Великий голод

Я лежала на траве и лениво смотрела на небо. По нему ползло маленькое пушистое облако. Делать было нечего. Ждать - всегда самое сложное. Нужно чем-то себя занять. В рассеянности я начала крутить кольцо на своем пальце. Сначала я это делала машинально. Вещь была старая, и в ней я знала каждую царапинку. Это все, что мне досталось от матушки, любила со слезой в голосе я рассказать очередным кумушкам на ярмарке. Они начинали незамедлительно меня жалеть, подыскивая кусок хлеба побольше. Этого хватало поначалу, чтобы накормить моего младшего, всегда голодного брата. Я снова взглянула на кольцо. Обычное, витое, без орнамента, оно легко спало с пальца своей хозяйки. Мертвой хозяйки. Тогда Великий голод только начинался. И самые слабые не выдерживали первыми. Из деревень постепенно исчезала скотина, птицы и домашние животные. Наконец, дошло и до детей... Да ладно, она мне никогда не нравилась. Что-то было в ее глазах всегда трусливо-жадное. Торопливая манера накладывать еду в миски, облизывать пальцы... Все это вызывало во мне всегда чувство омерзения. Как отец не видел всего этого? Может, когда-то она и была человеком, но потом голод заслонил все. Я видела, как она смотрит на продукты, но никакая брюква или зелень не вызывали в ней такого лихорадочного блеска в глазах, как мясо. Будь это лодыжка, годная только на бульон, или роскошный кусок говядины на жаркое. В ее движениях, как она брала мясные куски, раскладывала на доске, прикасалась к ним пальцами, было что-то судорожно-нетерпеливое. - Смотри, она будто готова впиться в него зубами, - сказал мне однажды мой младший брат. Даже он заметил эту нездоровую страсть... А Великий голод делал свое дело. Наша деревня начала катастрофически пустеть. Мы были невнимательными детьми, мы верили тому, что те, с кем мы привыкли играть, внезапно исчезали, уезжая с отцами в город, и уже никогда не возвращались. А наш отец и мачеха все дольше ворочались и шептались по ночам в своей крошечной спальне. И утром она выходила хмурой, а отец – не выспавшимся и удрученным. О чем они говорили, знал только мой братец, умный не по годам. - Просыпайся, просыпайся, соня! Отец наш в лес поведет нас сегодня и оставит там, - разбудил меня его горячий шепот. - Ах ты, негодный мальчишка! - рассердилась я тогда, не в силах поверить в ужас этих слов. А он уже скрылся за дверью и выбежал на улицу. Увидев мачехино лицо, я поняла, что мой брат не солгал. Ее лицо светилось изнутри, словно надежда на что-то озаряла его. Как она сюсюкала со мной в то утро! Как умильно закатывала свои масляные глазки, складывала руки, наблюдая, как мы с братом ели завтрак. И даже дала нам с собой по куску хлеба. И лишь отец наш был молчалив и мрачен, как туча. Не смотрел на нас совсем, уткнулся в свои руки, не отрывал глаз от стола. Первым вышел во двор и хлопнул дверью. Так и ехал он всю дорогу до леса, так же молча вел нас сквозь чащу. Словно он боялся взглянуть на нас, признать, что мы рядом. Ни разу не прикрикнул на брата, шедшего последним. Я не верила тому, что видели мои глаза, как не верила ни привязанному к дереву полену, стучавшему вместо отцовского топора, как не верила полному нашему одиночеству посреди густого леса. Лишь брат не испытывал ни испуга, ни печали. Беспечно он взял меня за руки и потянул за собой. Едва к утру, без сил выбрались мы к дому и постучали в окно. Ах, как же зла была она! Как скрипели ее зубы, как сжимались в ярости пальцы. Не такого пробуждения она, очевидно, ждала. Как она металась по кухне, гремела посудой, жаловалась на голод. И снова потянулись ночи бесконечного леденящего душу шепота в родительской спальне. Ночь за ночью, луна за луной. Однажды утром она не выпустила во двор ни меня, ни брата. Молча собрала нам куски хлеба, сунула в руки полузасохшие корки. И все