций, звуков, но он не может, пока не спросит. — Ты действительно ничего не помнил? — выдыхает Соло, зная, что портит момент. Илья хмурится. Снова. — Да. — Хорошо, — кивает Наполеон. — А сейчас ты помнишь всё? Курякин кивает. — И то, что было в больнице, ты, разумеется, тоже не забыл? Ответа не требуется, Соло и так всё знает, но Илья лишь снова утвердительно кивает. — То, что ты сейчас испытываешь, появилось, когда ты болел амнезией или перед этим? Наполеон боится ошибиться, понимает Илья. Боится, что то, что чувствует Курякин — ненастоящее, и появилось на свет только потому, что он вовремя потерял память. — Задолго до. Илья тихий. Дыхание у него успокоилось, и смотрит он прямо Наполеону в глаза. Соло знает, каких нечеловеческих усилий стоили эти слова русскому. Признаться в увлечении мужчиной, когда в твоей родной стране за это сажают за решётку, да и к тому же, испытывать чувства к представителю страны, с которой ведётся холодная война, считается за измену. — Поэтому тебя тогда довели до полумёртвого состояния? — так же тихо спрашивает Соло. — Не совсем. Когда я разговаривал перед этим с КГБ по телефону, меня спросили, готов ли я продолжать служить стране и предоставлять им всю информацию, что они запросят. Готов ли я подставить тебя, Габи, Уэйверли, если от меня потребуют того. А довели до полумёртвого состояния меня, потому что я промолчал в ответ. В Наполеоне что-то ломается. Прямо внутри, там, где солнечное сплетение. Илья инсценировал свою смерть, чтобы продолжать работать в А.Н.К.Л. вместе с агентом ЦРУ и немкой, хотя мог вернуться в родную страну и буквально стать героем. Таким, каким не смог стать его отец. Илья больше никогда не увидит свою мать. Никогда не вернётся на родину и не взглянет на свой дом, не будет носить звание героя Советского Союза. Наполеону кажется, что за всё это несёт ответственность только он один, а это как раз то, чего не хотел допустить Илья. В глазах американца столько злости, заботы, нежности, удивления и осознания, в них такая смесь чувств, что Курякин пытается всё исправить. — Послушай, — начинает он. — Это был мой выбор и… Наполеон сползает вниз по его ногам и тянет Илью на себя за воротник водолазки, а потом снова целует, не давая возможности продолжить. — Замолчи, — требует он. Соло податливый. Его губы будто созданы для того, чтобы вот так целоваться — неторопливо, немного нежно, чувственно, без дальнейших намёков на что-то большее. Американца всё ещё потряхивает, но он наконец-то позволяет радости и облегчению затопить себя. Илья жив, и ничего более во всём белом свете не имеет значения. Наполеон больше не кусается, а Курякин даже не пытается отгородиться или хоть как-то закрыться, водит ладонями по спине Соло, путает пальцы в его волосах и просто перестаёт думать, отдаётся настоящему полностью, забывает про существование всего, кроме них двоих. Долгие годы душевных метаний закончились, осознаёт Курякин. Он нашёл своё место. Из-под ресниц на него смотрят глубокие синие глаза с частичной гетерохромией.Часть 1
27 сентября 2015 г. в 17:06
Париж — город любви. Пожалуй, самое избитое выражение, которое вы могли слышать о французской столице. Написанное во всех справочниках на всех языках, оно мозолит Наполеону глаза, пока в местном магазине американец выбирает, какое следующее произведение поможет ему пережить тоску, так внезапно появившуюся в его жизни.
Казалось бы, недавно завершённая миссия начиналась обыденно, настолько, что Соло уже тогда мог наверняка сказать, чем и как она закончится, и сколько раз они с Ильёй друг с другом поссорятся, а Габи возведёт глаза к потолку и горестно вздохнёт. Наполеон не сомневался, что Илья будет отрицать и ставить под сомнение всё, что скажет Уэйверли, даже если на самом деле он согласен с начальством. Работа в А.Н.К.Л. его расслабила, и язык он стал прикусывать гораздо реже, несмотря на то, что КГБ всё ещё висел над ним дамокловым мечом. Наполеон бы и не подумал год назад, что Илья вообще как следует ознакомлен с сарказмом: оказывается, во времена их первой миссии он скрывал в себе больше, чем любой из команды мог себе представить.
К сожалению, замкнутым и угрюмым Илья был гораздо чаще, чем хотелось бы. Иногда у Наполеона руки чесались разгладить глубокую морщинку меж его бровей, потянуть за уголки губ, заставить его засмеяться или хотя бы искренне улыбнуться, но кроме убийственного взгляда он ничего не получал. Илья улыбался только тогда, когда ему этого хотелось, то есть редко. Если быть совсем точным — никогда. Настоящую улыбку выбить из него было невозможно, на один-единственный жест уходило слишком много эмоций, которые он годами учился в себе душить. Наполеон, особенно в последнее время, действительно был помешан на том, чтобы заставить Илью улыбнуться искренне, засмеяться, он желал этого, почти видел, иногда закрывая глаза, и был близок к тому, чтобы отчаяться, назвав себя сумасшедшим.
К сожалению, Наполеон совсем забыл, что желания имеют дурацкое свойство — сбываться.
— Париж — город любви, — громко, распугав всех посетителей небольшого книжного, декларирует Габи. — Сущая глупость.
Теллер презрительно фыркает, ставя под сомнение как фразу, так и само существование любви. Наполеон рассеянно кивает, глядя поверх головы напарницы, а потом снова оборачивается к книжной полке. Взгляд цепляет путеводитель по Москве, и Соло морщится. На что он надеется? На то, что эта книга исчезнет сама собой, если он вдруг откроет глаза? Глупости, господь всемогущий, какие глупости. Наполеон медленно разлепляет веки, и, вздыхая, вытягивает книжонку. Габи позади звонко и многозначительно тянет согласную «м» и щурится, собирая все частички иронии этого мира в своих карих глазах. Соло оборачивается и выгибает бровь, стараясь вложить во взгляд как можно больше безмятежности.
— Это, — Наполеон издевательски наклоняется и трясёт книжкой у лица немки (Габи очаровательно морщит нос), — на случай, если Илья забыл, откуда он.
— Он скорее забудет своё имя, чем родину.
Наполеон слышит несказанное Теллер «наивный америкашка» и растягивает губы в улыбке, которой обычно улыбаются душевнобольным детям. Габи закатывает глаза и, толкая бедром напарника, подходит к книжной полке, что-то выискивая. Затем цокает языком (Соло отходит на пару шагов, делая вид, что совсем не заинтересован тем, чем она занимается) и идёт вглубь магазинчика.
— Это, — она впечатывает книгу Булгакова Наполеону в грудь через пару минут, — может помочь что-то вспомнить. Он читал её постоянно, но однажды забыл в отеле, а купить новую возможность не представилась.
— Чем она лучше путеводителя?
Наполеон, конечно же, юлит. Он знает, что русские писатели сильны, а их произведения достойны чего-то большего, чем пёстрая, лишённая всякого смысла обложка и задвинутая в самый дальний уголок книга.
Габи пожимает плечами так, будто не чувствует на них фантомного груза вины, тоски и ответственности.
— Илья говорил, что она тоже, своего рода, путеводитель по Москве, только не совсем обычный.
Наполеон вертит книжку в руках, изредка скользя по ней пальцами, и рассматривает незатейливое изображение обнажённой кудрявой дамы, завёрнутой в белую ткань, напоминающую простыню.
— Вы с ним много говорили? — интересуется Наполеон, пронзительно смотря на Габи.
Теллер в очередной раз удивляется тому, как интонация Соло может настолько разительно отличаться от того, что он чувствует на самом деле, а потом понимает, что это, наверное, результат тренировок.
Женщины ведь любят ушами. Глупые женщины, сама себя поправляет Габи.
— Нет, — серьёзно отвечает она, стараясь отогнать абсурдную мысль о том, что американец ревнует. — Я обычно болтаю и пью в четыре раза больше.
— Илья не пьёт, — вновь рассеянно говорит Наполеон, а потом разворачивается и идёт к кассе, сжимая книгу в руках так, словно она концентрация всего того, что ему важно.
Габи хмыкает, закусывая белую дужку своих очков, и ведёт подкрашенной бровью.
«Maitre et Marguarite», — кричит обложка книги, превращая привычную англичанам точку над «i» в незатейливую французскую крышечку.
*
Наполеона нет в палате в тот момент, когда Илья открывает глаза впервые после получения травмы. Наполеона нет рядом и тогда, когда Курякин зовёт медсестру, с паникой во взгляде осматривая окружающее его пространство. Соло шляется чёрт знает где и чёрт знает с кем, когда Илья матерится на русском, совершенно не понимая, о чём говорит ему Габи на внезапно ломаном английском. Наполеона нет, когда медсестра вкалывает Илье успокоительное, а тот шипит от злости, испуга и неприятных ощущений.
Наполеон рядом лишь тогда, когда напарник спит, мерно вдыхая и выдыхая воздух. «Мастер и Маргарита» на французском покоится на тумбочке и мозолит глаза. Длинные ресницы Ильи подрагивают, и, возможно, он видит сон. Наполеону почему-то хочется, чтобы это был спокойный сон, лишённый мрачного прошлого и неизведанного, пугающего будущего.
Взгляд Габи кажется не то обвиняющим, не то испепеляющим. Она сидит в кресле недалеко от окна, покачивая изящной ножкой.
— Что? — Соло поднимает голову резко, а говорит глухо.
Габи вздыхает, все негативные эмоции из её взгляда пропадают.
— Ты идиот, — заключает она, а затем встаёт, поправляет платье и уходит прочь, разве что дверью не хлопнув.
Наполеон вопросительно смотрит на Илью, словно тот может ему ответить, почему это американец вдруг идиот.
Илья не отвечает.
*
— Наполеон, — вдруг слышит собственное имя американец.
Илья говорит хрипло и почему-то утвердительно, словно имя Соло — полное, распространённое и несущее невероятное количество полезной информации предложение.
Наполеон вздрагивает так, словно ему в ухо его имя прокричали. В палате полумрак, затопить комнату темноте мешает только светильник на тумбочке у кресла. На лбу у русского снова появляется морщинка, и одному Богу известно, как Соло по ней скучал.
— Илья? Илья, как ты себя чувствуешь? — в голосе Наполеона столько нескрываемого беспокойства, сколько удавалось слышать лишь его матери в те ночи, когда он думал, что с ней что-то случилось.
— Я тебя не помню. Я не знаю, можно ли тебе доверять, — холодная сталь в голосе Ильи режет неожиданно больнее настоящего ножа, но говорит он по-английски.
Видно, на автомате, потому что взгляд Курякина на несколько секунд становится недоумённым.
— Ты сказал моё имя.
— Я просто знаю, как тебя зовут. У меня нет оснований доверять американцу. С таким именем — тем более.
— Избитая шутка, друг, — Наполеон пытается улыбнуться, но напарывается на ледяную стену глаз Ильи и замолкает.
