Преступление в домике под горой

День шестидесятый – Остановимся передохнуть здесь, – приказал проводник группы. Ещё в начале похода он назвался Эриком. Команда скинула туристические рюкзаки и села в дворике: кто на траву, кто на пенёк, кто на старый, сырой стул. Убедившись, что все устроились, Эрик поднял тоскливый взгляд на приземистый деревянный дом с черепичной крышей. Вокруг было тихо, словно на кладбище. Но проводник всей душой надеялся, что в этом унылом обиталище остался ещё хоть кто-нибудь живой. – Тут можно набрать родниковой воды, – заметил он, вернувшись вниманием к товарищам. – А хозяин дома не будет против? – из вежливости поинтересовался один из спутников. – Нет, это мой знакомый, – ответил проводник, разглядывая подошву матёрых ботинок. Его тон обратил к себе всеобщее внимание. Команда видела, что их капитану уже за пятьдесят, поэтому не странно, что он знает кучу разных историй, чаще трагических. – Он купил этот домик несколько месяцев назад и живёт тут с другом. – А почему так? Эрик рассказал неохотно, глядя в сторону: – Тот очень болен, не ходит... – тут мужчина одёрнул себя. – Короче говоря, очень болен. Хозяин дома, надо заметить, сразу же увидел их в окне и к этому времени вышел. Он казался выше своего роста из-за худобы и впалых щёк, а ещё был таким бледным, каким бывает только человек, очень долго не видевший солнечных лучей. Однако мужчина пытался выглядеть бодрым. – Привет, – с натянутой улыбкой, затем представился тем, кто его не знал. – Стивен. Туристы вяло ответили, глядя на него с плохо скрытым сочувствием. Все они, к своему несчастью, увидели, как хозяин дома вытянул из кармана футляр для очков, извлёк оттуда тряпочку и начал протирать линзы; увидели, как тяжело, с усердием он это делал, как дрожала прозрачная ладонь и поджались губы. Но хуже всего было непроизвольное подёргивание головы, выдающее продолжительное нервное напряжение. Никто не осмеливался заговорить первым, поэтому преодолеть себя пришлось Эрику. – Вода из родника ещё течёт? – разумно начал он с бытовых вопросов. – Да-да, течёт. Идите набирайте, – разрешил Бересфорд, нацепив очки и, наконец, увидев всех чётко. – Как со связью? – Хорошо, – он по-прежнему старался быть приветливым. – Интернет, представьте себе, есть, и я могу спокойно работать. – Всё ещё пишешь? – спросил проводник будто небрежно. – Да. Отсылаю драмы директору и даже какие-то деньги из этого имею. – Замечательно! – Согласен, тут мне повезло. Вот только, чтоб по телефону поговорить, надо влезть на дерево, – драматург чуть улыбнулся. – Я, правда, звоню всего два раза в неделю, врачу... Повисло неловкое молчание. – И... – тягостно вздохнул Эрик. – Как Эндрю? – Кхм... – хозяин дома не сразу ответил. Его голова вновь неестественно дёрнулась несколько раз, затем он шумно сглотнул и заложил руки в карманы. – Он лежит, спит сейчас... Ни лучше ни хуже. – Разговаривает ещё? – Да, конечно, разговаривает, – произнёс Стивен, вздрогнув, когда представил, что было бы, перестань Эндрю ещё и разговаривать. – Ну и хорошо, – обоим хотелось поскорее закончить разговор. Попрощавшись с туристами, драматург проверил время. Полчаса у него ещё было, поэтому он привычно отправился на пробежку. Ему следовало успокоиться и собраться с силами, прежде чем будить Эндрю. Свежий воздух вливался в лёгкие. Стивен наслаждался им, а ещё – живописным видом гор и лесов вокруг. Купить уединённый домик было чудесной идеей. Для полного комплекта драматург мог бы ещё обзавестись хозяйством, но... Животные мешали бы Эндрю спать. Бересфорд остановился и принялся бежать по тропинке в обратную сторону. Он подумал, что воздух хоть и приятный, но заметно похолодел. Не надо забывать, что начало осени чревато простудой и гриппом. И Стивен, как никогда, должен остерегаться этих напастей. Он вернулся в дом, поставил ведро с водой на газ, затем сразу же направился в спальню. По дороге привёл дыхание в порядок и настроился на... На то, чтоб быть сильным. День шестьдесят пятый Эндрю неподвижно лежал на спине. Спальню заполняло его пугающее шумное дыхание. Оно было таким из-за трахеостомической трубки, торчащей из шеи актёра. Вначале Стивену было трудно привыкнуть к звукам этих тяжёлых вдохов и выдохов, но теперь он ощущает беспокойство, если не слышит их. Драматург стоял посреди комнаты и смотрел на большие веки любимого, на сеточку морщин у их краёв, затем опустился взглядом ниже, к беспомощно раскрытым губам, которые неосознанно, но так усердно хватали воздух. Одна из причин, почему они так быстро переехали: Эндрю нужен был нормальный воздух. И, конечно же, покой. Вот только его драматургу сейчас придётся потревожить. Стивен подошёл и мягко коснулся рукой волос актёра. Погладил, наблюдая за тем, как эти очаровательные веки неохотно открываются, а брови чуть приподымаются вверх. – Доброе утро, – сказал Стивен и наклонился, чтоб поцеловать мужа в висок. Эндрю вновь прикрыл глаза, больше терпя, чем радуясь нежности. – Кто-то приходил во двор? – он приложил усилия, чтобы выговорить фразу за раз. – Я слышал голоса. – Да. Это Эрик снова пошёл в поход, собрал себе компанию. Актёр больше ничего не спрашивал, и драматург понял, что его очередь заполнять тишину. – Сегодня похолодало. Уже осень пришла... – он запнулся, обдумывая последующие слова. – Ты не мёрз ночью? И всё-таки это было мимо. – Стивен, – Эндрю хотел бы сжать губы, но не мог, потому что надо было постоянно дышать через рот. – Откуда мне знать... мёрз я или нет? Он не заметил, что этой ироничной фразой полоснул мужа по сердцу. – Извини, – только и ответил драматург. Чтоб не стоять без дела, он положил ладонь на лоб актёра. – Температуры нет, но с этого дня буду укрывать тебя зимним одеялом. – Можно с головой, – не удержался Эндрю. – Я вижу, у тебя юмор с каждым днём всё острее и острее. – Говорил же, что... – вдох через трубку. – Если буду читать твои книги... поумнею... и ты меня разлюбишь. – М-да, – цокнул языком драматург. – Давай лучше не развивать эту тему, – погладив прохладную щёку любимого ещё какое-то время, он стянул с него плед. – Ты же знаешь, с утра у тебя самое нелюбимое. Эндрю ничего не отвечал, и Стивен молча упёрся коленом в толстый матрас, сделанный из ячеек, защищающих от пролежней. Он наклонился к актёру как можно ниже, почти полностью опускаясь на него. Подложив одну руку под спину Эндрю, второй Стивен обхватил его затылок и устроился так, чтоб голова актёра была на уровне его плеча. Так он начал медленно поднимать мужа, прижимая его к собственному телу. Эту процедуру надо было проделывать очень осторожно, потому что резкими движениями можно было повредить и без того слабый позвоночник Эндрю. Больше всего хлопот доставляла шея, которую актёр сам держать не мог, а надеть корсет было невозможно, потому что спереди из неё выходила дыхательная трубка. Драматургу всегда надо было следить за тем, чтобы голову Эндрю что-то поддерживало, иначе она упадёт, а это – нагрузка для повреждённой шеи. Когда туловище было поднято, Стивен ловким, заученным движением переместился назад. Таким образом, Эндрю упёрся в его грудь. Сидеть сам он не мог. Его голова лежала на плече Стивена, одной рукой драматург держал спину любимого, а вторую подложил ему под колени, чтоб поднять с кровати. Немного неловко, но всё же без каких-либо повреждений он усадил Эндрю в инвалидную коляску, привычно стоявшую возле кровати. Актёр не издал ни звука, лишь смотрел перед собой пустым взглядом. Ему оставалось только терпеть всё это. На коляске драматург повёз его к ванной. Двери специально были сделаны так, чтобы проехать не составляло труда. Стивен надеялся, что когда Эндрю придёт в себя и немного приободрится – согласится купить коляску, которой можно управлять с помощью одной дыхательной трубки. После трагедии прошло два месяца, и муж всё ещё не желает обсуждать такое, потому что – «бессмысленно». Зато Стив уговорил его начать читать, установив на свой планшет такую функцию, что страница переворачивается сама собой через определённый интервал времени. Драматург включал бы Эндрю какие-нибудь фильмы, вот только до сих пор опасался, что на вид своих коллег актёр отреагирует очень болезненно... В ванную Стивен не завозил Эндрю по объективным причинам: там он разбавлял горячую воду с холодной, отчего шёл пар. А мужу нельзя вдыхать его. Поэтому процедуру раздевания они проделывали перед входом. Драматург взялся за край футболки актёра и