повторилось снова в пугающих подробностях. И лишь когда стемнело, брат взял меня за руку, чтобы сказать, что он не знает как вывести нас... И хлеба у нас остался только кусок. Свой он раскрошил в пути, но лишь накормил лесных птиц. Темнота и отчаяние стали оглушающими. Я молилась только об одном, чтобы над нашими головами появилась хотя бы крыша. И когда среди деревьев блеснул огонек, мы не пошли, мы побежали ему навстречу. Маленькая хижина показалась нам дворцом, а внутри на столе лежало настоящее яство - целая краюха хлеба. Мы с братом не могли думать. Пустая хижина, пылающий очаг, еда. Только когда за нами, тяжело лязгнув, закрылся засов, мы сообразили, что попали в беду, но руки не могли выпустить куски хлеба. Страшная и косматая старуха в считанные мгновения запихала нас в клетки по углам. Темнота рассеялась, а страх и голод только усилились. Я не сомкнула глаз, наблюдая, как карга гремит посудой, подбрасывает дрова. И в голове, полной ужаса, настойчиво билась мысль, что в этой кошмарной старухе что-то кажется неуловимо знакомым... Брат сидел в другом углу, в полутьме было невозможно увидеть его. Ведьма же, потирая руки, по очереди обошла клетки с пленниками. - Тощие, тощие, - бормотала она, - младшего откормить быстрее. И в клетку брата полетела корка хлеба. Ко мне она долго не подходила. Раздумывала, стою ли я усилий... Наконец, наверное, решила, что и я на что-то сгожусь. Грязная рука протянула и мне кусок хлеба. Забрезживший рассвет в окне позволил мне увидеть эту руку отчетливо. Бесконечно грязная, будто нарочно испачканная, с одним-единственным кольцом. И мои глаза будто приковало к нему, такому простому и такому знакомому. Не веря до конца, я побоялась поднять глаза. Ужас заполнил меня. Эта женщина была страшнее любой колдуньи из сказки. Утро оказалось не лучше вечера. На полу домика то там, то здесь можно было разглядеть кости. И в какой-то момент я поняла, что не все из них принадлежат животным. Под лавкой даже завалялся туфель. Такой точно был у маленькой дочери мельника, прежде чем она уехала в город к дяде... Чудовище в женском теле ушло, оставив нас одних. Нельзя было терять время. Мой поясок сильно пригодился. С его помощью я подтянула к себе одну из костей, и долго старалась разломать ее так, чтоб был острый край. Нам никто не поможет, кроме нас самих. Отец думает, что мы стали добычей диких зверей, а не его дорогой женушки. А мой брат слишком мал, чтобы сейчас выручить нас обоих. Она явилась после захода солнца, когда в мир приходят тени, и она была самой уродливой из всех. И снова эти метания по кухне, попытка откормить младшего. - Пить! - я не узнавала свой голос, такой глухой и жалкий. А за спиной я зажала острую кость. Ей придется открыть дверцу, чтобы дать мне кружку. И вот дверца распахнулась. Я прыгнула на нее, словно дикая кошка. И била, била, била в это лицо, шею, грудь, без раздумий. Что-то горячее и соленое заливало мне лицо, а я не могла остановиться, столько гнева и злобы было во мне к этому чудовищу. Ее тело тяжело рухнуло навзничь, а я равнодушно смотрела , как по нему бегут последние судороги. И я чувствовала восторг, радость, тепло. Я вышла из клетки, переступила через мертвую мачеху и открыла дверь брату. - Сестрица, на твоем лице кровь! - Да, братец, и мне это нравится. Уходя из хижины, мы перерыли каждый уголок. Маленький сверток с кольцами, сережками, цепочками, тем, что удалось сорвать с детей или других жертв людоедки, мы нашли в углу под полом. А с ее мертвой руки я сняла серебряное кольцо. Меня зовут Гретель, и сейчас я смотрю на это кольцо, в ожидании другой людоедки, живущей уже в другом лесу. Мне по-прежнему нравится кровь монстров на моем лице. И я знаю, что они умело прячутся среди людей. Как знает это и мой брат Гензель, который лежит по другую сторону дороги.