Соло молча встаёт со стула, стоящего у кровати, и выходит. В следующий раз появляется уже с врачом и с Габи под руку. Впрочем, их сразу же просят покинуть помещение.
Из-за закрытой двери слышится спокойный голос доктора и грубый, басистый, раскатистый — Ильи. Габи сидит на стульчике рядом с дверью, грызёт ногти, а Соло прожигает взглядом пространство, кусая костяшку.
Когда врач выходит из палаты со словом «амнезия» на губах, Наполеон сжимает кулаки и чертыхается, а потом садится на стул рядом с Габи, упирая локти в колени, а лоб в ладони. Немка закусывает уголок губы, внимательно слушая то, что говорит врач. Наполеон не разбирается в терминах и всей душой надеется, что Теллер простит ему его эмоции.
— Вы можете зайти, я убедил его, что вы не враги, а единственные близкие люди.
В бутылочно-зелёных глазах доктора читается светлое сочувствие. Габи легко касается плеча напарника, а Наполеон мотает головой.
— Я не пойду, — его голос звучит надтреснуто.
Теллер поднимается и тихонько закрывает за собой дверь, вдалеке слышится тяжёлый шаг доктора.
«Единственные близкие люди».
Три слова впечатываются Соло в сознание и раздувают искры тоски в его душе, превращая их в кострище.
Его руки этой ночью дрожат так сильно впервые.
*
— Все мы знаем, что КГБ никогда не отпускал Илью. Из КГБ не уходят. По крайней мере, живыми, — начинает Уэйверли беседу с немного неожиданной темы, едва Соло с Габи садятся за дальний столик одного из малоизвестных ресторанов Парижа.
Наполеон хочет по-детски закрыть уши руками, но лишь подхватывает меню из рук официантки и раскрывает его на случайной странице.
Соло не спал ночью, караулил входную дверь в палату Курякина. Габи обозвала его идиотом ещё раз, но от палаты не отходила тоже. Ей удалось поговорить с Ильёй минут пятнадцать, пока не пришёл разбуженный главным врачом психиатр.
Габи так же непринуждённо смотрит в меню, слегка приподняв брови, но тон у неё серьёзный.
— Вы думаете, КГБ сделал это с ним?
— Вы прекрасно знаете, что я думаю, дорогая Габи, вы же агент, — тянет Уэйверли, и Соло вдруг хочет дать ему по морде. — Что ж, впрочем, я пришёл обсудить не то, что уже сделали с Курякиным, а то, что с ним могут сделать в ближайшем будущем.
Наполеон напрягается, Теллер поднимает голову резче, чем следует.
— Вы думаете, они придут за ним? — Габи говорит неожиданно тихо, её дыхание шевелит прядь волос у глаз.
Девушка нервно заправляет её за ухо и вновь топит взгляд во французских буквах, рассказывающих про то или иное блюдо.
— Несомненно. Они ведь надеялись на то, что он не выживет.
Габи сжимает меню в пальцах, оставляя на нём мятые следы. Наполеон пытается взглядом прожечь дыру в многострадальной бумаге, лишь бы не выдать свои волнение, злобу и отчаяние.
— Что нам делать? — как можно более спокойно уточняет американец.
— В данном случае, мы можем рассчитывать только на то, что русские всё же не бессердечны, — Уэйверли улыбается ближайшей официантке и жестом подзывает её к столу.
Наполеон заказывает выученное наизусть местное блюдо, присутствующее во всех ресторанчиках Парижа, а Габи ограничивается бокалом белого вина и каким-то салатом с добавлением сыра. В ответ на фальшивый вопросительный взгляд Уэйверли она говорит:
— Я же худею, дядюшка.
Официантка что-то говорит о её худобе, Теллер делает ещё более смущённый вид, а Уэйверли коротко смеётся, пытаясь якобы разрядить обстановку. Наполеон со стороны кажется в этой компании лишним, и это просчёт, который он не может себе позволить. Соло вежливо включается в беседу и неприкрыто флиртует с официанткой. Габи показательно закатывает глаза, Уэйверли усмехается, а женщина, розовея, уходит исполнять заказ.
Теллер и Наполеон, на этот раз уже вместе, испытующе смотрят на своего босса. В глазах обоих слишком много различных эмоций, чтобы разбираться в них, искать самую сильную.
— Если вы хотите, чтобы ваш друг оставался живым, — Уэйверли делает паузу, — то ему нельзя сообщать какую-либо информацию о вашей настоящей совместной работе. Никаких фактов. Никаких упоминаний миссий. Ничего, что может помочь ему вспомнить, кто он на самом деле такой.
Наполеон приподнимает брови. Смысла в этом плане столько же, сколько и в минутных увлечениях. То есть, нет совсем.
— И что, нам всю жизнь держать его в неведении? — Габи план не по душе.
Девушка складывает руки на столе, наплевав на правила этикета, и нагибается ближе к Уэйверли, щурит глаза. Злобная хищная кошка — не девушка.
— Не всю жизнь, но некоторое время, — терпеливо поясняет босс. — Благо, у нас достаточно дел в Париже.
В глазах Габи вспыхивает пламя ярости: она терпеть не может увиливание, особенно со стороны начальства. Наполеон дожидается, когда она переведёт на него вопросительный взгляд, и еле заметно кивает. Теллер незамедлительно устраивает фальшивую сцену: матерится (почему-то по-испански), бросает в Уэйверли белоснежную салфетку, подхватывает сумочку и, напоследок громко проехавшись ножками стула по кафельному полу, чеканит каблуками дорогу к выходу.
Соло, словно заботливый муж, вылетает сразу за ней, а официантка удивлённо смотрит сначала на молодых людей, а потом на Уэйверли.
— Ох уж этот женский темперамент, — разводит руки в стороны мужчина, как-то по-грустному улыбаясь.
Официантка приносит ему что-то покрепче белого вина Габи.
*
— Мы не будем ему врать, — Теллер шагает по брусчатке так легко, словно это не на ней сейчас десятисантиметровые шпильки.
Соло поддерживает её за локоть и кивает головой, щурясь от раздражающего солнечного света.
— Почему бы просто не сказать, что нам запретили об этом говорить во благо его здоровья? — предлагает Наполеон. — Ведь, по сути своей, нет ничего правдивее этого.
Габи вздыхает, когда молодые люди подходят к больнице, и соглашается.
— Тебе надо с ним поговорить, — тихо произносит она, когда они идут мимо регистрационной стойки. — Нормально поговорить, Соло, я думаю, он ждёт объяснений или чего-то подобного.
— Он сказал, что не может мне доверять, — пожимает плечами Наполеон.
— А ты бы на месте Ильи изысканно послал себя на все четыре стороны, — тянет Габи. — Он не помнит, кто такой, но это не значит, что в его голове совсем пусто. Он поймёт.
Теллер останавливается около палаты под номером триста двадцать восемь и, высвобождаясь из несильной хватки Соло, слегка улыбается.
— Иди.
Наполеон разворачивается к двери и, вздыхая, смыкает веки, о чём жалеет в следующую же секунду. Перед глазами стоит чёткая картинка избитого Ильи с кровавым месивом вместо лица и множеством рваных ран по всему телу.
В какой-то момент спокойствие для Ильи рушится. В какой-то момент весь мир трещит по швам, и вокруг становится тихо-тихо, будто бы никто в этой комнате, в этом отеле, на этой планете никогда не издавал звуков.
Курякин сжимает в руке телефонную трубку, отливающую мерзким серым цветом, и дышит тяжело, его свободная рука трясётся, а взгляд, полный первозданной, кристально чистой ярости выдаёт его с головой.
— Илья, — настороженным тоном тихо зовёт отвлёкшаяся от своего чтива Габи, — всё в порядке?
Русский неподвижен. Он смотрит в одну точку до тех пор, пока в комнату вальяжной походкой не заходит Наполеон. На нём тёмно-синий костюм и лакированные коричневые ботинки, платок, выглядывающий из верхнего кармана пиджака, идеально подходит им по тону. Костяшки Ильи белеют, он сам весь какой-то неестественно бледный, и Соло требуется ровно секунда, чтобы понять, в чём дело.
Приступ гнева.
О, он знает, как это бывает, когда ярость отключает все центры, отвечающие за контроль и самосохранение, а потому смотрит на приятеля с неожиданным пониманием. Илья кладёт телефонную трубку на место, Габи цепляется за брошюру о французской столице, как за спасательный круг, а мышцы Наполеона напряжены до дрожи. Курякин, смотря только на дверь, пытается выйти из номера.
— Подожди, — Наполеон не приказывает — просит, но Илья, переполненный негативом, срывается даже быстрее, чем Соло успевает продолжить фразу.
— Не иди за мной, если не хочешь подпортить свою мордашку, — грубо, громко говорит Илья и язвительно добавляет: — Ковбой.
Прижившееся прозвище в этот раз звучит оскорблением.
Наполеон всё-таки входит внутрь и делает несколько шагов вперёд, успевая заметить, как облегчённо вздыхает Габи. Дверь позади него закрывается с тихим щёлканьем, отрезая Илью и Соло от остального света. Мир Наполеона сужается до пространства палаты номер триста двадцать восемь.
Илья покорно и тихо лежит на кровати, закрыв глаза. Около него всё ещё стоят какие-то аппараты, которые, впрочем, уже не раздражают слух своим писком. Соло порывается выйти, — действительно, в чём смысл задерживаться, если русский спит? — но голос Ильи его останавливает.
— Останься, — то ли требует, то ли просит Курякин.
Наполеон вздыхает и идёт к кровати, садится на соседний стул, ожидая, пока Илья откроет глаза и посмотрит на него с яростью или с обвинением, или — чем чёрт не шутит — совсем равнодушно, но ничего из этого не происходит. Русский и вовсе не открывает глаз, всё ещё спокойно лежит и не намеревается хоть как-то двигаться. Видимо, сегодня он только говорит.
Соло не умеет себя вести с таким Ильёй, а потому впервые отдаёт ему бразды правления.
— Наполеон Соло, — Курякин смакует имя у себя на языке; немного дольше, чем нужно, тянет букву «л». — То есть, убивать ты меня не собираешься?
Американец удивлён таким вопросом.
— Нет, конечно же, нет, — безмятежно бросает он.
— Но когда-то собирался.
— Откуда ты…
Наполеон осекается, а русский с каким-то понятным лишь ему наслаждением растягивает губы в кривую ухмылку. Соло думает о том, что впервые за последние несколько лет его подвёл собственный язык.
— Ты раздражаешь меня чаще, чем надо, — продолжает Илья, — постоянно ходишь в костюмах и частенько — в солнцезащитных очках. Я ненавижу, когда ты даёшь мне свои дурацкие советы по стилю одежды, в которых я не нуждаюсь. Ты пьёшь кофе без сахара, как и я, а ещё метко стреляешь и искусно воруешь. У тебя частичная гетерохромия левого глаза и слишком острый язык. Ты устаёшь и злишься чаще, чем это показываешь.
Соло поражённо замирает буквально на несколько секунд, а потом всё-таки находит, что спросить.
— Габи поведала?
— Нет. Это всё, что я о тебе помню, ковбой.