быстрым движением потянул её вверх, одной рукой высвобождая любимого из рукавов, а второй стаскивая ткань через его голову. Надо было спешить, чтобы пластмассовую трубку на шее Эндрю ничего не закрывало и не мешало ему дышать. Встав на корточки, драматург стянул с мужа шорты и вместе с футболкой бросил их в корзину для белья. – Футболку ты на меня... только вчера надел, – разочарованно выдохнул Эндрю. – Зачем её стирать? – Я читал рекомендации, – пояснил Стивен, радуясь их небольшому диалогу. – Чтобы не допустить пролежней, надо менять бельё как можно чаще. – Футболка... не бельё... – Ты лежишь в ней целую ночь, поэтому, думаю, её тоже надо менять. – Надо было бы... Но я не потею. Это было бы верно... если бы у меня уже были... пролежни. Они... От них бы несло, и эта вонь... пропитывала бы ткань. А пока... от меня несёт только дерьмом... из-за этих... чёртовых... подгузников. – Ты сам заметил, что твой организм почти ничего не выделяет. Это от того, что ты не двигаешься и питаешься внутривенно. И поэтому выделений у тебя практически никаких нет. Выходит, ничем «нести» от тебя не может. Иначе я бы заметил и придумал, как устранить. – Тебе бы... ещё очки поправить во время... монолога, умник, – Эндрю механически улыбнулся той своей тёплой, открытой улыбкой, которой он так часто улыбался раньше. В груди у Стивена защемило. Он вспомнил, как ещё в больнице, после того, как Эндрю встретился с родственниками, он подошёл к нему и коротко изложил: – Я подыскал нам домик в горах. Стоит на пустыре, рядом никого не будет. Хочешь, мы переедем туда сразу после того, как тебя выпишут? И Эндрю ответил: – Хочу. Перед самым отъездом драматург сказал одному из друзей: – Я уже устал что-то делать и чего-то добиваться, устал жить среди этой суеты и пытаться что-то доказать. Всё, что я хочу, — уединиться в том отрезанном ото всех доме. Дышать воздухом, писать и... И чтоб он был рядом. Парализованный, в коляске, но пусть просто будет рядом со мной. Мне этого хватит. Вот сейчас Стивен как раз ощутил то, о чём тогда говорил – тихое, трепетное счастье. Он сходил на кухню за водой, которая всё это время грелась на слабом огне. Вначале вылил в ванную целое ведро кипятка, затем начал понемногу разбавлять его. Водопровод здесь был, но довольно неважный, и поэтому чаще всего приходилось действовать по старинке. Стивену иногда даже нравилось. По крайней мере, он мыл Эндрю не хлорированной водой из крана, а чистой, родниковой. Потерев руками лицо, драматург сосредоточился на следующей задаче. Поднимать Эндрю на руки ему не было тяжело, и всё же он каждый раз напоминал себе, что надо быть очень осторожным. По заученной схеме Стивен сначала расстегнул застёжки подгузников и расправил углы на сидении. Затем взял Эндрю на руки и вскоре опустил в наполненную ванную. К ней была приспособлена специальная подушка для шеи, опять же, чтобы позвоночник не напрягался. Вода не доходила актёру до ключиц, значит, порядок. Драматург поинтересовался: – Нормально? – Не знаю... – Может, голову тебе сегодня помыть, как думаешь? – Всё равно. Стивен всё-таки начал с головы, зная, что это Эндрю немного приободрит. – Ну что, чувствуешь? Ответом и вознаграждением была непроизвольная улыбка. – Да... – Как вода? – Хорошо. Стивен продолжал мыть, радуясь мысли, что Эндрю приятно чувствовать прикосновение его пальцев. По этой причине процесс иногда продлевался на время куда большее, чем требуется для мытья коротких волос. Когда шампунь был смыт, актёр с разочарованием осознал, что сейчас примутся за его немощное уродливое тело. – Вода тоже хорошо действует против пролежней, – заметил драматург, проводя губкой по его груди. – Да. Ты борец номер один... против них. Стивен чуть улыбнулся и снял очки от того, что несколько капель попало на линзы. Эндрю заметил, как он сразу же сощурился без них. – Ты раньше в очках... только за ноутбуком сидел... Теперь постоянно носишь. – Да, слепну, – попробовал пошутить драматург. – Старенький я уже. Эндрю на это промолчал, следя за тем, как руки мужа опускаются ниже, омывая его тощий живот, пах и бёдра. – Хорошо, что я не чувствую... что ты там делаешь... Это, наверное, противно... Прикасаться ко мне. Стивен сделал вид, что эти слова не причинили ему боли. – Не знаю. А если б я был на твоём месте, тебе было бы противно? – Я бы не мучил тебя так... Сдал бы в хоспис. – Не думаю. Скорее, мучил бы ещё сильнее. Так... Теперь тебя надо побрить и почистить тебе зубы. День шестьдесят девятый Осталось выбросить грязные подгузники, усадить Эндрю в коляску и вытереть его полотенцем. Сиденье становилось мокрым, поэтому после массажа Стивен всегда выкатывал коляску на крыльцо, чтоб она просохла под солнцем. А Эндрю пока лежал под капельницей. Но до этого ещё далеко. Теперь надо было аккуратно уложить его на кровать и размять каждый сантиметр беспомощного парализованного тела. Драматург всегда начинал со стоп, нажимая на них пальцами и попутно осматривая: нет ли следов появляющихся пролежней. Весь массаж занимал около часа, Эндрю в это время обычно молчал, и драматург мог погрузиться в себя. Он вспомнил, как вошёл в палату, когда Эндрю очнулся после падения. Муж явно пытался вести себя по-взрослому и показать, что полностью осознаёт произошедшее. – Прости, Стивен... Не надо было... мне туда идти... Мне очень жаль. – Ничего. Этого уже не изменишь, поэтому нет смысла и думать, – драматург держался подчёркнуто спокойно. Не пытался выглядеть оптимистичным, потому что это было бы неестественным, просто хотел показать Эндрю, что выдержит всё. После тревожного звонка драматург сразу осознал: это он виноват. Надо было больше думать об Эндрю, а если и пускать его на лыжи, то хоть звонить время от времени. Но Стивен просто проигнорировал своего любимого, вот и результат. Теперь он должен был сделать всё, чтоб Эндрю ни в чём не нуждался и постоянно чувствовал, что кто-то рядом и кто-то его любит. И что он ещё будет счастливым в этой жизни. Драматург очень быстро настроился нести свой крест до самого конца и испытывать тихую радость от этой ноши. Конечно, это было эгоистично с его стороны – принимать заботу об Эндрю и его страдания на себя, но по-другому Стивен не мог. Он чувствовал, что так будет правильно. Он жаждал пройти через все круги ада и умереть в конце, но зато быть уверенным, что сделал всё верно. А ещё – он хотел оставаться с Эндрю и продолжать любить его. Питаться этой любовью и нудными бытовыми утехами. Они пробыли вместе пятнадцать лет и, конечно, драматург ощущал ответственность за свою половинку. Он должен быть с Эндрю в самые трудные и, если нужно, последние моменты. Он вёл этого мужчину по жизни целых пятнадцать лет и теперь должен позаботиться, чтобы муж спокойно из неё ушел. Вот так много и сумбурно размышлял о ситуации Стивен, пока не столкнулся с покалеченным партнёром лицом к лицу. – Как ты? – было первым его вопросом. Эндрю дали настолько сильную дозу обезболивающего, что он с трудом фокусировал зрение. Стивену вначале показалось, что любимый не сможет произнести и слова, но Эндрю превозмог болезненную слабость и выложил всё, как было: – У меня сломано три... шейных позвонка... И шесть спинных... Я не могу дышать сам... и не чувствую своего тела... Знаешь... мне повезло, что я всё ещё... могу моргать... Врач сказал, что с такими... повреждениями.... я проживу ещё где-то... два года... – Вслед за этим прозвучали страшные слова, которые звенят в голове драматурга до сих пор: – Много, правда?.. Выйдя в коридор, Стивен холодным тоном спросил у врача: – Два года – это действительно крайний срок или всё зависит от ухода? Мужчина лишь сочувственно глянул на него, давая понять, что с радостью утешил бы, будь это возможно. Сам он сомневался, что пациент протянет хотя бы этот срок. Многозначительное молчание доктора больно ранило в самое сердце, но Стивен заставил себя собраться и задать новый вопрос: – От чего обычно умирают паралитики? – Так или иначе – от истощения. Или от того, что подхватывают болезнь, с которой беспомощный организм не в силах справиться. – Положим, он всегда будет в тепле, ухожен, с запасом питания и витаминов... Врач сразу понял, к чему клонит драматург. – Он может заболеть из-за инфекции. Они легко проникают в организм через раны от пролежней, – последовал ответ, и Стивен дал себе слово, что сделает всё, чтоб уберечь мужа от заражения. ... Эндрю взглянул в лицо драматургу, когда тот снова