Постоянство памяти

Всё темней, темнее над землею — Улетел последний отблеск дня… Вот тот мир, где жили мы с тобою, Ангел мой, ты видишь ли меня? Ф.Тютчев

Раз, два, три… Четвертая ступень скрипнула, как и всегда. Пять, шесть, семь. Крыльцо. Кэрол шумно сглотнула. В горле пересохло, в горле — настоящая пустыня. Когда она поднялась по лестнице, возникло желание повернуть обратно. Зачем я с собой так? Разве мне недостаточно больно? Она схватилась за лоб — на секунду ей показалось, что у неё жар. Не может быть, чтобы всё осталось так, как прежде. Просто не может быть. Старая, но крепкая деревянная дверь, покрашенная в белый. Такая же, только грязная. Немного обветшала, краска облупилась, но она такая же. Но я не такая же. Кэрол сделала шаг вперёд, крепко держа в обеих руках винтовку: здесь могут быть ходячие. Маловероятно, но могут. Здесь могут быть призраки, но от них не отобьёшься. Переложила винтовку в одну руку, нервно сжала вспотевшую ладонь в кулак. Сделав глубокий вдох, потянулась к металлической ручке двери. Повернула, но дверь не поддалась — заперта на ключ. Она так и осталась заперта на ключ. А ключ сейчас где-то в кармане Эда, в земле вместе с ним. В тот день они собирались впопыхах. Софии было страшно, она жалась к Кэрол и мало говорила. Только сжимала в ручках свою любимую куклу и растерянно поглядывала на мать. Кэрол отвечала ей не менее растерянным взглядом: хотелось взбодрить и успокоить дочь, но как? Не было никакой точки отсчёта, никакой системы координат — только паника и Эд, которому лучше не задавать вопросов. По телевизору передавали про какой-то лагерь для беженцев, но никто толком не объяснял, что случилось. Тогда Эд собрал их и сказал, что нужно ехать. Он был по-настоящему взбешен, а Кэрол уже умела сливаться со стеной. Бессловесная мышка. Когда мать и дочь, собранные и напуганные, стояли возле машины, Эд рывком захлопнул дверь навсегда. Ключ дважды повернулся в замочной скважине. Багажник едва закрылся от переполнявших его припасов. Кэрол отогнала наваждение прочь. Что ж, заперто. Она, нахмурившись и быстро оглядевшись, разбила окно прикладом винтовки, освободила оконный проём от осколков и, перекинув оружие через плечо и подтянувшись, проникла внутрь. Гулкая и пыльная тишина встретила её: хруст выбитого стекла под ногами — в качестве единственного звукового сопровождения. Книги на полках. Старый диван с вмятиной от задницы Эда. Молчащий телевизор. Репродукция Дали на стене — «Постоянство памяти». Постоянство памяти. Кэрол горько усмехнулась. Она-то точно знала, что нет ничего более постоянного. Страх проходит. Боль притупляется. Люди умирают. Но память — память с тобой, пока ты жив, пока ты дееспособен, пока в тебе есть хоть крупица разума — она с тобой. Она — с тобой. Кэрол взяла в руки фотографию в рамке с поверхности декоративного камина. Эти смеющиеся глаза маленькой девочки. Ей здесь лет шесть… да, точно, шесть. Только исполнилось. Фото сделано в день её рождения. Мама с папой подарили ей Барби-русалку, о которой она всегда мечтала. Да, Эд не всегда был такой скотиной, даже он умел побыть любящим отцом. Иногда. Редко. София. Смеющаяся, прижимающая своими маленькими ручками куклу к груди. На голове — два хвостика. Одета в розовое платьице с белым рюшем — такое нарядное… Как же быстро она из него выросла. София. У Кэрол затряслись губы. Пальцы впились в фото в рамке так, словно кто-то хотел его вырвать. Так, словно если очень крепко держать, то она появится. Она вернётся. Прильнёт к груди своей матери, обнимая со всей силы своих детских ручек, заглядывая в глаза, улыбаясь. Маленькая худенькая девочка — средоточие тепла всего мира. — Доченька моя, — сломанным, почти срывающимся голосом проговорила женщина. На выдохе, перемешанном со сдерживаемым рыданием, — Доченька моя… Как я живу без тебя? Почему еще жива? Откуда берутся силы, я не знаю. Ты прости меня. Прости меня, что не сумела уберечь. Я была такой слабой, непозволительно слабой. Твоя мама всё бы