Наполеон немножко удивлён, потому что не думал, что русский вообще обращает внимание на такие вещи, а тем более в этом признаётся. Гетерохромия левого глаза, серьёзно? Устаёшь и злишься чаще, чем это показываешь? Серьёзно?
— Негусто.
Соло откидывается на спинку стула и почему-то расслабленно выдыхает. Ощущения такие, словно за ним долгие годы кто-то охотился, а потом этот «кто-то» просто исчез, оставив его в покое. Илья выглядит спокойно даже тогда, когда открывает глаза и смотрит в упор, разглядывает лицо напарника так, словно видит его в первый раз.
— Привет, — зачем-то произносит он, а Наполеон тянет уголок губ.
Вот уж чего он не ожидал от русского, так это спокойствия, да ещё и такого светлого, искреннего.
Илья аккуратно садится на кровати, изредка морщась от боли в голове, а Соло снова удивляется, на этот раз тому, что Курякин так легко показывает свою слабость.
— Что ты помнишь? — Наполеон внимательно следит за напарником, в любой момент готовый сорваться с места и позвать медсестру.
Илья пожимает плечами.
— Ничего почти. Знаю, что жил в Союзе, могу, вот, говорить свободно на английском, знаю, что мы в Париже и что это, — Курякин кивает на поверхность тумбочки, — часы отца.
— Точно, — кивает Наполеон, самодовольно улыбаясь.
— Я их вроде, терял… Стой, это ты мне их вернул? — Илья хмурится.
Соло кивает.
— О прошлом своём ты тоже ничего не помнишь?
Илья возводит глаза к потолку, словно он безобидный студент, пытающийся вспомнить материал вчерашней лекции. Наполеон улыбается собственному сравнению и пытается привыкнуть к такому необычному, открытому (надолго ли?) Курякину.
— Мой папа, кажется, умер, или что-то такое, — неуверенно произносит Илья, возвращая взгляд к глазам Соло. — А маму много оскорбляли, наверное, мне обидно за неё.
— Обидно за неё?
— Ну, да. Я забыл практически всё, но помню какие-то странные мелочи.
Илья, на самом-то деле, юлит. Он яснее всего помнит чувства, связанные с тем или иным человеком. Чувствует обиду за мать, хотя не помнит её улыбку, чувствует неясного происхождения беспокойство за Габи и какую-то странную ответственность за неё же. Чувства, которые появляются, когда он пытается вспомнить что-то о Наполеоне, слишком противоречивы, словно кто-то взял и совместил несовместимое. Илья не знает, чего он хочет больше — убить этого паршивца или защитить.
Так что Курякин решил не распутывать пока этот клубок желаний, чувств и порывов, то ли потому что, едва он начинает, его голова взрывается от боли, то ли просто из-за страха всё-таки узнать правду.
— Доктора сказали, что вам запрещено рассказывать что-то из моего прошлого, потому что это может вызвать психологическую травму.
Илья размашисто крутит у виска указательным пальцем.
— Да, — немного настороженно подтверждает Наполеон.
Обычно русский очень скуп на движения, и сейчас его жесты начинают напрягать.
— То есть, ни от тебя, ни от Габи я ничего не дождусь?
— Верно подмечено, большевик.
— Большевик?
«Чёрт», — думает Наполеон и натянуто улыбается.
— Это твой ответ на «ковбоя»? — догадывается Илья. — Какой дурацкий стереотип.
— Можно подумать, то, что каждый американец — ковбой, не стереотип.
— Один-один, — согласно кивает Курякин, и, чёрт подери, откуда у него столько тепла во взгляде?
Дверь тихонько открывается, и в проёме появляется Габи, у которой в руках два белых пакета. Наполеон подскакивает, чтобы помочь ей, но она мотает головой из стороны в сторону. Впрочем, Соло это не останавливает, и он всё равно выхватывает один из пакетов.
— Фрукты? — догадывается Илья.
— Да, — кивает Габи и, поставив один из пакетов рядом с кроватью, встаёт, уперев руки в бока.
На место, где прежде сидел Наполеон, она не садится, и Илью это слегка настораживает. Задуматься над этим он не успевает, так как в него летит мандарин, брошенный Соло. Курякин ловит его левой рукой и подносит к носу, глубоко вдыхает запах.
— Кажется, я обожаю мандарины, — весело произносит Илья и…
Соло требуется не меньше минуты, чтобы прийти в себя, потому что Курякин улыбается. По-настоящему, с таким теплом смотря на Наполеона, будто это он принёс ему эти грёбаные мандарины. Американец, кое-как совладав с собой, переводит ошарашенный взгляд на Габи, которая, в свою очередь, зеркалит его действия.
— Что? — хмурится Илья, пытаясь избавить фрукт от яркой кожуры. — Я сказал что-то не так?
Происходит что-то совсем возмутительное, потому что Наполеон слышит короткий смешок. Такой, словно Габи только что рассказала русскому дружескую шутку, а он, почувствовав, что один может в неё вникнуть, самодовольно, но коротко рассмеялся.
Теллер медленно садится на стул около кровати Ильи, Наполеон опирается плечом на стенку неподалёку, пытаясь не выдать своё неподдельное удивление.
— Серьёзно, ребят, сейчас у меня такое ощущение, что я убил человека.
Наполеон заторможенно следит за тем, как Илья отправляет себе в рот дольку мандарина. Раскрытый фрукт с отсутствующей маленькой частью в длинных, вцепившихся в него пальцах — самое эротичное, что в этой жизни видел Соло. Такого рода мысль приходится отгонять с двойным усилием, и, честно говоря, Наполеон справляется с этим из рук вон плохо. Позже его это испугает, а сейчас он продолжает смотреть.
Габи вздыхает, а потом, собираясь с силами, проясняет ситуацию.
— Понимаешь, Илья, до потери памяти ты был немного… другим. Ожидать от тебя улыбку было что-то сродни ожидания снега в июле.
— В СССР и не такое бывает, — беспечно пожимает плечами Курякин, а потом отправляет себе в рот сразу несколько долек и начинает методично жевать, набивая щёки, как пятилетний ребёнок.
О, боже, думает Наполеон. О, господи — блять — боже.
— В любом случае, улыбался ты редко, а смеяться не умел вообще.
— Вау, да я мрачный тип.
Слышать подобное от Ильи, особенно, когда он говорит так безмятежно да ещё и с набитым ртом — это как сходить с ума. Наполеон буквально чувствует, как всё переворачивается с ног на голову, а у него самого едет крыша.
Габи что-то говорит в ответ, но у Соло в ушах шумит и он не может расслышать. Илья заканчивает трапезу и кидает кожуру в мусорное ведро, что стоит около двери, разумеется, попадает и снова улыбается. Габи прикрывает глаза, видимо, тоже пытаясь всё переварить и осмыслить, а Курякин делает самую жестокую вещь, на которую он способен, похоже, сам того не подозревая.
Илья переводит немного вопросительный, полный невинного непонимания взгляд на Наполеона и облизывает пальцы, один за другим.
Это слишком. Это, чёрт возьми, перебор, думает Соло, когда ему в сознание въедается картинка. Наполеон не смеет двигаться, и дышать он не может тоже, а уж тем более заставить себя отвести глаза. Американец хочет что-то сказать, чтобы разрядить обстановку, как-то исправить ситуацию, потому что понимает, что попал, влип, начал тонуть и с каждой секундой всё ближе к самому дну. Но слов не находится, поэтому теперь, с разомкнутыми губами, Наполеон выглядит, как восхищённый «Улыбкой Джоконды» истинный ценитель искусства.
Илья тоже как-то странно замирает на какое-то время, а потом громкий стук в дверь разбивает хрупкий момент. Наполеон разворачивается на пятках и идёт к двери, вспоминая, как правильно дышать, и дёргает её на себя слишком резко. Перед ним стоит медсестра и что-то лепечет про необходимые процедуры. Американец пускает женщину внутрь и выходит сам, пожалуй, быстрее, чем надо бы.
— Соло! — слышится окрик Габи, но Наполеон не оборачивается и кое-как заставляет себя не сорваться на бег.
— Так значит, сбегаешь от проблем? — язвит Габи, когда они вдвоём ждут возвращения Ильи.
Русский не возвращался уже несколько часов, и Теллер с Наполеоном нервничают.
— Разве это я сейчас сбежал? — приподнимает брови Соло.
Он не понимает, о чём именно говорит немка, но и уточнять не решается. Наполеон уже успел осмыслить, что у Габи, как и у любой женщины, хорошо развита интуиция, и она видит то, чего не видят другие. Иногда даже предвидит, а Наполеон не любит узнавать хоть что-то о будущем. Он даже к прогнозам погоды негативно относится, не говоря уж о гороскопах.
— Нет, но ты просто бежишь постоянно, — пожимает плечами Габи и снова утыкается в книгу.
Они оба знают, что Теллер даже не пытается читать, но Наполеон оказывается слишком понимающим, а потому молчит, по крайней мере, на этот счёт.
— От чего я бегу на этот раз?
— Не от чего, а от…
Что именно хочет сказать Габи, Наполеон так и не узнаёт, потому что противный звонок телефона прерывает их напряжённую беседу.
— Что с ним? — невзначай интересуется Илья, когда медсестра, загнав очередную иглу с лекарством русскому под кожу, ретируется из палаты под строгим взглядом Габи.
— Нервничает.
Габи хрустит зелёным яблоком, её ноги покоятся на ногах Ильи, которые тот прячет под одеялом. С таким Курякиным удобно — он не шипит, не требует убрать с него свои конечности и не прикидывается, будто знает Габи не год, а день. Теллер пожимает плечами собственным мыслям, а Илья хмыкает.
— Нервничает, потому что..?
— Потому что не знает, как себя с тобой вести, — легко слетает с губ немки. — У него со всеми людьми есть определённая система поведения, а ты её взял и вот так просто поломал.
Теллер щёлкает пальцами левой руки, а Курякин слушает внимательно и впитывает, словно губка, каждое слово об американце, потому что, сколько бы информации о нём ни было, Илье всегда будет недостаточно.
— Перед этим, я так понимаю, сломали меня, — тянет Курякин, многозначительно смотря Габи в глаза.
— Я не могу сказать, ты знаешь.
— То есть, я даже не имею права знать, как потерял память? Или правда слишком неловкая, чтобы мне её рассказывать? Габи, скажи честно, я поскользнулся в душе и приложился головой о бортик ванной?
Илья смотрит с преувеличенным беспокойством, а Теллер, запрокидывая голову, смеётся. Когда она снова смотрит на Илью, он тепло улыбается и снова начинает болтать.
Габи отрешённо думает о том, что с новым, таким весёлым и беззаботным Ильёй, поведением похожим скорее на подростка, чем на агента, легко.
Где-то на заднем фоне истерично бьются мысли о том, что Габи очень сильно скучает по прежнему Илье, и из палаты русского она выходит немного подавленной.
*
Наполеон не знает, как ему реагировать на сложившуюся ситуацию. Стоит ли ему смеяться над собой? Самоирония вообще допустима в подобных случаях?