поправил съехавшие на нос очки. – Ты сам не замечаешь... что у тебя голова дёргается? И даже... моргать ты стал чаще... Невозможно смотреть на это. Стивен взялся массировать его высохшую тощую руку. Обхватил запястье, приподнял, провёл пальцами по безжизненной ладони. – Извини. Это, должно быть, нервный тик из-за того, что я недосыпаю. – Да уж, тебе приходится... каждые два часа передвигать... моё тело... Не надоело ещё? – Ты же знаешь, я не хочу, чтоб у тебя были пролежни. Эндрю и сам этого не хотел. Он знал, что больше никогда не будет чувствовать собственного тела, но ужасно боялся, что ему когда-нибудь отнимут ногу или руку. Драматург всегда очень тщательно разминал его стопы и локти, но всё же тело Эндрю совсем не двигалось и, понятно, отмирало. Поэтому ампутация была лишь вопросом времени. Эндрю подумал, что к чёрту конечности, если он и так немощен, не способен даже шевельнуться, не то что чем-нибудь помочь Стивену, который смиренно терпит его изо дня в день. Конечно, бесполезно было пытаться срываться на нём и обвинять его: Эндрю знал, что никакие его трюки не заставят драматурга уйти. Он слишком самоотвержен. Кроме того, актёр уже попал в зависимость и, как ребёнок, боялся, что его оставят одного. И всё же он не мог полностью усмирить своей злости на Стивена за то, что тот избрал путь жертвенности и страданий. В глубине души актёр всё ещё верил в их любовь и нежелание разлучаться, несмотря ни на что. Но так же хорошо он знал, что у его мужа есть потребность постоянно причинять себе боль. Стивен стал зависим от терзаний, которые каждый день разрывают его сердце при виде Эндрю. Он сам не хочет освобождаться от них. Но и актёр, конечно, виноват, ведь он боится заговаривать с мужем о подобных вещах. Он не страшится эвтаназии, но испытывает ужас, когда воображает себя одиноким. Эндрю с удивлением ощутил поцелуй на подбородке. Затем в рот хлынуло приятное тёплое дыхание. Он попытался как-то ответить, но эта попытка была тут же благоразумно пресечена: – Нет, только дыши. Стивен не целовал, просто робко касался то нижней, то верхней губы любимого, поглаживая его при этом по щеке. Вскоре согревающее прикосновение губ переместилось к краешку рта актёра, поднялось по скуле вверх и остановилось возле века. Там драматург и застыл. К своему стыду он ярко представил, как когда-то мог крепко обнять тело Эндрю. Каким сильным и возбуждённым оно было, и какими жаркими поцелуями любимый сам когда-то осыпал его. Мастурбировать Стивену казалось позорным, и он решил всякий раз терпеть, как теперь. Просто ждать, пока горячее напряжение пройдёт само собой. Но глаза Эндрю были так близко, с их глубоким, странноватым, чуть пугающим взглядом; таким взглядом, из-за которого иногда казалось, будто Эндрю хочет, хоть на самом деле ничего хотеть он уже не в состоянии. Одними своими глазами актёр до сих пор мог сбить драматурга с толку и бросить его в омут угнетённых фантазий. – А зря ты говорил... что старенький... Тебе от силы сорок... И ты как раз... хочешь секса... Ты не должен лишать.... себя его... Я этого, правда, не хочу. – Боже, это была всего пара секунд. Из-за того, что я поцеловал тебя в губы и на мгновение обо всём забыл. Только момент, – наспех начал оправдываться драматург, приподнявшись и тут же отвлекаясь от наваждений, когда увидел тело актёра целиком. – А вообще я о сексе никогда не думаю. – Как не думаешь?.. – слабо просипел Эндрю. – Ты же здоров... Я не чувствую даже... аппетита. Даже когда... ты ешь рядом со мной, и я... смотрю на что-то, что... любил раньше, то ничего не... чувствую. И от поцелуя... я тоже... совершенно ничего не почувствовал... Но ты... чувствуешь всё. – И что из этого? – драматург почти рассердился. – Ты думаешь, что я хочу трахаться и мне жаль, что ты больше не можешь мне это предоставить? – Да. – Но я не животное. Я с тобой, ты мой любимый, мой муж, я о тебе забочусь... Я постоянно думаю о тебе. Как я могу хотеть секса, если в моём воображении – только ты? Я знаю, что тебе плохо, что ты лежишь тут парализованный и едва можешь говорить. И, по-твоему, я настолько бессердечен, бессовестен, что при всём этом ещё и о ком-то фантазирую?! – Ты фантазируешь... обо мне прежнем. – Да, и я противен себе из-за этого. Я не могу забыть, как мы занимались любовью раньше, но уже смирился с тем, что больше у нас этого не будет. Но секс ведь не главное. Тебе он теперь не нужен, и я тоже могу обходиться без него. – Ага. Как и без сна... – В любом случае, мое сексуальное здоровье не должно тебя волновать. Нам обоим нужно заботиться о тебе и не отвлекаться на пустяки, – на этом драматург хотел поставить точку, но Эндрю упрямо не умолкал. – Я ещё в самом начале... говорил... что надо сдать меня... в хоспис. Ты бы... приходил навещать меня. – А ты понимаешь, что тебя там просто заколют наркотиками, и ты вообще перестанешь соображать, что происходит?! – А я, по-твоему, хочу... соображать? – Но ты даже узнавать меня не будешь! – Может, это было бы... лучше... В любом случае, я... на самом деле... – в глазах Эндрю вдруг отразилось беспокойство. Он заметно запыхался и явно не решался продолжать, зная, что это ранит их обоих. Драматурга вмиг захлестнули жалость и страх за это доброе, невинное существо. – Боже, Энди, что? – Я не хочу, чтобы ты всё это... делал... чтоб убирал за мной... Я хочу ещё хоть немного... нравиться тебе. – О Господи... – А ещё... не... не хочу, чтобы ты... запомнил меня вот таким... немощным и уродливым. – Так, всё, дорогой, тебя душит. Успокойся, не разговаривай. – Стивен сходил за влажным полотенцем и бережно обтёр им лицо любимого. Кроме пота, на нём было ещё несколько солёных капелек. – Вот так, дыши спокойно. И не нервничай, а то заболеешь. Кроме того, мордашку твою никакая травма не испортит, нечего так волноваться. Эндрю заставил себя улыбнуться, и от сердца Стивена отлегло. – Ты нравишься мне и всегда будешь нравиться, что бы с тобой ни произошло. Я люблю тебя и меня устраивает, что именно я ухаживаю за тобой, а не кто-либо другой. Я хочу прикасаться к тебе, слушать твоё дыхание, ловить на себе твой взгляд... – Да, но ради Бога... перестань так часто моргать... Это пугает. – Извини, – смиренно выдохнул драматург. Подобрав с края кровати сухое полотенце, он механически взялся за растирание. На самом деле надо было всякий раз прилагать усилия, чтобы не думать о внешнем виде Эндрю. Стивен мог лишь безучастно наблюдать, как отмирает это анорексично худое тело: руки и ноги истощали, высохли и размякли, живот ввалился, кожа туго обхватила рёбра и тазобедренные кости. До этого времени она уже посерела, стала просвечивать полосами вен и артерий. На теле Эндрю не осталось ни одного, даже самого ничтожного участка, который казался бы здоровым. Актёр выглядел так, словно голодал месяцами, да ещё и страдал от какой-то ужасной напасти, съедающей его изнутри. Драматург насильно заставлял себя смотреть на это тело. В нём будто был заключён весь ужас, который только и могла преподнести Стивену судьба. Когда он видел Эндрю голым или поднимал его, совсем легонького, на руки, ему казалось, что в любой момент органы этого бедного существа могут не выдержать и все разом отказать. И Эндрю лишь закатит глаза и тихонько вздохнёт... Драматург одёрнул себя мыслью, что сейчас точно не время для мрачных фантазий. Он с нажимом проходился по бокам актёра, стараясь при этом контролировать выражение лица и нервный тик. Никогда, никогда он не позволит мужу так просто умереть. И, не дай Господи, чтобы даже в самых потаённых мыслях Стивен хоть когда-то употребил по отношению к любимому слово «уродливый». Эндрю будет красивым всег–да. День семьдесят третий Растирая полотенцем грудь мужа, Стивен заметил, что глаза Эндрю совершенно пустые. Возникло желание спросить, о чём актёр размышляет, но драматург не позволил себе: нельзя заставлять любимого говорить, ему это трудно. Эндрю, в конце концов, сам подал голос: – Я думаю о том... что это я сейчас... спокоен и могу... разговаривать с тобой... даже читаю книги... Но... я знаю... врач говорил, что... где-то через год паралич... повредит мой мозг, и я... буду, как умалишённый... У меня начнутся припадки... И я буду нести... всякий бред... Даже представить... боюсь. – И не надо, – ответил Стивен. По ночам он сам постоянно мучился из-за «мыслей о будущем». Но когда про подобное заговаривал Эндрю – внутри драматурга всё сжималось настолько сильно, что