L'espoir

      Бежать.       Чарующие звуки музыки, переливчатые, рассыпающиеся по комнате сотнями серебряных колокольчиков, отдающиеся громким стуком в висках, тонкими нерушимыми нитями опутывающие сердце, которое на один миг замирает, чтобы потом вновь забиться с удвоенной силой, эти звуки раскрывают старые, будто бы чужие раны, и свежая горячая кровь сочится уже из маленького сердечка перепуганной девочки, осмелившейся на ту страшную ложь, что по каплям сцеживает теперь ее жизнь в сосуд вечного холода и мрака.       Она слышит голос, прекрасный в своем совершенстве голос ангела, и тело ее сотрясает судорожное рыдание.       Не слушать.       Перед глазами плывет. Стена, к которой прижалось хрупкое тело, кажется ледяной, как прикосновение смерти, и обжигающий холод ее медленно въедается в кожу маленькой лгуньи.       Ее тонкие пальцы, истерзанные шипами алой розы, медленно сжимаются, будто пытаясь ухватиться за невидимую ладонь.       Сопротивляться.       Цепляясь за краешек еще ясного сознания, она стоит на краю пропасти, с ужасом заглядывая в разверзнувшуюся прямо под ее ногами пропасть. Каким далеким кажется ей теперь все, что заставляет ее упрямо ждать избавления от чудного гипноза, уже овладевающего ее разумом…       Крошка Лотти грезила наяву, и вскоре грезы стали ее проклятием…       Бред, какой бред! Слезы оставляют на ее щеках влажные дорожки, и она ощущает сладковатый их привкус на своих губах. Боже, как она жалка в тот момент… Разбитая, не нужная никому - никому, кроме него! - кукла.       Музыка, которая походит на полный дикой радости крик, нарастает с каждым мгновением, и она уже проиграла эту битву, в очередной раз сдалась в плен этому голосу, что так похож на голос доброго духа, ставшего ей дороже всех в этой жизни. Да, это тот самый голос, что ласково звал ее во сне, но теперь что-то неуловимо изменилось в нем: он стал будто бы грубее, теперь он не зовет, а приказывает, приказывает протянуть руку и сделать шаг ему навстречу. Скрипка звучит слишком нежно для этого нового зова. В этой музыке — они оба, скрипка и голос, огонь и лед, плач и неистовый крик.       Не плакать. Поднять глаза. Заставить себя подняться и шагнуть навстречу огненной бездне, которая с остервенением раскрывает свою пасть, готовая поглотить и ее, и ее бедного, несчастного искусителя, запереть их обоих в мрачном склепе под землей, похоронить заживо в проклятых подземельях, откуда — о, она знает! — нет выхода.       Безумие теперь столь близко, стоит лишь на мгновение прикрыть глаза — и почувствуешь его ледяное, почти невесомое и как будто бы даже ласковое прикосновение к твоему лицу, изучающее, отыскивающее на нем печать отчаяния, будь то резкая складка, залегшая между бровей, или не высохшие еще слезы, освежающие бледные, точно восковые щеки.       Всепоглощающая сила голоса на один миг сменяется нерешительной, похожей на тихий стон просьбой. Он теперь просит ее вновь прийти к нему, и она уже видит его, жалкого, стоящего на коленях там, за зеркалом в позолоченной раме, в умоляющем жесте простирающего к ней руки… Сердце ее готово выскочить из груди. Она чувствует его, чувствует биение его сердца, чувствует дрожь его рук. Ложь, гнусная ложь!.. К чему ему умолять, когда она все равно, даже и против воли, придет к нему, чтобы с покорностью упасть в его объятия и забыть обо всем?       Сделать шаг, другой. Сжать в руках розу — знак ее согласия.       Она все еще плачет. Пустое, слезы — это лишь доказательство ее слабости. Роза оставляет на ее ладонях все новые ссадины, и губы ее сжимаются в тонкую полосу, чтобы не выдать стона боли. О, как она ненавидит и себя, и его в этот момент, как она презирает его торжество и свою слабость и как содрогается от отвращения перед тем, кто бесконечно пользуется этой слабостью!.. По зеркалу волнами пробегает рябь: разноцветная, переливающаяся волна скользит по нему, словно бы кто-то пролил на зеркальную гладь волшебные краски.       В ушах ее звенит, когда она делает последний шаг. Музыка внезапно обрывается, и она, теряющая равновесие и прижимающая к груди руки, словно в молитве, совсем не изящно вваливается в проход, чувствуя на своей талии чужие руки, не дающие ей упасть. Зеркало с едва различимым скрипом снова встает на свое место, и алая роза, выпавшая все-таки из ее ослабевших пальцев, остается лежать в гримерной, оставаясь единственным напоминанием о девушке, исчезнувшей неслышно в зазеркалье.       Молчать. Слушать столь долгожданную тишину, которая, как глоток свежего воздуха, приносит ей несказанное облегчение.       Она смотрит куда-то в сторону, кусая губы. Ее пылающие щеки горят огнем, пока она чувствует обжигающие прикосновения его губ к своим израненным острыми шипами пальцам, а с лица ее отчего-то не сходит детская улыбка.       Он смотрит на нее долго-долго, будто пытается понять, что изменилось в ней со дня их последней встречи. Странный взгляд, слишком тяжелый для того, чтобы быть нежным, и слишком грустный, чтобы быть жестким. Выдержать его невозможно — да она даже не пытается, тут же опустив глаза. Странно, но тишина, которая стоит между ними, не несет в себя неловкости, она подобна музыке в их ушах. Иногда бывает лучше молчать, чем произносить тысячи ненужных слов.       Тихо улыбнуться своим мыслям, не смея нарушить торжественную тишину.        — Ты… Ты пойдешь? — Его тон, его взгляд, все в нем теперь напоминает преданного хозяину пса, готового встретить его недовольство с покорностью.       Она не знает, почему он всякий раз спрашивает. О, она каждую ночь в слезах молит небеса, чтобы он больше не приходил к ней во снах, она рыдает в подушку и, не переставая лить слезы, приходит в часовню, где просит отца защитить ее. Что он ждет услышать от нее? Что ему нужно от нее? Зачем ему мучить ее, выпивать из нее жизнь по каплям?.. Она лишь марионетка в его руках, и она всегда ответит ему то, что он желает услышать. Но ответит безо всякого принуждения, просто потому что он ее Ангел Музыки, а она его кудрявая Крошка Лотти.        — Да, — Ее ресницы дрожат.       Отчего-то она знает, что пойдет с ним повсюду, куда бы он ни позвал ее, пойдет по своей воле. Как же это, право, глупо — бояться, всеми силами своей души мечтать об избавлении, а затем вновь идти за своим тюремщиком, чувствуя, как сердце бьется чаще, чем следовало бы. Но мы сами зачастую подписываем себе приговор, верно?..       Она принимает его руку и чувствует, как страх уходит, растворяется, словно его и не было. Его голос, тихо напевающий что-то, кажется ей той путеводной звездой, которая направляет ее всю ее жизнь. Нужно ли ей избавление, когда он — все для нее? Он всегда рядом, что бы она не сделала.       Без него она перестанет быть собой.       Значит, у них еще есть надежда.