Соло сидит на лавочке в каком-то парке Парижа, тучи бьют каплями дождя в окна жителей французской столицы. Наполеон подставляет им лицо и пытается успокоиться.
В последнее время Соло не узнаёт и самого себя, чего уж тут рассуждать об Илье. С каких это пор прекрасно контролирующий себя Наполеон стал таким щепетильным и нервным? Почему он вообще столько времени провёл в Париже из-за какого-то там русского, с которым у него минимум общего?
Минимум. Ну да, разумеется, всего лишь-то работа на одно начальство, тёмное прошлое, неясного происхождения привязанность друг к другу и параллельное с ней желание задушить.
Наполеон чертыхается сквозь зубы и пытается разобраться сам в себе. Он всегда мог составить подробный психологический анализ каждого человека, и в девяносто девяти процентах оказывался прав, однако, с самим собой он разбираться не умел. Мысли путались, и Соло просто не знал, за какую из них можно потянуть без последствий в виде тотального разрушения собственной личности и психики.
В любом случае, его реакция на Илью никогда не была нормальной. С самой первой их встречи лицом к лицу, когда Габи недоумевала, что стоит Соло выстрелить в голову какому-то неизвестному русскому. Наполеона передёрнуло от собственных фантазий, сейчас он даже подумать не может о том, чтобы собственноручно как-то навредить напарнику.
Хотя, признаться честно, до того, как Илья попал в передрягу с КГБ, из-за которой сейчас и лежит в больнице с больной головой, Наполеон и не осознавал, как сильно к нему привязан. Волновался иногда на опасных миссиях, но это не идёт ни в какое сравнение с тем, что он пережил в последние несколько недель.
Как там люди говорят? Пока гром не грянет, русский не перекрестится? Ну, что ж, в случае Наполеона, гром не грянул. Его элементарно сшибло с ног настоящей молнией, выбило и из жизненной колеи заодно.
Наполеон вздыхает и понимает, что сидеть в парке — одна из самых глупых его идей, потому что он замёрз и совершенно точно нуждается в горячем душе, а ещё в выпивке.
И Илье.
Наполеон нуждается в Илье, наконец признаётся в этом сам себе и почему-то совсем не пугается.
Наполеон боится. Боится не потому, что ему страшно за собственную жизнь, ему страшно за жизнь Курякина, которого носит чёрт знает где. Соло знает, что Илья очень обязательный человек и ни за что бы не позволил себе пропустить ключевой момент миссии, в котором он главный герой. Поэтому, едва Габи и Наполеон понимают, что Илья в назначенное время в отель не вернётся, они оба поднимают тревогу, наперебой объясняя едва проснувшемуся Уэйверли, в чём дело. Телефон в руках сжимает Габи, потому что Соло в таком состоянии, скорее всего, просто-напросто его бы сломал.
Уэйверли реагирует моментально, и — Наполеон впервые благодарен ему за все жучки, которые его босс успевает подложить им буквально всюду — находит Илью где-то недалеко от отеля. Находит по сигналу, но не может сказать, что с ним случилось.
Наполеон срывается с места, едва слышит точные координаты, Габи хочет пойти за ним, но Соло её останавливает.
— В случае чего, Уэйверли нужен хотя бы один целый агент, — серьёзно говорит он.
Теллер кивает, понимая, что американец прав, и смотрит ему вслед напряжённо, с неподдельным волнением во взгляде.
Тревожный звонок телефона раздаётся в комнате спустя несколько минут после ухода Соло.
— Курякин близок к смерти, — хрипловато говорит Уэйверли. — Наши агенты его уже забрали, агент Соло перенаправлен в больницу.
Уэйверли называет адрес, пока плохо соображающая Габи оседает на кровать, отчаянно стараясь не впадать в панику.
*
— Курякин! — Габи, похоже, в ярости. — Что значит, ты захотел проветриться?!
Наполеон стоит у стены, немного позади стоящей перед ним девушки, и пытается не засмеяться, а русский с самым невинным видом лежит на кровати, сложив руки на груди.
— Ну, знаешь, людям иногда становится тесно в комнате, и им хочется немного развеяться. Ты когда-нибудь торчала в одном и том же месте неделю подряд без какой-либо возможности выйти?
— Нет!
— Ну так вот, это не очень, — Илья картинно морщится, показывает большим пальцем вниз.
— То, что тебе стало скучно, не повод выходить погулять через окно!
— Но почему?
— Хотя бы потому, что ты на пятом этаже, придурок!
И Наполеон всё-таки хохочет, портя идеальную картину того, как вошедшая в роль заботливой мамаши Габи отчитывает своего ребеночка (метр девяносто шесть ростом) за то, что тот сбежал из дома.
Соло прекрасно понимает, что выходить за пределы больницы в принципе опасно для Ильи, потому что за любым углом его могут караулить бывшие коллеги из КГБ, но ничего поделать с собой не может: оправдывающийся и активно жестикулирующий Курякин, да ещё и с такой неожиданно подвижной мимикой, вызывает у него желание смеяться, не прекращая.
Недавно хмурый Илья тоже начинает улыбаться, смотря на Соло, а потом, фыркнув, смеётся за ним. Габи закатывает глаза, но оба молодых человека знают, что ей не менее смешно.
— Дураки, — по-доброму выдыхает она, а потом переводит притворно обиженный взгляд на Соло. — Ты вообще на чьей стороне?
Наполеон перестаёт смеяться и честно пытается серьёзно посмотреть на Габи, но уголки его губ предательски дрожат, а из голубых глаз не уходит искреннее веселье.
— Но сбегать через окно — это глупость, согласен, — кивает американец. — Гораздо удобнее было бы просто выйти из больницы, тебе бы вряд ли кто запретил.
— Соло! — шипит Габи, возмущённо хмурясь.
— А ты мне нравишься, ковбой.
Илья подмигивает ему и делает в воздухе жест рукой, щёлкая пальцами. Габи горестно вздыхает, а Наполеону вновь нужно время, чтобы это переварить.
— Я опять что-то не так сделал, да? В смысле, не так, как раньше, — Курякин шумно выдохнул, надувая щёки. — Простите.
— Ничего, — Габи успокаивающе улыбается. — Ты не виноват, что немного поменялся.
— А кто виноват?
Вопрос повисает в воздухе, Наполеон опирается на белую стену позади себя, а Теллер садится на стул рядом с кроватью.
— Вам нельзя говорить, я понял, — закатывает глаза Илья. — Чувствую себя пятилетним ребёнком, которому всё запрещено. Знаете, что делают дети, когда им всё запрещено? Перечат.
Габи искусно, чисто по-женски, переводит тему плавно и незаметно, а Наполеон думает о том, что они с Ильёй как-то поменялись ролями. Соло теперь вечно хмурый, а Курякин, вот, активничает.
Наполеон смотрит на часы и с некой досадой говорит о том, что ему пора уходить. Уэйверли поручил им с Габи какую-то дурацкую миссию, но любая работа — это отвлечение, а отвлечься сейчас не мешает им обоим. Теллер кивает, а Илья машет ему рукой. Улыбается.
— Удачи тебе с… — Курякин хмурится, понимая, что совершенно ничего не знает о том, как Соло проводит «свободное время», — с чем бы то ни было.
— Спасибо.
Наполеон закрывает за собой дверь, а Илья выжидающе смотрит на Габи.
— Я не буду рассказывать тебе о его делах, — сразу отвечает Теллер. — И о своих тоже.
— Ну, хотя бы о моих? — Габи отрицательно мотает головой. — Нет? Совсем ничего?
Немка смотрит сожалеюще, а потом пожимает плечами:
— Ты всегда был на стороне справедливости и делал всё ради своей собственной правды. У тебя были немного странные взгляды на жизнь и на окружающую обстановку, но ты никогда о них не рассуждал вслух. Тебя было тяжело разговорить.
— Фу, — Курякин морщится. — Ну и скучный же я тип.
Габи на автомате кивает и поджимает губы.
— И если ты думаешь, что я не попробую выбраться отсюда самостоятельно ещё раз, то ты ошибаешься, — Илья снова улыбается, разрушая напряжение.
— Не создавай проблемы, пожалуйста. Хотя бы ради себя.
— Ты хочешь сказать, что вы действительно запрещаете мне выходить из госпиталя, потому что это опасно?
— Наконец-то до тебя дошло.
Габи улыбается почти нежно и Курякин внезапно чувствует вину, и понятия не имеет, как это может быть связано с немкой. Ещё он помнит запах её дорогих духов, от которого раньше кружилась голова — слишком едкий.
— Габи, скажи мне честно, мы же не были вместе, да?
В голосе Ильи сухой интерес, но Теллер замечает постановку вопроса. Курякин не спрашивает с надеждой, и даже делает упор именно на то, что они не любили друг друга.
— Нет, мы не были вместе.
Курякин вздыхает, прикрывая глаза.
— Твой вздох был каким-то чересчур облегчённым или мне показалось? — Габи ухмыляется.
— Прости, — исправляется Илья. — Просто мне надоело чувствовать себя идиотом.
Габи ловит взгляд русского и кивает.
— Что-то ещё хочешь спросить? — догадывается девушка.
— Да, вообще-то, но не знаю, стоит ли.
— Уверена, что стоит, если не хочешь чувствовать себя идиотом и дальше.
Теллер говорит вкрадчиво и очень мягко, Илья на это ведётся, хоть и понимает, что зря.
— А мы с Наполеоном? Мы были вместе?
Габи старается не ухмыльнуться и с самым незаинтересованным видом смотрит на часы, тонким ремешком обхватывающие её запястье.
— Узнай у него сам.
Теллер встаёт с места, подхватывает сумочку с прикроватной тумбы и ерошит волосы Ильи. Тот выглядит обиженно, но не переспрашивает, только смотрит недовольно девушке вслед.
— Отлично. Теперь я точно идиот, — бормочет Курякин, когда дверь палаты снова отрезает его от остального мира.
*
— Как думаешь, он это серьёзно?
Наполеон хромает на правую ногу, а на его скуле расцветает лиловый синяк. Габи идёт рядом, немного потрёпанная, потерявшая половину шпилек из идеальной укладки, сломавшая несколько длинных ноготков и утопившая в Сене туфли. Уэйверли ждёт их в назначенном месте, они оба только что обезвредили банду самых опасных преступников всего Парижа, но думают молодые люди только о том, что Наполеону не пришлось бы хромать, а Габи — идти босиком, если бы Илья был рядом.
— Насчёт чего именно? — устало уточняет Теллер и шипит, когда под ступню попадает камешек.
— Могу взять тебя на руки, — просто предлагает Соло.
— Нет, спасибо. Хочу остаться с целыми конечностями, — Габи кивает на правую ногу напарника, а потом многозначительно смотрит на пропитавшийся в нескольких местах кровью пиджак. — Так насчёт чего?
— Насчёт того, что начнёт перечить. Помнишь, он говорил про детей, которым всё запрещено?
Габи хмыкает и смотрит вперёд. Виднеются огни машины, в которую они с Соло обязаны сесть, если хотят добраться целыми до отеля.
— Более чем, — кивает Теллер, прежде чем дёрнуть дверцу машины на себя.