едва можно было пошевелиться. Стивен опять-таки пересилил себя и продолжил тереть. – Хорошо, что... с этой трубкой я... не могу кричать... Но я не буду узнавать... тебя... Стив, ты же будешь... меня бояться... – Нет. – Но... когда ты увидишь, что... я больше ничего... не понимаю, я не хочу... чтобы ты продолжал... ухаживать за мной... и вообще оставался в... этом доме. Тут... станет страшно. – Не волнуйся, я в любом случае найду с тобой общий язык. – Мне кажется... я начну очень много ныть... – Тогда я буду тебя утешать. – Лучше... убей меня. – Эндрю. – Я просто боюсь... извини... Это и правда страшно... Мне кажется... я уже соображаю куда... хуже, чем прежде. – Тогда тебе тем более надо доверять мне, – проговорил драматург, успокаиваясь от того, что перехватил инициативу. Теперь, как обычно, надо повернуть разговор в нейтральное, бытовое русло. – Тут я закончил. Сейчас только помажу тебя мазью от пролежней, и с утренними процедурами покончено. Ну, почти. День семьдесят восьмой Эндрю отстранённо смотрел в сторону, и Стив подозревал, что он задремал. Было всего восемь утра. Несмотря на пробежку, драматург и сам клевал носом. Челюсть то и дело сводило от желания зевнуть, но Стивен отчаянно сдерживался. Почерпнув ещё мази с баночки, он механическими движениями распределял её по впалому животу мужа. Когда рука драматурга приблизилась к его лицу, Эндрю спросил без особого интереса: – Как я там?.. – Пока всё хорошо. Я лишь переживаю, что ты всё-таки мёрзнешь. Надо было растопить камин, – проговорил Стивен, коря себя за не обходительность. Вообще, надо было уже придумать что-нибудь, чтобы любимому не приходилось так долго лежать обнажённым. – Теперь подождём, пока мазь впитается. – Ничего, спасибо... – прохрипел Эндрю смиренно. Всё же драматург сходил за пледом и аккуратно накрыл им худое тело. Актёр вяло пробормотал слова благодарности, когда шерстяная ткань скрыла его уродливую наготу. Стивену показалось, что карие глаза заблестели от влаги. Может быть, это произошло не из-за слёз, но в груди драматурга больно кольнуло. – Ничего не бойся, Эндрю, прошу. Тебе не надо волноваться, я всегда буду с тобой. Если ты, конечно, хочешь этого. – Я хочу, но ты... опекаешь меня слишком тщательно... – тут же прозвучал судорожный ответ. – Я из-за этого чувствую... себя виноватым, обузой... Не хочу отягощать тебя настолько... Ты же, наверно, хочешь... почитать... написать что-нибудь. Стивен терпеливо дождался, пока он договорит. – В данный момент я хочу сидеть рядом с тобой и слушать твой голос... И чтобы ты почаще улыбался вот так. Но Эндрю, к сожалению, не мог радовать любимого слишком долго. Реакция на комплимент постепенно потухла, и тёплое сияние в глазах вновь сменил болезненный блеск. – Я думаю... тебе следовало подстелить... под меня клеёнку. – Ничего, я простирну простынь, если что. Это вообще не проблема, – разочарованно вздохнул драматург. – Думай о том, что сейчас мне придётся перевернуть тебя на живот. Тут надо было особо следить за положением головы: чтобы рот и клапан ничего не закрывало. В любом случае, возникала нагрузка на шею, и поэтому Стивен старался действовать очень быстро. – Нормально? Не задыхаешься? – Нет. – Потерпи немного. Закончив разминать ягодицы, драматург упёрся помертвевшим взглядом в синяк на пояснице Эндрю. Раньше его не было. Это очень плохо. Тщательно помассировав, растерев и помазав повреждённое место, драматург обмотал спину мужа биооклюзионной повязкой. Он знал, что теперь не скоро сомкнёт глаза из-за тревоги, что этот участок тела в результате прогниёт и целый кусок мяса придётся вырезать. И в этом никто, кроме Стивена, не виноват. – У тебя небольшой синяк на пояснице. – М-м... началось... – тягостный выдох в простынь. – Не волнуйся, ничего не «началось». Я буду разминать его и обрабатывать специальной мазью. Пройдёт. Может, на самом деле ничего серьёзного. Сейчас я переверну тебя обратно. Готов? – Да. – Вот. Самое трудное на сегодня закончено, – заключил драматург, осознавая, что переход на другую тему слишком заметен. Но Эндрю не перебивал его. – Меня уже запеленали?.. – после паузы, с напускным безразличием. – Да. Осталось только одеть. В чём тебе хочется быть сегодня? – Всё равно... Можешь и не одевать, это трудно... Просто накрой... меня чем-нибудь... – Нет, лучше одеть. Ты же любишь серый. Давай я одену тебя в серую футболку и будешь, как мышонок? Актёр молчаливо согласился и просто терпел, пока его снова ворочали, словно куклу, натягивая штаны и вставляя руки в рукава. Эндрю думал, что то ли он настолько сильно сдал в весе, то ли Стивен до такой степени уже натренировался, что без труда поднимал его и опускал. Последние два месяца драматург был словно мать, смиренно возящаяся с больным дитём. Да, Эндрю когда-то ведь думал, что из Стивена получился бы неплохой отец: он терпеливый и в меру строгий. – Стив... – Что? Что-то не так? – Нет, – актёр запнулся, мысленно убеждая себя не заговаривать об этом. И всё же боль взяла верх. – Скажи... Что ты будешь делать... после того, как... я умру? Драматург как раз одел на него шерстяные носки. Это было последним элементом одежды, поэтому Стивен подтянул Эндрю к голове кровати, чтобы начать «кормить». Он закрепил капельницу на подставке, но дальше дело не пошло: муж ждал ответа. – Ты, наверное, думаешь, что после несчастного случая я приехал с тобой сюда на некоторое время, просто чтоб побыть вместе, пока ты не умрёшь? – Да. Ты взял это... на свою ответственность... Помнишь, ты подписал бумаги... что если я впаду... в кому... меня убьют? – Но это не значит, что я жду, пока ты впадёшь в кому или когда тебе станет хуже. Я не хочу, чтобы ты умирал, не хочу даже думать об этом. Мне нравится жить тут с тобой. Конечно, ты больше не смеешься и не вопишь, как раньше, но мне всё равно приятно ощущать твоё присутствие. Это место и этот домик мне по душе. Это эгоистично, но я хочу, чтоб мы с тобой жили вот так вместе. Чтобы это длилось очень долго. Чтоб мы разговаривали, гуляли во дворе и в лесу, когда хорошая погода. Чтоб я писал что-нибудь, а ты сидел возле камина, дышал и смотрел на огонь своими замечательными глазами. – А то, что ты поспать... не можешь... и большую часть времени... возишься со мной... моешь и прикасаешься к... моему мертвеющему телу... А ещё твой нервный... тик... И ты сильно похудел. – Это всё материальное, пустяки. Ты... Эндрю, всё, о чём я думаю, — это как позаботиться о тебе. Ни о чём другом я сейчас думать не могу. Тебя волнует, найду ли я кого-то снова? Понятно, что нет. Даже пытаться не буду. Возможно, я умру вскоре после тебя, так что бесполезно забивать себе этим голову. – Я просто хочу... чтобы ты не думал... что должен быть здесь... Твоя жизнь... ещё не окончена... в отличие от моей. Окончена... Драматург вспомнил, как спокойно отменил контракты мужа и дал всем понять, что ни с кем работать Эндрю больше никогда не будет. Как, глядя на его лицо, люди даже не задавали вопросов. Как легко он объяснил директору, что уезжает и в театре больше никогда не появится. Потому что, лишь услышав трагическую новость по телефону, он сразу всё продумал и спланировал. Бесполезно было в чём-то разбираться, сожалеть, плакать, – Стивен просто начал делать то, что должен был, вот и всё. Их с Эндрю прежнюю жизнь в мгновение перечеркнуло одно падение, и ничего тут нельзя было изменить. Только смириться. – То, что я сейчас имею, я считаю полноценной жизнью, так что давай не будем об этом. Меня сильнее волнует, что я больше не смогу ставить тебе иглы, потому что твое предплечье и так уже изранено. – Коли в бедро... – Оно останется под витамины для иммунитета. Сейчас же осень. Мне всё-таки придется вставить тебе катетер в нос, как показывал врач. Надеюсь, получится. – Конечно... Мы ведь уже знаем... что у тебя талант... медработника. – Да, а я всю жизнь травил его драматургией, бывает же такое, – пошутил Стивен в надежде увидеть улыбку Эндрю. И он увидел. День семьдесят девятый Стивен старался вводить две тонкие трубки медленно, но в конце всё же пришлось надавить, чтоб они вошли до упора, и жидкость с капельницы начала вливаться в тело Эндрю. Актёр резко втянул ртом воздух. В комнате прозвучал глухой стон, резанувший драматурга по сердцу. Эндрю, конечно, не хотелось показывать, что стало плохо, но что-нибудь поделать с этим он не мог. Лишь закрыл глаза, пытаясь успокоиться. Дышать было тяжело, началась аритмия, и