отдала, чтобы вернуть тебя. Но тебя нет. Тебя больше нет. И иногда я думаю, что и меня тоже нет. За окном промелькнула какая-то тень. Кэрол вздрогнула, автоматически схватилась за револьвер и оглянулась. В разбитом окне показалось знакомое хмурое лицо. — Дэрил? — растерянно проговорила Кэрол, смахивая слёзы со щёк, — Сейчас я впущу тебя. Она положила фото на диван и отворила дверь — изнутри это можно было сделать и без ключа. Охотник прошёл в дом. Он выглядел смущённым. — Я… — начал он, конфузливо поглядывая из-под длинной чёлки. — Как ты меня нашёл? — спросила Кэрол тихо. Она была рада видеть его. Дэрил — привязка к настоящему, самая сильная привязка из возможных, как же хорошо, что он здесь. Ей нельзя здесь быть одной. — Проследил. Ты так резко куда-то уехала, почти сбежала. Это было странно, вот я и… здесь, — развёл руками Дэрил и огляделся, — Я помешал? — Нет. Совсем нет, правда, — Кэрол выглядела растерянной, — Я рада, что ты здесь. — Я просто хотел убедиться, что всё в порядке. — И я благодарна тебе за это, — грустно улыбнулась она, — Я бы предложила тебе сесть, но тут так… грязно, — усмехнулась она. — Да пофиг, — отозвался Дэрил и сел на диван. Она села рядом с ним, упершись кулаками в подбородок. Пару минут они молчали. — Это твой дом? — спросил Дэрил после паузы. — Да… — Кэрол повернула к нему голову. Она старалась бодриться, старалась отогнать тяжёлые мысли, — Впрочем, теперь я уже не чувствую себя здесь хозяйкой. Дэрил усмехнулся уголком рта. Она продолжала говорить, а он безотрывно глядел на неё: — Я… Понимаешь, мы оказались неподалёку. Я подумала, что хочу ещё раз здесь побывать. Проверить, что я почувствую. На самом деле, даже не знаю, зачем именно… А здесь, представляешь, ничего не изменилось. Похоже, мародёры не добрались сюда. Удивительно. Как вспомню, сколько раз я стирала пыль с этого стола, сколько раз выбивала этот коврик, сколько раз… — слёзы снова заблестели на глазах у Кэрол, она замолчала, закрыла глаза, собралась с силами и продолжила, — Наверху и на кухне я ещё не была, но думаю, там тоже всё нетронуто. Мы тогда почти все припасы забрали, но что-то могло остаться… крупа, макароны… Мы можем взять это с собой. — Ты этого хочешь? — Дэрил смотрел ей в глаза, в её убегающие, еле-еле сдерживающие слёзы глаза. Он всё понимал. Всё. Кэрол замотала головой: — Нет, — шёпотом выдохнула она, — Пусть всё остаётся так, как есть. Знаешь, я… я ненавижу прежнюю себя, ту, какой я была здесь… В этом доме столько боли, столько ненависти и зла… Но здесь была ОНА. И это всё искупает. Кэрол не удержала слёз, и Дэрил, до того колеблющийся и неуверенный, притянул её к себе, сгребая в объятия. Она с готовностью крепко обняла его и заплакала. Заплакала громко, сильно и надрывно. Заплакала, вздрагивая, впиваясь пальцами в его крепкую спину и не страшась больше быть слабой. Сейчас — можно. С ним — можно. Он провёл пальцами по её волосам — мягким — пепельная кудряшка переходит в новую кудряшку. Он сжал губы: ему невыносимы были её слёзы, он бы всё отдал, чтобы ей не приходилось больше плакать. Но сейчас — можно. Сейчас — нужно. Пусть поплачет. Зато он может быть рядом, не боясь быть лишним, не боясь, что это неуместно и не нужно ей. В его объятиях было тепло. От одежды пахло табаком и потом, пахло теплом, пахло родством и близостью. Только он понимает. Всегда. Говорит мало, но то, что нужно. Всегда оказывается рядом. Невидимой тенью идёт за ней, чтобы защитить, чтобы поддержать. Ничего не требуя взамен. Кэрол затихает, но не отпускает его, держится крепко, и Дэрил обнимает её, не сводя с неё тёплого взгляда. Он смотрит, не таясь, по-настоящему, говоря всё то, что никогда не сумеет сказать словами. Это легко, ведь она, уткнувшись ему в грудь, не видит, но… знает? Она всё знает, всё чувствует. И где-то здесь, в сплетении прошлого и настоящего, в сплетении холода могилы и тепла живого бьющегося сердца, в сплетении рук, и заключается правда. — Ещё ничего не кончено, правда? — Правда.