Их подлатывают в той же больнице, где лежит Илья, только этажом ниже. Соло порывается подняться к Курякину, но начальство его останавливает.
— Не надо ему видеть тебя в подобном состоянии, начнутся вопросы, — говорит Уэйверли.
— Можно подумать, так у него вопросов нет, — фыркает Габи. — Он, может быть, и не помнит чего-то, но не дурак и никогда им не был. Думаю, что до него и так скоро всё дойдёт, если, конечно, ещё не.
— Агент Теллер, — предупреждающим тоном начинает босс.
— Что? — Соло успевает перебить Уэйверли раньше. — Вы действительно надеетесь на то, что русские не станут добивать Илью из жалости? Возможно, вы никогда не были в Союзе и вообще не знакомы с настоящими русскими, но для них смерть гораздо лучше жалости. К Илье вернётся память, или мы расскажем ему всё сами, и он будет в ярости, когда узнает, как именно вы спасли ему жизнь, и, поверьте, я знаю, чем это обычно заканчивается. В конце концов, он уйдёт из команды и сам вернётся на родину, где пуля в лоб решит все его проблемы. Ради этого вы платите столько денег на его лечение? Вам нужна потеря агента, Уэйверли? Вы этого добиваетесь?
Соло раздражён, но говорит спокойно и не повышает тон. Лучше бы он кричал, думает Габи, потому у неё кровь стынет в жилах от голоса Наполеона, тонкими льдинками полосующего сознание.
Американец сидит на кушетке, пока медсестра перематывает его правое плечо, он смотрит на Уэйверли снизу вверх, но все присутствующие понимают, что должно быть наоборот. Наполеон уже ударил бы британца, если бы мог и имел на это право.
Габи со словами напарника солидарна, а потому смотрит на Уэйверли так же враждебно, когда он поворачивает к ней голову.
Британец тянет уголки губ вверх в попытке изобразить вежливую улыбку.
— Я Вас услышал, агент Соло, — кивает Уэйверли. — А теперь, будьте добры, отдохните несколько дней, пока хотя бы Ваши синяки на лице не заживут. А Вы, мисс Теллер, ещё нужны мне. Прошу Вас.
Уэйверли открывает дверь, а Габи, потрепав Наполеона по здоровому плечу, выходит из палаты, всё ещё босыми ногами шлёпая по полу.
*
Уэйверли входит в палату на следующий день. Без стука и без объяснений, он сам по себе человек-«без». Без настоящего имени, без семьи и без чувства такта, моментально делает выводы Илья. Ему порядком надоело лежать в кровати без движения, а потому, наконец оторвав от себя всевозможные капельницы и препараты, он расхаживает по палате в одной больничной пижаме.
— Здравствуй, Илья.
Британский акцент, вежливая улыбка, дорогие часы на левом запястье. Курякин прислушивается к собственным ощущениям. При виде этого человека у него возникает чувство настороженности, а ещё смесь раздражения и неуверенного, но всё-таки присутствующего уважения. В любом случае, первый порыв Ильи — дать британцу по лицу. Стоящий у окна Курякин напрягается и автоматически сканирует пространство вокруг себя.
Интересно, если кинуть в этого человека вазу, будет достаточно ясно, что он не настроен с ним говорить?
— Я вижу, ты что-то про меня вспомнил.
Илья кивает, но не хмурится. Со стороны кажется, что он абсолютно готов к любому разговору.
Удивительно, но Курякину хочется отпустить пару шуточек в сторону британца, поддеть его и вообще разговаривать с ним на языке сарказма постоянно. Возможно именно поэтому Илья и молчит.
— Что ж… — Уэйверли проводит по пиджаку руками. — Пожалуй, пора и нам поговорить.
Илья не удивляется, когда на него нападают. Лишь вопросительно поднимает брови, потому что человек-то один, и он точно не выглядит как тот, кто вообще может хоть что-то сделать с Курякиным.
Русский в ярости, и кулаки его работают отдельно от головы, он искусно ставит блоки и бьёт со всей дури, полагаясь лишь на свои инстинкты. Когда ещё двое выходят из темноты переулка, Илья тоже не удивлён и их раскидывает быстро, особо даже силы не тратя. Первый человек всё ещё на ногах и прекращать потасовку, очевидно, не думает. Илья включает голову и узнаёт стиль борьбы, всматривается в силуэт противника, скрываемый темнотой ночи и ненадолго забывается. Пропускает удар. В правом ухе звенит.
Теперь Курякин уверен: его бьют свои. Те, кто знаком с техникой боя чуть ли не лучше самого Ильи.
Агенты КГБ не заканчиваются, и Курякин устаёт считать уже где-то на шестом, когда один из ребят достаёт нож, а ещё двое идут на него с битами.
Переломы свои Илья тоже не считает.
Курякин не жалеет, когда чувствует, что тёплая кровь мешает ему дышать, сломанный нос горит огнём, а руки покрывают многочисленные порезы. Он не жалеет, потому что знает, что всё сделал правильно, выбрал правильную сторону.
«Илья, ты всё так же готов служить КГБ и предоставлять нам всю информацию, которую мы потребуем?» — спросил тогда по телефону генерал Александр Швецов.
Курякин промолчал, и теперь его избивают восемь здоровых мужиков, а ещё один помогает битой. Когда удар во второй раз приходится по лицу, Илья падает. Сначала на колени, а затем уже прикладывается лбом о холодный парижский асфальт.
Интересно, а если бы он ответил «нет», его бы просто пристрелили, едва он вышел бы из отеля? Раньше? Насколько близко всегда находились агенты КГБ?
Илью давят количеством, а не качеством, и после продолжительной борьбы исход ясен, и, к сожалению, не слишком позитивен.
Прежде чем отключиться, Курякин слышит шум от подъезжающей машины
Он несколько раз просыпается в карете скорой помощи от боли, пронзающей по очереди каждую клеточку тела.
Врачи колют ему обезболивающее.
Кто-то сильный держит его за руку.
*
Дверь палаты номер триста двадцать восемь немного приоткрыта. Наполеон стучится в неё только ради приличия и ответа не ждёт, заходит сразу же. О чём жалеет моментально, потому что — серьёзно — сверху валится ведро с холодной водой, и теперь профессиональный вор в законе, важный американец и просто педант Соло, мокрый и сбитый с толку стоит на входе в палату единственного человека, от которого, пожалуй, не ждал подобного рода вещей.
Аналогия с детьми начинает приобретать всё больше смысла, когда Илья, сидящий в кресле и держащий в руках «Мастера и Маргариту» во французском переводе, запрокидывает голову и нагло, громко хохочет. Кажется, русский пытается извиниться, но сквозь смех мало что понятно, и перед Наполеоном опять предстаёт выбор: разозлиться и уйти или просто насладиться моментом. То есть, видом беззаботного Курякина, который разве что не мурлычет от довольства самим собой.
— Я иду переодеваться, — в глазах Наполеона ни намёка на раздражение, но его важный вид испорчен, с чем он мириться пока не готов.
Благо, в палате есть ещё несколько вещей, так что Соло как ни в чём не бывало выходит в коридор, сопровождаемый смехом Курякина, который так давно хотел услышать.
И когда всё в этом мире успело покатиться к чертям собачьим?
— Это было не смешно, — заявляет уже переодетый Соло с порога.
Его волосы, всё ещё слегка мокрые, прилипают ко лбу, а ещё упрямо вьются, освобождённые от геля. Илья находит это очаровательным, а потому улыбается, широко и открыто, так, как раньше никогда не улыбался.
— Это было очень смешно, — сообщает он.
Ведро уже убрано, воды на полу нет и в помине, а сам Илья лежит в кровати, всё ещё сжимая книгу в руках.
— Знаешь французский? — приподнимает брови Наполеон, присаживаясь на стул и отмечая, что книга раскрыта примерно на середине.
Илья пожимает плечами.
— Сам удивлён. Ты принёс? — Курякин дожидается кивка Соло. — Спасибо.
Наполеон слегка улыбается и закидывает ногу на ногу, откидываясь на спинку стула.
— Я так понимаю, спрашивать у тебя, где ты был несколько дней — бесполезно, поэтому спрошу другое. Где Габи?
— Не хочу тебе врать, Илья, поэтому не скажу. Но с ней всё в порядке, я передам, что ты беспокоился.
— Не стоит, я пока способен говорить самостоятельно.
— А что, моя кандидатура, как собеседника, тебя не очень устраивает?
— Габи говорила, что меня в принципе мало что в тебе устраивает. Устраивало, точнее.
— А сейчас?
— Не знаю, я ещё не успел поговорить с тобой наедине. Габи говорила, ты разговорчивый, а мне вот что-то не посчастливилось в этом убедиться. Исправим?
Губы Ильи трогает ухмылка, и Наполеон готов поклясться, что слышит в его голосе игривость. Такой Курякин сводит с ума не хуже, чем тот хмурый большевик, что ругался с ним по поводу и без.
— Исправим, — покорно кивает Соло. — Кстати говоря, ты испортил мне мой официальный вид.
Илья взглядом скользит по новому одеянию Наполеона, состоящему из тёмно-зелёного кашемирового свитера и светлых хлопковых брюк, и ухмыляется.
— В любом случае, мне так больше нравится. Тот галстук был отстойным, — Курякин смешливо морщится. — И ремень тоже.
— Вот как? — подыгрывает Соло. — Ну, знаешь, твоя полосатая пижама тоже не сочетается с клетчатыми тапочками.
— Они не должны сочетаться, — хмурится Илья, смотря на Наполеона так, словно он больной.
Иронично, потому что Наполеон, кажется, и впрямь больной. Он помнит, как в прошлый раз, когда между ними состоялся подобный диалог, Илья чуть не накинулся на Соло с кулаками. Благо сейчас он спокоен настолько, будто ему загнали несколько уколов с лошадиным транквилизатором.
Илья разглядывает Наполеона совершенно бесстыже, вновь и вновь останавливается на глазах и немного щурится. В его взгляде нет намёка ни на что, просто интерес, но Соло чувствует острое желание о чём-то поговорить, а потому спрашивает первое, что приходит в голову:
— Что ты помнишь?
Курякин медлит с ответом какое-то время, но только потому что думает, следует ли сказать Наполеону правду. О том, как он на самом деле всё помнит. Что, в отличие от его мозга, эмоции помнят всё гораздо лучше.
— Ничего особенно, — пожимает плечами Илья. — Иногда вспоминается что-то странное, вроде мест, в которых я бывал. Турция, да? Мы были в Турции, мы оба, я тебя там помню.
Да, Турция. Соло тогда впервые увидел Илью под лучами палящего солнца - разгорячённого, злого на всё вокруг, но до сих пор поразительно исполнительного.
Соло кивает головой, а Илья продолжает.
— Моя работа связана с разъездами. Мы с тобой и Габи коллеги, каждый из нас часто чем-то рискует, я чувствую тревогу. Ты, — Курякин растягивает губы в усмешке, — придурок. Я не знаю, почему. Габи временами ненавидит нас обоих. Я помню запах лекарств и отельные номера, иногда вспоминаю картинки: заброшенные стройки, закоулки какие-то, машины.