его тут же прошиб холодный пот. Видя это, Стивен потянулся за полотенцем. Эндрю чувствовал, как аккуратно шероховатая ткань вытирает испарину с его лица, как муж лишь робко касается кожи возле рта, чтобы не помешать дыханию. Закончив с этим, драматург подложил руку под его лопатки и понял, что вся футболка актёра промокла. Бедный Эндрю... – Ты сильно побледнел, – понуро отметил драматург. – Что-то болит? В груди? Если часто вливать жидкость через капельницу, вода может залить лёгкие. Это приведёт к пневмонии или болезни сердца. Недавно Эндрю признался, что оно у него иногда покалывает, и Стивен смиренно ждал визита врача, чтобы тот разъяснил, в чём дело. – М-м, нет... Мне просто... то холодно, то жарко. – Потерпи ещё немного, – тихо вздохнув, драматург снова провёл полотенцем по лицу Эндрю, затем, почти невесомо, по шее и ключицам. Стивен подумал, что лучше будет намочить ткань и, бросив короткое, но ласковое "я сейчас", подался в ванную. Пользуясь свободной минуткой, драматург сначала умылся ледяной водой. После этого опустил полотенце в ведро, где она была тёплой. Выжал его. Пока капельки воды сталкивались с ровной прозрачной гладью, он ощутил, что взор подёрнулся влажной пеленой. Стивен повесил полотенце на умывальник. Снял очки и провёл пальцами по глазам. Убедившись, что дверь заперта, позволил себе задышать, вкладывая в порывистые выдохи боль и отчаяние этого утра. На самом деле Стивен делал так не часто, обычно он был спокойным. Но сегодня Эндрю отреагировал на лекарства особенно тяжело. И драматургу становилось нестерпимо от мысли, что он ничем не может помочь любимому. Всё, что в его силах, сидеть рядом и смотреть на то, как Эндрю мучается, пытаясь при этом притвориться, словно чувствует себя не так ужасно, как на самом деле. Звучит банально, но Стивен очень хотел взять хоть малую долю этих страданий на себя. Он бы легко согласился отрезать себе ногу или руку, лишь бы Эндрю стало полегче. Было бы так хорошо, если б он хотя бы мог дышать сам и нормально разговаривать. Актёр ведь по природе своей любит болтать, но даже этого теперь делать не в состоянии: он чувствует себя неловко и намеренно сокращает предложения, чтобы говорить быстрее. Ему не больно произносить слова – он не хочет, чтобы драматург так долго ждал. А Стивен хотел бы ждать. Но Эндрю ведь не заставишь... Взглянув в зеркало и убедившись, что выглядит ужасно, Стивен нацепил очки обратно, взял полотенце и вернулся в комнату. Эндрю к этому времени снова вспотел, и вместе с испариной драматург привычно стёр с его лица дорожки слёз. – Вот так. Вода тебя немного успокоит. Эндрю дышал легче, но глаза у него помутнели и складывалось впечатление, что актёр едва видит что-то перед собой. Тем более, на Стивена он смотреть не хотел: догадался, почему тот задержался в ванной. У Эндрю возникло желание попросить, чтоб драматург убил его, а точнее, просто добил. Но пришлось себя сдержать. И дышать, дышать... – Если станет очень плохо, скажи. Я вытяну катетер и вколю тебе что-нибудь обезболивающее. – Нет, всё нормально... В подтверждение своих слов актёр чуть улыбнулся. Наклонившись, Стивен поцеловал его в висок. Эндрю охватил сильнейший порыв сказать, чтоб драматург больше никогда к нему так не прикасался, потому что... не надо. Но довелось снова взять себя в руки. – Тогда я продолжу? – Да. Эндрю уставился в потолок, а Стивен аккуратно расстегнул ремень на его штанах и спустил их вниз. Продезинфицировал участок кожи спиртом, затем вытянул из тумбочки шприц, насадил иглу и вонзил её в ампулу, чтобы набрать лекарства для иммунитета. Проверив, всё ли работает, драматург проткнул иглой взбухшую ярко-синюю вену на бедре партнёра. Опуская поршень, Стивен украдкой глянул на лицо Эндрю: тот ничего не чувствовал. Дождавшись, пока вся жидкость вольётся в слабое, больное тело, драматург убрал шприц. Отсоединил от него иглу, чтоб завтра заменить её на новую, и спрятал всё назад в тумбочку. – Закончил, – известил он Эндрю, натягивая штаны обратно. – Ты как? – Нормально... Ничего не изменилось. Потрогав лоб мужа, драматург убедился, что тот уже сухой и прохладный. Пока что Эндрю мог отдохнуть, а значит, Стивен тоже. Выкатив коляску на крыльцо, освещаемое ранними солнечными лучами, драматург вернулся в спальню с едва заметным выражением радостного ожидания. – Тебе надо полежать вот так ещё где-то полчасика. Потом я вытяну катетер. – Ага. И наконец: – Кажется, всё необходимое мы уже сделали. Можно, я попишу немного? – Конечно. Не надо спрашивать у меня разрешение. Взяв со стола ноутбук, Стивен устроился на другой стороне кровати. – Но кнопки будут шуметь. Может, ты хочешь поспать? – Нет, мне... этот шум нравится... – Хорошо, – нежно проведя пальцем по щеке любимого, Стивен затем полностью переключился на монитор и клавиатуру. Стук клавиш не умолкал, предложения легко лились одно за другим, и постепенно драматург ощутил, словно поднялся куда-то ввысь, освободился от оков реальности. История захватила его целиком, а шумное, но ровное дыхание Эндрю дарило ощущение покоя и уюта. Было время, когда Стивен пользовался наушниками и входил в нужное настроение с помощью музыки, но от этой привычки пришлось отказаться, иначе он бы не слышал любимого, который в любой момент мог попросить о чём-то. Ничего страшного. Просто теперь у драматурга была другая музыка. – Не хочу тебя отрывать... – А? Что? – Стивен тут же уставился на Эндрю. Было видно, что всё это время актёр наблюдал за быстрыми, ловкими движениями его пальцев. – Нет, всё в порядке. Что, полчаса уже прошло? – Наверное, да. – И правда. Извини, я не заметил. – О чём... пишешь? – Это история об одной эм-м... необычной девушке. – А-а-а... И как кончается? – Хорошо. История на самом деле добрая, юмористическая. Мне сейчас хочется писать такие. – Правда? – Да. Я дам тебе почитать, когда закончу. Ну, если у тебя будет настроение, – Стивен говорил куда более оживлённо, чем прежде. И он не притворялся, творчество действительно помогало ему отвлечься от всего, расслабиться. – Это ведь ты меня вдохновил, как всегда. – Я? Как мило... – Сейчас, подожди, – отложив ноутбук, Стивен отключил катетер и, наконец, вытянул его трубки из носа Эндрю. Тому снова стало неприятно, но выражение облегчения было более заметным. Убрав капельницу подальше, чтобы любимый не видел её и не думал, что не так долго до следующей процедуры, Стивен вспомнил о дезинфекции. Он закатал рукав на кофте актёра, открывая усыпанное фиолетовыми пятнами предплечье. Оно явно будет долго заживать, и Стивен поставил себе задачу сделать так, чтобы не стало хуже. Он смочил ватку спиртом и принялся водить ею по израненной коже, уделяя отдельное внимание каждой отметине. То же проделал и с другой рукой. Эндрю смиренно наблюдал, а когда всё было кончено, произнёс: – Стив... – Что? – Можно мне на коляску?.. – Да, конечно. Она как раз просохла. Подкатив коляску к самой кровати, драматург подложил руки под спину и колени Эндрю. Медленно поднял его и усадил. Поправил ноги и руки, чтоб они не свисали с подставок и убедился, нормально ли легла голова. – Всё хорошо? – Да. – Подкатить тебя к окну? – Да. Для начала драматург бережно укутал немощное тело пледом, только потом повёз коляску чуть вперёд, к большому окну. – Так? Или чуть ближе? – Так. – М-да, только с него же холодом тянет, надо будет утеплить... Поэтому недолго, хорошо? – Хорошо... Драматург улёгся обратно на кровать, позволяя актёру остаться наедине с открывающимся из окна видом. Повёрнутый к Стиву спиной, Эндрю наблюдал за пейзажем, за шелестом пожелтевших листьев и облаками на сером небе; впитывал в себя зрительные образы и звуки, развлекающие воображение. Он и не заметил, когда позади него начало раздаваться сопение. Стивен явно уснул за работой. Пусть поспит, ведь после выписки Эндрю он ещё ни разу не позволил себе нормально отдохнуть. Актёр представил, как драматург вытянулся на постели, как перевернулся на бок, как его голова утонула в мягкой подушке, чёрная оправа очков перекосилась, рот приоткрылся, выпуская наружу тяжёлое сопение, а грудная клетка сильно приподымается с каждым вдохом. Тело у Стивена сильное, но оно не дышит жизнью, как раньше. Если бы Эндрю мог лечь рядом, уложить эту обременённую чернявую голову себе на грудь и погладить. Если бы он мог обнять и успокоить... Но не может. Эндрю не может совершенно ничего, даже повернуться и глянуть на любимого он не в силах. Будильник