«Тебя, пьющим твой невкусный виски на балконе баснословно дорогого отеля», — чуть не срывается с губ Ильи, но он вовремя прикусывает язык.
Соло думает, что Курякин догадался. В самом деле, Габи была абсолютно права, надо быть идиотом, чтобы не догадаться, кем именно они работают и на кого. Однако, Илья тему развивать перестаёт, вместо этого просто молчит, смотрит на Наполеона и даже не ждёт ничего. Ему и вот так, в тишине, комфортно.
Молчание не давит на плечи Соло тоже, он, можно сказать, впервые за год работы с Ильёй рад тому, что тот молчит. Такая тишина расслабляет, и даже самые громкие мысли затухают под её веяниями, их место занимает гулкая, лёгкая пустота. Соло долго ждал подобного момента, его нервы не железные и им требовался отдых.
Окружающий мир бьёт Наполеона наотмашь так часто, что тот уже привык, только и успевает щёки подставлять. Удары всё больнее, но со временем привыкаешь. А теперь от всего внешнего его оберегает больничная дверь с золотыми завитушками, складывающимися в цифры.
Обстановка начинает накаляться совершенно внезапно, и Соло уже совсем не уверен, что идея встать со стула, чтобы взять с тумбочки «Мастера и Маргариту» была хорошей. Потому что Илья перехватывает его правое запястье раньше, чем Наполеон успевает что-то предпринять. Длинные пальцы Курякина чувствуют мягкий кашемир, а потом русский дёргает Наполеона на себя. Выбора у американца нет, приходится наклониться.
Слишком близко, думает Соло.
К чёрту это всё, думает Илья.
Когда Курякин немного вытягивает шею, Соло узнаёт, что губы у русского сухие и горячие, такие обычно неприятно целовать, но эти — исключение.
Если подумать, Илья, по сути своей, и есть одно большое исключение в жизни Соло, случайно найденная, единственная недостающая деталь.
Наполеон думает, что всё должно было быть наоборот, и не понимает, почему именно эта мысль так крепко сейчас сидит в его голове.
Его целует Илья — мать вашу — Курякин, человек, который не умел улыбаться и смеяться, к которому и прикасаться-то было страшно.
Когда Наполеон отвечает, прикрывая глаза, весь мир просто катится в тартарары. Есть только палата, запах медикаментов и бесконечно много Ильи, который обхватывает его лицо руками. Соло умудряется сесть на кровать и ощутить пальцы Курякина уже у себя на затылке, придвинуться ближе, углубить поцелуй.
Илья кусается и, кажется, на что-то злится, и когда перекидывается на шею, легко потянув Наполеона за волосы, тот уже совсем плохо соображает, пытается что-то спросить. Илья прикусывает тонкую кожу, и Соло решает заткнуться.
Поцелуями Курякин делится щедро, отдаёт ровно столько, сколько хочет взять. Наполеон чувствует, как заканчивается в лёгких воздух, и когда тишину прерывает стук в дверь, момент разрушен.
Соло успевает только встать и развернуться. Вид у него потрёпанный, но медсестра на Наполеона, слава богу, даже не смотрит.
— Уэйверли, — одними губами говорит она, и сразу же ретируется.
Илья созерцает напряженную спину Наполеона и проводит языком по губам. Соло порывается уйти, но Илья разворачивает его к себе раньше.
— Мы были вместе? — пытливо спрашивает он, и взгляд у него тяжёлый, словно Курякин смотрит прямиком из прошлого.
— Нет, — глухо отвечает Наполеон, потому что уже зарёкся врать русскому.
— Ты хотел бы, чтобы были?
Вопрос неправильный, замечает Курякин, когда взгляд Соло леденеет, а губы упрямо смыкаются. Ответа не следует.
— Хотел бы я? — совсем тихо, почти шёпотом, спрашивает Илья.
Наполеон знает прежнего Курякина намного лучше, чем тот знает сам себя, но ответить на этот вопрос не может тоже, а потому смотрит на русского серьёзно и чересчур открыто.
Длинные пальцы соскальзывают с зелёного кашемира, и Соло ровной походкой покидает палату.
— Сука, — сквозь зубы шипит Илья и ударяет по тумбочке кулаком.
Стакан с водой летит на пол и разбивается вдребезги, оставляя в голове Курякина звенящее, раздражающее эхо.
*
Наполеон заходит в палату на этот раз без стука. За окном царит вечер, укрывает заботливо каждый домик сумеречной простынёй, прячет в себе преступления, стоны голодающих и чужие поцелуи.
Илья приподнимает светлую бровь, он был уверен, что Соло не соберётся навестить его ближайшую, скажем, неделю. Потому что американец, хоть и соображает быстро, с трудом признаётся себе в глубоких симпатиях. Его образ жизни этому не способствует, ведь гораздо легче удовлетворить потребности с какой-то пустышкой, чем отдаться чему-то более многогранному и важному, хрупкому, потопить себя в человеке, задохнуться в мире его эмоций.
— Ты воевал, — припечатывает Илья, — или просто придурок. У тебя шрам от огнестрельного у ключицы, слева. Ещё один у тазовой кости. Сломаны почти все пальцы на руках, не по одному разу, шрамы от ножевых — один вдоль спины, ещё несколько разбросаны по рукам и ногам. Не спрашивай, почему я помню.
Соло послушно молчит и готовится слушать, садится на стул у кровати и выглядит чересчур расслабленно для человека, который день назад с таким упоением выпивал все до единого предложенные русским поцелуи, а потом ушёл, не желая объясняться.
Наполеон мысленно морщится, когда на ум приходит слово «сбежал».
Илья не напряжён, но насторожен, словно перед ним не Соло, а хищное животное, большое, но проворное, гибкое.
— У тебя ужасный вкус в девушках. Одна из них пытала тебя на электрическом стуле, а потом угрожала убить тебя и всех твоих близких. Только вот, — Илья замолкает на время, в его глазах плещется не жалость, но сочувствие, — близких у тебя нет. У нас нет.
Наполеон смотрит спокойно, цепляется за каждое слово Курякина, пытается выкрасть какие-то подсказки из его речи, но в конце концов голос русского превращает пространство в вакуум, заполняет всё вокруг, и Соло готов слушать жадно, эгоистично.
— Я хотел тебя убить. Вернее, ты уверен, что я хотел. На самом деле, нет. Ты в меня стрелял, серьёзно — лишь единожды, мы не были знакомы. Во второй раз ты знал, что я успею уклониться.
Соло удивлён. Илья открывается с каждым словом всё больше, стены вокруг его души, выстроенные им с таким трудом, рушатся одна за другой. Илья боится, что память вернётся до конца, и он не успеет сказать то, что уже давно сидит в нём, точит его грудную клетку.
— У тебя был длинный порез на скуле, его обрабатывала Габи, пытаясь выпытать из тебя правду, как ты его заработал. Ты молчал, но я помню, что это из-за меня тебя задел осколок бутылки от какого-то алкоголя, когда случился очередной приступ ярости. Ты обрабатывал мои ладони и пальцы после, доставал из порезов стекло. Меня трясло от ярости, тебя — от волнения.
Илья говорит тихо, признаёт, что следил за Наполеоном куда больше, чем думал американец, изучил его куда тщательнее. Его голос немного сухой, настолько же, насколько сухи его губы. Наполеон облизывается. Неправильный жест, решает Соло, когда Курякин съезжает взглядом вниз, следя за быстрым движением его языка. Русский отвлекается на несколько мгновений, но Наполеон замечает.
Когда Илья снова смотрит ему в глаза, Соло обнаруживает в его взгляде разрывающие его изнутри эмоции, концентрацию сильнейших чувств. Раньше Курякин так не смотрел.
Губы Ильи приоткрыты, дыхание едва заметно сбито. Русский сглатывает, жмурится, но Соло успевает найти в его взгляде то, что ему было необходимо.
Желание.
Оно разливается тягучей массой в них обоих, заставляет давиться собственным дыханием.
— Ты очень редко рассказывал что-то о себе, меня это выводило. Я был настолько же жадным до информации о тебе, насколько ты — обо мне, но никто из нас не мог в этом признаться. Твоим коньком всегда была болтливость, но ты не говорил о том, о чём надо было бы. Ты простывал, когда мы были где-то на севере, возможно, в Норвегии. Лишился голоса и выглядел из-за этого как самый несчастный человек на свете, — Илья ухмыляется криво, но в его взгляде отсутствует веселье, лишь взрываются фейерверки той или иной эмоции. — О тебе я помню невероятное количество вещей, от нормальных до самых безумных, могу продолжать долго. Я не помню себя, не помню родителей, не помню свою жизнь, родину, работу. Только тебя. Кем же мы, чёрт возьми, были, если ты буквально значишь целый мир для моего сознания?
Наполеон не находит ответ. Илья покорно ждёт, понимая, что Соло нужно всё переварить. Если бы американец сейчас ушёл, Курякин бы понял.
Соло чувствует себя сбитым с толку, словно он ребёнок, потерявшийся в лесу одной русской души, нашёл живое сердце всей сущности Ильи, нашёл его самого, ранимого, несчастного и не менее потерянного.
Наполеон перемещается на кровать Ильи одним слитным движением, и Курякин был чертовски прав, когда сравнивал Соло с диким животным. Кажется, ему удалось его приручить.
Наполеон придвигается максимально близко, дышит Илье в губы, но тот ничего не предпринимает, позволяет Соло рассказать всё самостоятельно.
И он рассказывает, прижимаясь губами к губам Ильи, целует так, что у обоих выбивает дух. Курякин бережно берёт лицо Соло в свои тёплые подрагивающие ладони, и Наполеон понимает, что ему, впервые за чёрт знает сколько времени, по-настоящему хорошо и спокойно. Ураган негатива, чёрное, кипящее месиво злобы, удушающей обиды на мир растворяется, исчезает в нигде.
Илья сейчас источник светлых эмоций и чувств, от таких обычно хочется улыбаться, как шизофреник.
Соло кладёт ладони Илье на ноги, поверх одеяла, ведёт немного вверх. Курякин, отрываясь от чужих губ, рвано выдыхает, и Наполеону этого достаточно, чтобы понять, в какую сторону двигаться дальше. Он прижимается к русскому сильнее, ловит тихое, сбившееся дыхание, и это заводит даже больше, чем вцепившиеся в джемпер Соло длинные пальцы, созданные, чтобы играть на инструментах чужих душ.
В палате оглушительно тихо, но это не давит, лишь сближает.
Илья цепляется за Соло так сильно, так отчаянно, американец почти уверен: на коже останутся следы, а на одежде — царапины, но попросить Илью прекратить он не в силах. Курякин впервые полностью открыт, его не держат воспоминания и сомнения, всяческие предрассудки, есть только отголоски чувств и сильные эмоции, их много, они выбиваются из-под контроля, и где-то глубоко внутри Илье по-настоящему страшно, словно он готовится нырнуть в бурлящую реку с головой.
Что, если чувства к Наполеону — ошибка, допущенная его отуманенным амнезией разумом?
От таких мыслей становится невыносимо больно, Илья отодвигается от Наполеона, смотрит внимательно ему в глаза, ищет в них что-то для себя. Соло замирает, даже дышать перестаёт.
Если Илья сейчас отодвинется, прогонит его, думает Наполеон, он не выдержит и уйдёт насовсем. Ближе к мостам, туда, где ночуют нищие и головорезы, чтобы преобразить все свои эмоции в одно-единственное, сжигающее душу в пепел чувство — ярость.
Илья задыхается во взгляде Соло, ему почти что физически больно, и пара секунд обычного зрительного контакта длятся несколько вечностей.
Наполеон боится серьёзных отношений, но готов поднять белый флаг и утонуть наконец, раствориться в русском полностью, впитаться в него, отдаться без остатка.
Это не может быть ненастоящим, думает Илья.
Это не может быть ошибкой.
Соло облегчённо стонет Курякину в губы и двигается ближе, целует ещё глубже.
Илья, кажется, успевает улыбаться.
Наполеон отрывается от губ Ильи только для того, чтобы надавить ему на плечи, заставить лечь, с поцелуями перейти на длинную, напряжённую шею. Илья что-то говорит, его горло вибрирует под губами Соло, и американцу кажется, что это верх какого-то извращённого наслаждения.
Курякин горячий, он раскалённое железо — не человек. Отзывается на каждое движение, ерошит кудри Соло и усмехается, тянет его на себя, но не целует.
— Ненавижу твой гель. Если придёшь сюда с ним на волосах ещё раз — выкину злосчастную банку, — Илья говорит тихо, у Наполеона по спине толпой бегут мурашки, до его разума даже не доходит, что именно произносит Курякин.
Вечер завладевает городом окончательно, мешается с ночью, скрывает то, что не может осознать лишённое ночного зрения существо. В то же время ночь подсвечивает, выкрашивает белым то, что не видно днём, объясняет очевидные вещи.
Ночь Курякина подсвечивает Наполеона, выворачивает наизнанку его душу, показывает Илье его нутро. Это действует и в обратную сторону.
Илью внезапно раздражает свет лампы, и он тянется к выключателю.
Щелчок звучит в тишине громким выстрелом, Соло дёргается, но Курякин всё ещё держит его за плечи, не даёт отодвинуться хотя бы на миллиметр.
Пространство схлопывается до двух человек, до успевшей набить оскомину палаты номер триста двадцать восемь, в которой задыхаются друг в друге две противоположности.
Илья протестующе выгибает шею, когда Соло к ней наклоняется, и тянет его за свитер, пытается освободить тело Наполеона от лишней одежды.
Соло совсем не против дозы тепла, а потому зелёный кашемир секундой позже оказывается на полу.
Больничная рубашка составит ему компанию через минуту.
Илья скидывает с кровати ещё и одеяло, оно мешается, раздражает, не даёт прикоснуться.
Курякин оказывается сверху — больше не может сдерживать желание прикоснуться ко всему, до чего дотянутся руки. Наполеон действует лениво, а Илья заводится с пол-оборота, а потому ему достаточно одного вида распластанного под ним американца.
Крышу срывает сразу же, без каких-либо предупреждений.
Илья голодный. Он вцепляется в кожу Соло, водит губами по изгибам, руками оглаживает рельефы и кусается.
Соло шипит, когда Илья прикусывает кожу около тазовой косточки.
Шрам от огнестрельного, понимает он. Как прозаично.
Больше Наполеон не понимает ничего, потому что Илья тянет собачку ширинки его штанов вниз.
Соло давится собственным вздохом, когда Илья на пробу смыкает пальцы вокруг его члена. Стон сдержать не удаётся, и Курякин, у которого, по всей видимости, мозги пока что не отказали, тянется вверх, ловит губы Наполеона своими, а потом ведёт рукой. Вверх-вниз.
Эффект превосходит все ожидания, Соло выгибается дугой навстречу, отрывается от губ Курякина, дышит тяжело, а смотрит затуманено.
Илья двигает рукой ещё раз, на этот раз Наполеона не затыкает, слушает стон, следит за тем, как Соло выгибает шею, целует ямочку на подбородке.
Их настоящее соткано из тонких нитей доверия, сшито наскоро кривыми стежками — белыми нитками. Соло отзывается на каждое движение Ильи — стонет, выдыхает, гнётся и трогает Курякина повсюду, куда только может дотянуться.
Их настоящее смешано с яркими красками, угасающими в ночной мгле.
Илья продолжает пытку, достаёт из ящика тюбик, а на вопросительный взгляд Наполеона пожимает плечами — подготовился. Откуда Курякин вообще может знать хоть что-то о подобных вещах, Соло предпочитает спросить потом.
Их настоящее выведено размашистым почерком с завитушками, пляшущими под рукой умелого автора по имени Жизнь.
Наполеон дрожит и ругается в руках Курякина, но послушно впускает пальцы глубже, до цветных пятен жмурит глаза.
Их настоящее — сплошной бардак, хаос, оставленный обстоятельствами и условиями.
Илья говорит Соло, что тот красивый. Соло посылает Илью на свидание с чертом и тут же подаётся навстречу, вскидывая бёдра. Курякин отвлекается на то, чтобы стянуть с себя остатки одежды.
Их настоящее — задачка из учебника по математике, решение у которой отсутствует вовсе.
Соло срывается на крик, когда Илья начинает двигаться в нём, а потом резко затихает, комкает в руках простыни, сводит челюсти. Курякин останавливается ненадолго, а затем действует плавно и начинает говорить что-то своим низким, просевшим голосом, срывается на хрип, и Наполеону абсолютно всё равно, что он там бормочет. Главное — это помогает.
Ильи много, чувство заполненности приносит дискомфорт, но Соло, словно мантру, повторяет имя Курякина, и боли становится гораздо меньше, чем удовольствия.
Их настоящее — шаткая конструкция, неправильно построенная башня из кубиков, готовая рухнуть от любого неаккуратного прикосновения.
Соло больше не может говорить, но стонет он так, как надо, и Илья затихает, вслушиваясь, не прекращая двигаться, увеличивая темп.
Их настоящее — лестница в ночное небо, грозящая не привести к точке назначения.
Что нужно, чтобы увидеть звёзды? Голодные друг до друга люди, душная палата и хрупкое, звенящее настоящее.
Прошлое и будущее не идут в расчёт.
*
У Соло пульс стучит в ушах, руки трясутся, а тревога тормозит скорость мысли.
Когда Наполеон переступает порог палаты русского в следующий раз, Ильи там почему-то нет. Как это допустили дежурные медсёстры — неясно, и откуда Курякин знал, что именно Наполеон обнаружит его пропажу, неизвестно тоже.
Американец сжимает в руке записку и тяжело дышит, кажется, кулаками он сейчас может пробить стену.
«Не ищи, ковбой».
Никаких намёков. Полное отсутствие подсказок. Аккуратно заправленная кровать и сложенная на ней пижама, чистейшая палата и груда дезактивированных жучков на тумбочке вместо «Мастера и Маргариты».
Габи приезжает из Англии вечером, и новости о пропаже Ильи подкашивают, и её заинтересованность в британской организации начинает пропадать. Что за агенты такие, если они не могут отследить двухметровую шпалу, разгуливающую по узким улочкам Парижа?
Теллер задаёт правильные вопросы и, видимо, у неё, как и у многих женщин, есть функция «эмоции off», работающая безотказно в любых стрессовых ситуациях.
Вечно окруженный непробиваемой стеной сарказма Наполеон держится из последних сил, потому что тревога не глушится даже виски, который так не любит Илья.
Наполеон не знает, где Курякин, и когда он сможет увидеть его ещё раз, и каковы шансы, что этот раз не будет последним. Соло не нравится направление его мыслей, но он не может не думать об их последней встрече.
Жалеет ли он, что позволил этому произойти? Нет.
Жалеет ли, что ушёл, не поговорив? Да.
Теллер стучит ноготками по кожаной обивке дивана и изредка дёргает ножкой, пока в кабинет, наполненный малознакомыми агентами, не входит Уэйверли.
Когда с его языка срываются слова «вряд ли он жив», Наполеон понимает, что чувствует Илья, когда его настигает приступ гнева.
Волна ярости не просто голову сносит, она сносит его всего, он даже конечностей своих толком не ощущает, только вцепившуюся в правую руку ладошку Габи, которая то ли эмпат, то ли просто наблюдательная, но поведение Соло понимает куда лучше, чем любой в этой комнате. Когда Наполеон рывком встаёт с дивана, ему в висок упирается дуло чьего-то пистолета.
Габи обезвреживает агента с блестящей скоростью, и даже платье и каблуки не мешают ей вести свой утончённый бой. В кабинете агентов пять, и Соло разве что дышит тяжеловато, когда последний из них валится на пол, предварительно приложившись затылком о край стола.
Уэйверли не двигается, стоит, сложив руки, и Наполеон хотел бы разбить его этот ехидный вид, выбить из него ногами признание в том, что происходит на самом деле, и почему Илью никто не ищет.
Почему всё это время они торчали в Париже? Почему не было никаких попыток вернуть Курякину память? Зачем Уэйверли вообще нужны агенты высшего класса, если всё, чем они занимались в последнее время — задание скорее для полиции или адвокатов, но точно не профиль секретной службы.
Габи стоит справа и пистолет в её ладони смотрится как-то по-особенному изящно. Уэйверли лишь отходит слегка вбок, давая Теллер с Наполеоном уйти.
В груди Соло ярости хватит на них двоих, но вот за предусмотрительность сегодня отвечает Габи.
Теллер расправляется с каким-то воришкой, потерпевшим неудачу в попытке стянуть её белую сумочку, девушка укладывает его на лопатки и вводит беднягу в болевой шок точным, очаровательным ударом в нос. Головой.
Что ж, весьма предусмотрительно.
*
Когда на обоих молодых людей спускается тяжесть понимания того, что они даже примерно не знают, где именно находится Илья, на улице глубокая ночь, и тусклые фонари Парижа неожиданно раздражают зрение.
Никакой романтики в этом городе Соло не видит: неудобная брусчатка мешает ходить и бегать, узкие улицы — ехать, а наличие во французской столице одного русского, страдающего амнезией, мешает нормально жить.
И соображать.
Наполеон, справившись с гневом, смеётся, словно сумасшедший, смотря куда-то в темноту, улыбаясь тому, кого перед ним нет, и у Габи от этого смеха мурашки, ей хочется заткнуть уши и вообще забыть эту картину.
Соло смешно. Нет, правда, очень смешно, прямо-таки безумно. У него стойкое ощущение, что он сейчас себе не принадлежит, что он в какой-то заезжанной псевдокриминальной истории, в которой все повороты сюжета неожиданными становятся только для персонажей.
Габи садится на бордюр рядом с ним, пачкая белоснежное платье, только тогда, когда Соло успокаивается, и истерика уступает место тупому отчаянию, заставляющему Наполеона опустить плечи и прикрыть глаза.
Фары остановившейся около них машины разрезают темноту, мешают сконцентрироваться хоть на чём-то, а голос Уэйверли заставляет Габи и Соло подскочить.