заревел привычным сигналом, но в ответ сопение драматурга лишь усилилось. Он пробормотал, простонал что-то во сне, повозился на кровати, но так и не проснулся. И славно, подумал Эндрю. Второй раз произошло то же самое. Очевидно, драматург утомился настолько, что его и пушечный выстрел не разбудил бы. Эндрю подозревал, что на звук его голоса Стивен обязательно отреагировал бы, как мать на плач ребёнка. И поэтому молчал. Не успел прозвучать третий сигнал будильника, как драматург вдруг задышал чаще, почти задохнулся, а затем вскочил. – О Господи! – спросонья промямлил он и потёр ладонями лицо. Язык сначала не слушался, и драматург догадался, что прикорнул не на часик, как планировал. – Боже, уже обед! Сколько я спал? Почему будильник не звонил? Энди! Драматург почти в панике бросился к актёру, но тот охладил его безразличной улыбкой. – Будильник звонил... дважды. Ты не слышал. – О Боже, я... И правда. Эндрю, извини! – внезапно Стивен почувствовал себя так, словно прямо сейчас расплачется. Вина и отчаянье захлестнули его. У Эндрю ведь синяк на пояснице, за ним теперь надо смотреть безукоризненно. А Стивен взял и заснул, проигнорировав обычай перемещать мужа каждые два часа. – Извини, – повторил драматург. – Прошло пять часов... Представляю, как ты засиделся. Сейчас я сделаю тебе массаж. – Подожди, – вырвалось у Эндрю неожиданно. – Взгляни сначала... в окно. – М-м, что там? Листья уже все пожелтели? – Нет, присмотрись... Там, на лавочке. – Сейчас, я очки надену. Ага, – вернувшись к окну, на этот раз драматург увидел вдали, на лавочке, двоих подростков – парня и девочку. У парня в руках был букет полевых цветов, который он настойчиво пытался всучить своей подруге. – Смотри, как он тянет... к ней эти цветы... И пытается заговорить... – А она даже на него не смотрит. Видать, провинился. Эндрю улыбнулся. – Точно провинился... – Ишь, какая любовная драма. Надо себе записать. – Интересно, что там у них... случилось? Стивен погладил любимого по щеке. И на этот раз Эндрю почему-то не было неприятно. – Если я когда-нибудь увижу кого-то из них на улице, спрошу. А потом передам всё тебе, ладно? – Ладно. – А сейчас тебе надо срочно сделать массаж, – драматург поднял мужа с коляски и перенёс на кровать. Он решил, что раздевать Эндрю не обязательно, разминать мышцы можно и поверх одежды. Поэтому перевернул любимого на живот, чтобы сразу взяться за те части, которые пострадали от длительного сидения больше всего: бёдра, ягодицы и спину. Футболку он задрал выше, чтоб особое внимание уделить синяку под бинтом. Драматург нажимал на него и тянул кожу в разные стороны, чтобы разогреть и наладить кровообращение. Он надеялся, что этим хоть как-то помогает. – Всё в порядке? Не трудно дышать? – Нет. Легкий поцелуй коснулся затылка Эндрю. – Люблю тебя. – Тебе легко говорить... это, не глядя... мне в глаза... – актёр стал заметно задыхаться. – Если б любил... ты бы мне помог... а так... я твоя вещь... Эти слова крутились в голове Стивена всю последующую неделю. День восемьдесят второй После обеда Бересфорд лежал на боку и пристально наблюдал за тем, как спит Эндрю. Он, наверно, мешал ему, постоянно поправляя плед. Но больному, неподвижному телу актёра нельзя было мёрзнуть. Раздался стук в дверь. Стивен неспешно провёл рукой по волосам мужа. Тот нехотя приподнял веки. – Эндрю, врач... Актёр лишь вздохнул. Он по привычке ушёл в себя, молча терпя то, как с ним вынуждены обращаться. Вероятно, даже хуже, чем с ребёнком. Стивен, как обычно, очень долго приводил его в сидячее положение, потом снимал кофту и футболку. Дальше говорил с врачом, мол, возможно, есть проблемы с сердцем, пусть тот глянет. Эндрю ведь каждый месяц принимает электростатический душ в местной больнице. Это от пролежней. А электричество – дополнительная нагрузка на сердце, плюс Эндрю тяжело переносит кормление и т. д. и т. п. Актёр привычно старался ничего из этого не слушать. Просто тихонько сидел и смотрел вглубь себя. Всё же он понимал, насколько жалким сейчас выглядит. Особенно сзади. Врач приставлял стетоскоп к его спине и не мог не видеть уродливо торчащего, искривленного позвоночника и до синевы бледную кожу, сквозь которую проступали полосы и сети набухших вен. После осмотра драматург с врачом, как всегда, отошли в сторону. Эндрю было всё равно, что они скрывают от него информацию. Ему хватает диагноза врача в больнице – два года. И всё. Что бы они ни пытались делать, с такими повреждениями Эндрю не должен протянуть долго. Но, вероятно, этот врач сказал, что можно давать актёру какое-нибудь лекарство от сердца, которое может помочь, если добавлять его к обычному раствору в шприц. Стивен в ответ протянул ему баксов пятьсот, и Эндрю аж улыбнулся от всей этой нелепицы. Затем они вышли на улицу. – Док, всё же он говорит, что ему колет в сердце. Что это значит? – собравшись с духом, прямо спросил драматург, когда они остановились у ворот. – Да ничего это не значит, – хмуро ответил врач. – Вы понимаете, что кровообращение у него явно нарушено, и что при таком питании сердцу труднее качать кровь по сосудам. Да и сами сосуды, вероятно, уже ослабели. Тут ничего не поделаешь, он ведь не только лежачий, он вообще не двигается. Врач замолчал. Драматург понял, что мужчина смотрит на его подёргивающуюся голову и веки, которые стали смыкаться ещё чаще и сильнее. – Ох, простите, это... Это нервное. Врачу оставалось лишь продолжить: – А что до синяка – можете ставить компресс. И массируйте. Меня вот что интересует... – Да? – Запасы морфия у вас уже есть? Чисто на всякий случай. Уроните его, не дай Бог, перевернёте коляску... Начнутся сильные боли в органах. Или просто сам пожалуется, что больше не может. Тогда просто делаете укол морфия в позвоночник и всё. Больше ничего не потребуется. День восемьдесят шестой Вечером пришлось снова «кормить». Эндрю ничего не говорил, но драматург видел, что он напряжён и настраивает себя терпеть боль. – Может, на этот раз будет не так плохо. Ты ведь ещё только привыкаешь, – попытался успокоить Стивен, привычно гладя мужа по лицу. Сначала Эндрю неосознанно глядел перед собой, потом всё же устало поднял взгляд на Стивена. Карая радужка помутнела, и глаза от этого казались ещё глубже. И больше – из-за бледных впалых щёк. Драматург коснулся пальцем родинки под глазом, потом, обведя подушечкой скулы любимого, плавно опустился к его пухлым губам. – Ты так умеешь смотреть... – Стивен, – актёр позволил себе выговорить это с раздражением. – Я давно хотел тебе... сказать, но не знал... как... Больше никогда... не трогай меня так... и не целуй... Тебе самому не кажется... что это извращение? Потому что... я вижу по твоему лицу... ты иногда возбуждаешься... когда трогаешь меня... А я ведь – нет... Каждое слово рвало внутренности драматурга на куски, но он не позволял себе проявлять это. Лишь отвернулся на короткое мгновение, сомкнул глаза и болезненно сглотнул. Вместе с болью Стивен переполнился диким стыдом за себя, за свои инстинкты, за то, что он всё ещё надеялся получать от Эндрю какое-то удовольствие. Стивен его не заслуживает. Поэтому бесполезно и просто глупо ласкать Эндрю, возвращая или даже только припоминая то время, что было раньше. Драматург понял, что его муж уже не тот человек, который любит объятия, поцелуи и вообще наслаждение от тактильного контакта. Он изменился, и Стивену стоило подумать об этом. Он давно заметил, что они с Эндрю практически не разговаривают. Разве что на темы, которые касаются ухода за актёром и планов Стивена на будущее. Больше ничего. Стивен понял: не надо заставлять любимого говорить с ним. Трогать Эндрю и фантазировать о нём драматург тоже не имеет права. Он должен лишь сохранять жизнь мужа, которую поставил под угрозу из-за собственной халатности. И всё. Такова реальность. – Хорошо, ты прав, – ровно произнёс драматург. – Я больше не буду тебя целовать. Буду просто ухаживать и всё. – Ладно... Вставляй катетер... Стивен сунул трубки внутрь. Эндрю вновь задышал чаще, сомкнул веки и не сдержал болезненного стона. И, видя всё это ото дня в день, драматург ещё и ожидал от Эндрю какой-то награды за свой труд... Или полагал, будто актёр нуждается в постоянных напоминаниях, что его всё ещё любят. Да Эндрю сейчас вообще не до этого. Ему нужна поддержка, а не нежности. Стивен молча принялся вытирать его лицо полотенцем. Тишина, прерываемая вздохами и стонами Эндрю, угнетала их обоих. И, не в