— Надеюсь, теперь вы оба готовы сотрудничать.
Ухмылку с лица этого человека стереть, кажется, невозможно, и Наполеон готов даже не пытаться, но только в обмен на информацию.
Сделка Уэйверли нравится, но говорить он начинает только когда машина слегка проседает под весом Габи с Наполеоном, а звук закрывающейся машинной двери маленькими мячиками эха отскакивает от каменных стен домов.
*
Провода датчиков паутиной липнут к телу Ильи, выводя необходимую информацию о его состоянии на один из экранов во французском штабе Уэйверли. Курякин хочет их сорвать, но думает, что сделает это позже, когда ситуация станет критической.
Илья знает, что настанет момент, когда придётся уйти. Потому что если Наполеон ворвётся в катакомбы русских, его убьют. Быстрее, чем Соло успеет что-то предпринять.
Пуля во лбу Наполеона — последнее, чего хочет Курякин, и именно поэтому он готов на всё то, что ему предстоит.
Уэйверли рассказал ему всё, от начала и до конца. Илья вспомнил множество вещей с его подсказки, картинка почти сложилась, но британец не мог ему рассказать об отношениях между ним, Габи и Соло, так что здесь пришлось допытываться самому.
Теллер с самого начала ясно давала понять, что между ними ничего не было, слишком свободно она себя вела.
С Соло было труднее, за вечными ухмылками и хитринкой в голубых глазах было тяжело разглядеть его настоящие чувства.
К счастью, объяснений больше не надо. Последняя их встреча расставила всё на свои места, подняв градус отношений, что их связывали.
Илья вздыхает и трёт переносицу, раздражённо пинает маленький камешек носком ботинка. На нём его обычная одежда, в которой он чувствует себя куда комфортнее, чем в больничной пижаме. Из привычного набора в арсенале Курякина нет только одного — уверенности в будущем.
Он понятия не имеет, будет ли жив через пятнадцать минут.
Когда сзади подходят двое агентов КГБ и, как они думают, ловко цепляют на Илью наручники, тот сопротивляется только для виду. Когда его ведут по тёмным закоулкам с мешком на голове, Курякин чувствует тупую злость, изнутри бьющую прямо в грудную клетку. Руки ему развязывают непонятно зачем, но очень удачно, Илья успевает незаметно нажать на нужные кнопки, чтобы отключить датчики и прослушку, а затем, когда с него наконец снимают мешок, с готовностью смотрит прямо в глаза Александру Швецову и видит в них бесконечную ненависть.
Более того — отвращение.
*
Датчики перестают доставлять информацию и Наполеон смотрит на падающие показатели.
— Это по плану? — с явным напряжением в голосе спрашивает он.
Соло стоит за спиной сидящего в офисном кресле Уэйверли и сверлит взглядом экран.
Габи сидит на диване, но, едва уловив напряжённый тон напарника, подрывается.
— Нет.
Наполеон закрывает глаза, призывая себя действовать спокойно и не разносить весь кабинет, делу это всё равно не поможет. Илья сорвал с себя датчики или вывел их из строя, если верить Уэйверли, не согласовав это с ним прежде, а значит не хочет, чтобы они знали, куда именно и зачем его повели.
— Это русские? — спрашивает Теллер.
Уэйверли ограничивается кивком.
— Какие у него шансы выжить?
— Небольшие.
— Мне нужны координаты всех убежищ русских, о которых Вам известно, — безапелляционно заявляет Соло.
Габи складывает руки на груди и кивает, а Уэйверли берётся за карандаш, идеальным почерком вырисовывая буквы.
К удивлению агентов, он даже не произносит ничего, лишь провожает их долгим взглядом прищуренных глаз.
*
Они начинают с ближайшего к месту похищения Ильи убежища и горько, жестоко промахиваются. На счету каждая секунда, Соло чувствует подступающую, бьющую по нервам тревогу, и к следующему убежищу они подъезжают только через полчаса, но там тоже пусто.
В следующем пусто, да не совсем, и едва Соло видит распластавшегося на холодном полу Илью, он подбегает быстрее, чем успевает сообразить, садится на колени, трясёт напарника за плечо.
Наполеон не чувствует под своими пальцами пульса, и его сердце останавливается тоже. Этого не может быть, набатом стучит мысль в голове. Илья не мог погибнуть. Габи опускается рядом на колени и мельком осматривает бледного Курякина. Глаз ни за что не цепляется, Илья цел и невредим, но его грудь не вздымается, а жилка на шее не бьётся, да и сам он смирно лежит на полу. Наполеон перебирает в голове все варианты убийств, не оставляющих следа, и чуть ли не скрежещет зубами, потому что пульса всё ещё нет, и они с Габи в этой ситуации бессильны.
Руки Соло мелко дрожат, когда он убирает пальцы с шеи Ильи, и в ответ на немой вопрос Теллер он способен только помотать головой из стороны в сторону.
— Боже мой, — Габи прикрывает ладошкой рот.
Наполеону больно, жжёт прямо в груди, и хочется разреветься, словно пятилетний ребёнок, и бить кулаками по полу, кричать в воздух громкое «нет» и просить уже ничего не слышащего Илью вернуться обратно.
Илья не вернётся, и глаз уже больше никогда не откроет, никогда не скажет ироничное «ковбой» и уж точно не улыбнётся Соло, не засмеётся в ответ на его шутку.
Ощущение, словно какой-то мощный зверь, спавший в нём всю жизнь, теперь пытается пробить грудную клетку, и у него это получается.
Боль распространяется по всему телу, мучительная, затмевающая разум, и никакая физическая с ней сравниться не может.
Габи шепчет тихое «нет», наверное, сто раз подряд, бьёт Курякина по щекам, нажимает ему на грудь, несколько раз снова пытается найти пульс.
Соло смотрит на это будто в замедленной съёмке, и в голове у него бесконечный белый шум, будто кто-то забыл правильно настроить радио.
Наполеону плохо, его трясёт уже всего, и он сидит возле Ильи, не двигается, не знает, что делать дальше. Прямо перед ним тупик, и всё происходящее кажется каким-то нереалистичным.
На грудь давит что-то тяжелое, в носу начинает противно щипать, и Соло буквально не может дышать, не может даже думать ни о чём другом, кроме потери Ильи.
Потому что Соло его именно потерял. Курякин, несколькими днями ранее отчаянно целующий его, цепляющийся за Соло так, словно он единственная константа его жизни, лежит здесь, бледный, беспомощный, мёртвый. Он был у Наполеона в руках, но жизнь толкнула его, и Курякин будто соскользнул в пропасть.
Если бы Илья падал в бездну, думает Соло, он бы не кричал.
Габи издаёт первый всхлип, когда в двери забегают британские агенты.
Наполеон, оглушённый собственный болью, кричит и раскидывает всех, кто смеет к нему приближаться. Он орёт прямо Уэйверли в лицо о том, что тот старался недостаточно, о том, что русский не мог умереть так просто. Особенно этот русский.
Соло разбивает Уэйверли нос, Габи, стоящая неподалёку, тихо плачет, а в шею Наполеона впивается тонкая игла.
Соло падает уже через несколько секунд, и на глазах у него едва проступившие злые, бессильные слёзы. Последнее, что он видит, это как люди в белом подхватывают Илью и кладут его на носилки.
*
«Илья не умер», — первая мысль, которая посещает Наполеона, едва он понимает, что больше не спит.
Он читал про стадии принятия неизбежного, Соло, чёрт возьми, знает многое о психологии человека, едва ли не больше, чем девяносто процентов агентов ЦРУ, но не может заставить себя поверить в одну из самых страшных вещей, которые произошли с ним за последнее время.
Илья не умер. Илья не мог умереть, Наполеон недавно видел его улыбку, мёртвые или идущие на смерть люди так не улыбаются. У покойников не бывает таких живых голубых глаз.
Соло готов был принять Илью в любом его состоянии: хмурым выходцем КГБ с проблемами в плане контроля гнева или больного амнезией обычного человека с задатками саркастичного засранца.
Наполеон медленно открывает глаза и обнаруживает себя в пресловутой палате, той самой, что на этаж ниже палаты Курякина. Зачем Уэйверли постоянно прячет их в больнице? Неужели нет более подходящих мест?
Воздух кажется густым, и на какое-то время Соло думает, что задыхается, пока мысли вьются вокруг того, что Илья не умер.
Живой, он просто обязан быть живым. Русский не мог пасть перед своими же, не мог оставить их с Габи одних. Он бы так не поступил.
Русские так не поступают.
Когда Соло подносит к глазам свою ладонь, он чувствует ещё тёплую кожу под пальцами и отсутствие пульса. Пальцы дрожат. Наполеон выдыхает сквозь зубы, садится на кровати и тянет себя за волосы, жмурясь, надеясь, что хоть это приведёт его в порядок.
Илью забирали на носилках. Может, его спасли? Может, не всё ещё было потеряно? Может, Курякин сейчас наверху, лежит в своей кровати и читает свою любимую книгу?
Соло подрывается с кровати раньше, чем успевает всё взвесить, ноги сами несут его на этаж выше, прямо к палате триста двадцать восемь. Он даже не удосужился заглянуть в шкаф, чтобы переодеться.
В палате Курякина холодно, но светло. Габи стоит прямо у окна, положив левую руку себе на пояс. Кровать пуста и заправлена идеально. Никаких вещей вокруг нет.
Теллер не оборачивается, когда Соло заходит, продолжает кусать ногти правой руки и задумчиво смотрит куда-то во двор. Деревья за открытым ею окном шумят печально, слышится шуршание метлы дворника. Его же тяжёлые шаги и сухой кашель разрывают своеобразную тишину. Габи дёргает левым плечом. Наполеон подходит к ней, и она мотает головой из стороны в сторону, то ли останавливая, то ли…
Нет.
Нет.
Она отвечает на незаданный вопрос Наполеона, переубеждает его. Нет, Соло. Илья Курякин не жив.
Наполеон дрожит, но не от холода. Что именно чувствовал Курякин каждый раз, когда заводился, ясно теперь как дважды два, потому что кулак Соло врезается в подоконник, а мозг отказывается контролировать происходящее.
Габи молча плачет, пока Наполеон за её спиной громит палату. Ломает дверцы пустого шкафа, бросает в стену горшки с растениями, кричит что-то о Уэйверли, дышит тяжело, а потом одним чётким ударом разбивает зеркало. Теперь в нём видно множество новых реальностей, их ровно столько же, сколько и осколков.
И в каждой из них синие глаза Наполеона горят огнём гнева, а Илья Курякин мёртв.
Когда в палату заходит медсестра, Габи всё так же стоит у окна, лишь изредка тихо шмыгая носом, а Соло, раскачиваясь, сидит на полу около единственного нетронутого предмета мебели в палате — кровати.
Когда два здоровых санитара подхватывают его под руки и куда-то ведут, Соло даже не возражает. Руки ему обрабатывает медсестра, затем предлагает успокоительное. Наполеон мотает головой и самостоятельно отправляется к себе в палату.
*