силах справиться с болью, драматург неожиданно для себя самого заговорил: – Это было очень жестоко с твоей стороны. Ты хочешь установить между нами такие отношения, словно ты мне никто. Словно мы деловые партнёры. Но я, каким бы сильным я ни был, чёрт возьми, так не смогу! Я не смогу полностью переключиться, мол, я только твоя сиделка, потому что любовник тебе не нужен. Как бы я ни старался – не смогу, потому что я человек! И ты сам мне говорил, что... что ты хочешь нравиться мне! – Но это всё – ужасно!.. Драматург ощутил, что совсем не контролирует себя. – Что ужасно?! То, что я до сих пор люблю тебя и хочу? Да, хочу! Но, чёрт возьми, даже не думай, даже мысли себе не разрешай, что я когда-нибудь позволю себе сделать что-то с тобой! Потому что это уже будет моральное уродство! Я хочу прикасаться к твоему лицу и целовать тебя, и вспоминать, как у нас было все эти годы, и фантазировать об этом! Я понимаю, что будет честно... правильно вообще забыть о тебе как любовнике и думать, лишь как о друге, попавшем в беду! Но я так не могу! Разумно с моей стороны оставить тебя в покое, найти себе кого-то здорового и заниматься сексом с ним! Но я не могу! Я лучше буду мыть тебя, кормить и менять тебе подгузники, и иногда целовать твоё лицо, чтобы вспомнить, как мы занимались сексом раньше! Я так люблю тебя, что не могу отвергнуть то, что от тебя осталось! Не могу! Я знаю, что это неправильно – целоваться с калекой! Но я не могу иначе! Да, я любил тебя не только из-за секса, ты был мне хорошим другом! Но я не могу «не трогать» тебя, как ни был бы противен себе из-за этого! Я... не хочу быть твоей сиделкой! Я хочу, чтоб мы любили друг друга!! Стивен никогда не подозревал, что с ним когда-то произойдёт такое. Но после этой тирады он сорвался на рыдания. Пытался сдержать себя, проглотить их, но они всё равно рвались, как кровь из свежей раны. Драматург стонал и рвано дышал, поминутно вытирал слёзы, осознавая, что Эндрю видит весь этот ужас. За всю свою жизнь Стивен никогда ещё так не ревел и ему было искренне жаль человека, который оказался рядом с ним и не может сейчас уйти прочь, хлопнув дверью. Хуже всего, что Эндрю тоже, по-видимому, хотел что-то сказать, но из-за Стивена не смог. Он старался дышать ровно, но его лицо покрылось пятнами, а из глаз беспрерывно текли слёзы. Опустив голову на колени и продолжая сотрясаться от рыданий, драматург только радовался, что их, совершенно разбитых, теперь никто не может видеть. Мало кто даже знает об этом домике, который стоит под горой, с одним светящимся в ночи окном... Вскоре пошёл дождь. День восемьдесят седьмой Кое-как справившись с собой, драматург механически вытирал влажным полотенцем раскрасневшееся лицо мужа. И думал, что эта перепалка лишь усугубила состояние его сердца. Ну вот, Стивен снова наломал дров. – Я просто... Я не из-за того... – почти отключаясь от изнеможения, пытался что-то объяснить Эндрю. – Мне не из-за тебя... противно... Просто ты постоянно... прикасаешься ко мне везде... Массируешь и моешь... А ещё иногда целуешь... думая... что мне это тоже нравится... Мне немного и правда... нравится... хоть я и не... вспоминаю наш секс... потому что не чувствую... больше ничего... Я к этому привык... Но мне противен я сам... Потому что моё тело... всё высохло... Кости торчат, все вены... видно... и повсюду синяки... от игл... А ещё эта чёртова... трубка в моей шее... Я урод... Я больной... Калека... Представь ещё, что у меня... нет руки или ноги... А ты всё равно трогаешь... меня... Как ты можешь?.. Мне отвратительно... Ты словно... ухаживаешь за трупом... Отвратительно... Стивен чувствовал, что от лица отдаёт жаром, но в то же время он продрог из-за озноба. Голова болела и кружилась, а перед глазами – сплошной туман. Он хотел ответить на реплику мужа, но не было сил. Стивен только улёгся рядом с Эндрю и молча опустил голову ему на грудь. Он ведь всего лишь человек. Слабый человек... День девяностый Ближе к полночи их решил проведать давний друг. – Извини, только сейчас с горы спустился, – небрежно объяснил столь поздний визит Эрик. – Как там Энди? – Спит, – тихо ответил драматург, щурясь из-за яркого жёлтого света. – Нам завтра надо ехать в больницу, пусть отдыхает. – Да, ты прав. Они сели на кухне, и Эрик заставил Стивена рассказывать. После получасовой речи драматурга мужчина в последний раз отхлебнул чаю и повёл беседу сам. – Так тебе не надоело ещё? – Что? – Издеваться над ним. И где пиво? – В этом доме нет алкоголя, имей совесть, Эрик, – пробурчал драматург, скребя ногтями по старой столешнице. – Я стараюсь делать всё так, чтоб ему было лучше. Конечно, он страдает, но я готов из шкуры вон лезть, чтоб облегчить эти муки. В конце концов, есть и моя вина в том, что он травмировался. – Да, есть, – согласился проводник без обиняков. – Надо немного приглядывать за своими близкими. Хотя не факт, что ты бы его тогда остановил. Драматург понуро разглядывал своего собеседника через запылённые линзы очков. Поняв, что тому нечего сказать, Эрик выудил из кармана пачку сигарет и, зажав одну между зубами, потянулся, было, за зажигалкой. – Не кури здесь. Дам в морду, если закуришь, серьёзно. Эрик нехотя сложил «лекарства от нервов» обратно. Выражение злобной решительности тут же покинуло лицо Стивена, и он произнёс уже в задумчивости: – В любом случае, что сделано, то сделано. Тут ничего не изменишь. Всё, что я теперь могу – заботиться о нём. – О-о, ты уверен? – воскликнул проводник с азартом. – А что же ещё? Я стараюсь, как могу! – Ну и что, что стараешься? Ну и что, что у тебя жизни никакой нет? Ну и что, что ты не спишь, не ешь, а только носишь его на руках, меняешь памперсы, платишь шальные деньги за лекарства, которые не помогают, и пылинки сдуваешь? И что, что ты тут ходишь весь, как мумия, с зачатками Паркинсона и слепнущими глазами? Думаешь, остальные люди так не могут? Думаешь, это кого-то должно разжалобить? – Да мне плевать... – На самом деле ты издеваешься над вами обоими, вот и всё! Потому что ты эгоист. – Ну а что мне ещё делать, а?! Эндрю – живой человек, и я люблю его! Я не могу позволить ему умереть! – А что, есть надежда, что он однажды встанет и пойдёт? – Нет такой надежды! – Ну и какого чёрта ты тогда тут дурака валяешь? Твоё поведение сейчас – это любовь, что ли? – У меня нет выбора! – стукнул ладонью по столу драматург, наперёд зная, что ошибается. – О да, вбей себе это поглубже в голову и закрывайся ото всех. – Недавно он сказал, что если б я любил его, то помог бы... А так, он для меня просто вещь. – Умный человек. – Я не могу оставить его! Я чувствую ответственность! – Если б ему отняло только руки или только ноги, – это ещё ладно. Тогда он мог бы хоть что-нибудь делать, и твоя помощь пригодилась бы. А так – какой смысл? Он не жилец. И этого ничем не изменишь. Ты не поможешь, Стивен, ничем! Есть лишь один выход. – Нет... – Почему? Почему ты так жесток к нему? – Эрик откинулся назад и скрестил руки. – Я не... – голова драматурга поникла. – Но он же дышит и разговаривает. – Ему шибко нравится это делать? Ты думаешь? И кому он теперь нужен, кроме тебя? Да и то – ты имеешь его по эгоистическим мотивам. Тупо из-за привычки и собственного дебильного эгоизма, – проводник выплёвывал реплику за репликой, нисколько не меняясь в лице. Именно за правду Стивен и ценил его. С Эриком он всегда мог поделиться всем и получить совет. Драматург продолжил: – Кажется, позапрошлой ночью... Знаешь... Я проснулся, хоть будильник ещё не звонил, и смотрел на него. Смотрел на клапан в его шее и думал, что если вытянуть его, Эндрю, скорее всего, задохнётся, даже не проснувшись. Я представлял, как сделаю это... Он, видимо, почувствовал мой взгляд и открыл глаза. – И что? – И ничего. Просто смотрел на меня и ждал, что я буду делать. Пристально так смотрел... Никогда этого взгляда не забуду. – Почему ты не убил его тогда? – Не могу... Он меня не просил... – Ого! Вот оно что! По-твоему, у него ещё должно хватить смелости, чтобы прямо попросить тебя лишить его жизни? – Я и так этого не сделаю. Я люблю его... – У тебя просто кишка тонка, Бересфорд, и ты хочешь, чтобы тебя все жалели. Любовь тут не при чём. Если б ты любил его, то избавил бы от мук. И без церемоний, без проявлений своего жалкого героизма. Он бы просто не проснулся и всё. Вот что ты пытаешься сделать? Ты пытаешься уберечь себя от чувства вины. Допустим, Эндрю умрёт через пару лет. Но ты за это время постареешь на пол столетия, Бересфорд. Ты и сейчас ходишь, словно чумной, а через несколько лет вообще сляжешь. Эндрю умрёт, а ты протянешь немногим больше. – По-видимому, так, – сухо констатировал драматург. – И это выход, по-твоему? Сдохнуть раньше и не думать? А вдруг ты мог бы ещё прислужиться кому-нибудь живому? Но ты решил отдать концы, потому что горе тебя подкосило. Нашёлся тут, чёрт возьми... Ты бы мог пойти дальше, Бересфорд. Да, до конца дней мучиться от чувства вины, но понимать, что благодаря тебе хороший человек долго не страдал. И что ты пришёл в себя после его смерти и сумел сделать ещё что-то за свою жалкую жизнь! А ты сидишь тут, чёрт возьми, и просишь: «Пожалейте меня, кто-нибудь!» Да плевали все на тебя! – Но почему именно я должен быть таким сильным? – А кому ещё, если не тебе? – в этой фразе было всё то глубокое уважение, которое Эрик на самом деле питал к другу. – Ты любишь Эндрю? – Да. – А понимаешь, что это преступление – издеваться так над ним? Ты чувствуешь ответственность, это хорошо. Но чувствуй ответственность и за себя, не вали всё на него. Он не для страданий создан. К тому же, ему их и так уже достаточно. А тебе – явно нет. День девяносто восьмой В ночное спокойствие спальни ворвался назойливый звон будильника. Стивен неохотно разлепил веки и надавил на кнопку, выключая его. После этого драматург поднялся, обошёл кровать и коснулся ладонью макушки Эндрю. Увидев, что тот проснулся, драматург лишь изнурённо выдохнул: – Два часа прошло. Подняв любимого над кроватью, Стивен переместил его немного ниже, чтобы через два часа подтянуть обратно. Поправив одеяло, он убедился, что руки и ноги Эндрю лежат в удобном положении. – Всё в порядке? – Да. – Тогда спокойной ночи. День сто двадцать пятый – Видишь, людей нет. Тебя вообще никто не увидит, – приободрил актёра Стивен, когда они подъезжали к зданию больницы. Драматург припарковался, вышел из машины и, подавив зевок, вытянул из салона коляску. Вскоре Эндрю был перемещён туда. Глядя на серое осеннее небо, Стивен как можно быстрее повёз мужа внутрь: тот ненавидел попадаться кому-то на глаза. В больнице драматурга уже знали как «примерного друга». Говорили, никто ещё не привозил родных-паралитиков на процедуры с такой дотошной регулярностью. Стивену, впрочем, было всё равно, кто там что делал, а кто – нет. Договорившись с врачом, он отдал мужа в руки медсестёр, с болью уловив тяжёлый вздох Эндрю, ведь тот попадал во власть совершенно чужих людей. И как бы он чувствовал себя в хосписе? Драматург даже думать об этом не хотел. День сто сорок девятый По дороге домой Стивен решился заговорить: – Как всё прошло? – Как всегда... Я закрыл глаза... и почти ничего не видел... Меня там раздели... и лили на меня... воду... Трое человек смотрело... Было ужасно... – Ну, уже всё прошло, – Стивен хотел потрепать его по щеке, но сдержался. – Тебя осматривали? – Да... Сказали, что из синяка... на спине... пролежня не будет... – прозвучал задыхающийся, сбивчивый ответ. – Ещё обработали... его чем-то. – Ох, это облегчение, – драматург искренне порадовался. – Знаешь, о чём я думал, пока дремал в коридоре? Может, мы бы могли поехать куда-нибудь вот так? Я имею в виду, в какой-то город неподалёку. Мы бы просто катались, и ты бы смотрел на пейзажи за окном... Или тебя такое не интересует? – Интересует. Не знаю... всё ли получится, но... можно как-нибудь... попробовать. – Хорошо, – неожиданно Стивен ощутил себя совсем бодрым. Но дома ситуация изменилась. Возможно, по дороге у Эндрю болело сердце или ему показалось, что кто-то увидел его. В результате всё настроение актёра сошло на нет. Дождь кончился, и драматург предложил показать ему одно место в лесу, неподалёку, которое он заприметил несколько дней назад на пробежке. Эндрю ответил, что не хочет никуда идти. Что он привык быть дома. И, в конце концов, он устал и ему надо хоть немного быть одному. – А ещё я думал... над твоим предложением... Оно только звучит... хорошо... А на самом деле ничего... не выйдет... Я ведь даже... сидеть не могу... и не контролирую... – он запнулся и подавил мучительный стон. – Понятно, что... ничего не получится.... Не надо себя... обнадёживать... Я должен сидеть... дома... Мне нельзя выходить... Драматург сел в кресло и закрыл лицо ладонью, чтобы не видеть влажного блеска в глазах любимого и его искривленного в болезненной судороге рта. Наверно, Эндрю думает о том, что скоро надо ставить капельницу, и поэтому растерял всю утреннюю решительность. А может, вспомнил чувство беспомощности и унижения, давившее на него, когда он принимал душ в больнице. В любом случае, Стивен ничем не мог помочь. – Пойди полюбуйся лесом... сам... Я побуду один... Со мной ничего не... случится, – Эндрю проговорил это немного зло. На самом деле он давно опасался, что кто-нибудь вздумает воспользоваться их со Стивеном положением. Кто-то точно знает, что в этом доме живёт немощный калека, и что тут есть много налички, которой драматург платит за лекарства... Поэтому актёру было и так страшно, а без мужа – вдвойне. Куда ни глянь, инвалидность Эндрю порождала адову кучу проблем. – Знаешь, – перебил его размышления Стивен, тщетно пытаясь скрыть горечь в голосе. – Я давно хотел отвести тебя в то место, тешил себя мыслью, что тебе оно понравится, и на какое-то время ты обо всём забудешь... Мне очень хочется делать что-то для тебя, Энди, но... Что? Я не могу прогуляться с тобой, не могу поговорить о чём-то отвлечённом, даже приготовить что-то вкусное для тебя не могу! Я знаю, ты уже не будешь здоров, но я всё бы отдал, лишь бы ты был хоть немного счастлив! Хоть чуть-чуть! Но я совершенно беспомощен! Тут Эндрю осознал, что согласится на что угодно, лишь бы драматург умолк. День сто пятьдесят второй Стивен одел его в куртку потеплее и укутал в шерстяной плед. – Надо будет сойти с тропинки, поэтому я лучше сразу возьму тебя на руки. Согласен? – Ладно. Драматург немного посидел на коленях перед коляской, вжимаясь лбом в плечо мужа. Надо было успокоиться перед тем, как поднимать своё хрупкое сокровище. Наслушавшись дыхания Эндрю и впитав в себя его тепло, Стивен, наконец, встал и достал из шкафа ещё один плед, чтоб упаковать в рюкзак. Когда они вышли со двора, Эндрю несмело предложил: – Может, ты бы... завёл собаку?.. Она бы сторожила и... не было бы так... грустно... – А тебе её лай не будет мешать? – Ты не любишь, когда... я говорю такое... Но я и так... ничего не делаю... Мне всё равно... могу я отдохнуть... или нет... Я ведь даже... не встаю. – Хорошо, я подумаю. Поговорю об этом с Эриком, – пообещал драматург, осторожно обходя большие ветки, камни и пеньки. – Смотри, листья уже все коричневые. Мы почти пришли. – Не трудно... нести? – Нет, нисколько. Подойдя к небольшому обрыву, с которого открывался превосходный вид не лысеющий бор, Стивен позволил себе немного полюбоваться и забыться. Дальше аккуратно опустил безвольное тело любимого на листья. Быстро, чтоб Эндрю не успел замёрзнуть или промокнуть, расстелил толстый плед. – Сейчас. Так тебе будет лучше видно, – вскоре актёр уже сидел, упираясь спиной в грудь драматурга. Тот поддерживал на Эндрю одеяло и заодно согревал своим телом его спину. При этом Стивен чувствовал выпирающий позвоночник мужа, напоминающий о травме, но очень скоро он отвлёкся от этой мелочи. Природа перед ними была прекрасной. Кругом – ни души. Эндрю прикрыл глаза и наслаждался звуками того, как листья, опадая, соприкасались с сырой землёй. Ветра не было, поэтому в сверхъестественное спокойствие леса врывалась лишь эта отрывочная мелодия: листик отрывается от ветки – кружится в воздухе – присоединяется к своим братьям. – Представь, как тут будет красиво зимой. Ветви станут белыми. – Да. Эндрю вспомнил усыпанные лиственным покровом холмики, по которым драматург нёс его. Было бы хорошо, если б его закопали где-нибудь здесь, со скромным деревянным крестиком, да и только. А то кладбища с рядами строгих покойников угнетают. Хотя, пусть Стивен всё решает. Эндрю заблаговременно соглашается с любым его выбором. Но стоит ли спешить с мыслями о погребении? Неожиданно Эндрю подумал, что действительно хотел бы увидеть это место зимой. Хотел бы прочитать новую драму Стивена и узнать, что происходит между теми молодыми людьми, замеченными им на лавочке. Может, ради этого стоит держаться? Но... В любом случае, всё, что остается Эндрю – тешить себя такими мыслями.