Распятый

      Кем раньше был и откуда взялся? Детали уже не вспомню.       Однажды голос услышал Твой и вышел в грозу из дома. Гроза сжигала небес покров, и буря бросала в дрожь, и холодный дождь обжигал глаза, касался рубцов на коже, и влага эта была святой (хоть слов я таких не знаю). С моих лопаток стекала кровь, исчезла и боль зубная, и голос громом в ушах звучал, и странное говорил мне... И я как будто бы до костей расплавлен в печи горниле, и я как будто бы враз ослеп и вовсе лишился воли, и только голос во мне звучал и речи свои глаголил.       И я проснулся — такой, как был — и всё-таки не такой же. Всё те же руки, всё тот же слух, всё те же рубцы на коже, но где я? Кто я? Куда свой путь я должен держать отныне?       Тот странный голос оставил мне на память моё же имя.       Я шёл, ведомый Тобой — куда? — и спрашивать бесполезно. И верил глупо, что как дойду, так сразу же и исчезну, но всё же шёл, как послушный раб, о камни сбивая ноги, и никогда не хватало сил, чтоб просто свернуть с дороги.       Я нёс с собою тяжёлый груз, осевший скалой на плечи, и днём в моей голове был ад, и в ночь не бывало легче: я слышал крики, мольбы и плач; Он, видимо, слышал тоже, и дар-проклятие передал поэтому только, может? Ведь кто я — жалкий никчёмный негр, к тому же теперь бездомный.       Я видел всё, что видал и Он, и, к счастью, не мог запомнить — лишь эхом гулким в моей груди осели те злые вещи, и сам я, кажется, развалюсь от множества грубых трещин, но только, видимо, у Него немного другие планы.       И вот однажды в глухом лесу встречается туша лани, я на колени сажусь пред ней, застреленной браконьером, рукой касаюсь, под нос шепчу, и сам-то в себя не веря, а лань вдруг дёрнулась, ожила, в лесу прямиком исчезла...       Я долго в руки свои глядел, я миру мог быть полезным. И голос вторил и вёл меня, моими шагал стопами. Но даже ночью мольбы, и боль, и вопли не отступали.       Пусть, исцеляя людской недуг, я чудо творил руками, и горечь болезни, их боль и хворь белёсыми мотыльками наружу летели, пройдя сквозь плоть, золой оседая в лёгких, а люди всё так же творили зло и руганью драли глотки.       И я хотел бы обнять весь мир и горести все унять их... "Но только чем шире порыв души, тем проще тебя распять им, и тьму вселенной не истребить — её лишь облегчить можно".       И каждое злобное слово я своей ощущаю кожей.       В то раннее утро я шёл один; в кармане нехитрый завтрак. В то раннее утро был воздух свеж, а солнечный свет — так ярок, и странное чувство позвало вдруг свернуть и идти по полю.       Вдруг по вискам резанула боль — Господи, сколько боли!.. Бежал, спотыкаясь, хотел помочь, да было уж слишком поздно, и я прижимал их к своей груди, и боль выпускали слёзы. Помочь им пытался, хотел помочь!.. Вопил и кричал, как дикий, по кровью запачканным волосам от солнца скакали блики...       И зал суда, где кричал народ, их мысли ножом по венам, и я виновен, раз я не смог помочь им, спасти их, верно?.. Мой путь отныне не мне решать, в конце меня ждёт свобода, и надо мною гремит гроза под тяжестью небосвода.       Вот моя камера — новый кров — и я тут почти как дома. "Джон Коффи. Звучит как напиток, босс, но пишется по-другому". Серьёзно больной начальник вдруг мою пожимает руку, и я понимаю, что он бы мог однажды моим стать другом. Не знаю, откуда та мысль взялась, но зла в нём ни капли — точно! И в кои-то веки спокойно сплю в камере этой ночью.       Я слышу мысли и слышу боль, и боль разъедает кости, как будто где-то открыли кран, вливая потоки злости, и тьма сочится из всех щелей, и режет, и давит сердце, и мне от этого от всего, увы, никуда не деться.       И ночью Эджкомб ведёт меня, мы едем на помощь леди; она ругается и кричит в болезненном тяжком бреде, и боль её переходит мне да мне же и остаётся. Она же смотрит, и взгляд её — как будто бы лучик солнца, она мне дарит нательный крест и шепчет: "Он защитит вас. Мы с вами оба блуждали в тьме, друг друга не видя лица..." И голос глубже во мне звучит, как будто бы воет ветер: "Другие тоже тогда должны сегодня за всё ответить".       За ними будет и мой черёд, я жду его с нетерпеньем, ведь только так получить смогу от мук этих избавленье. Сэр босс не может того понять, не хочет брать грех на душу. Я говорю ему: "Для меня, поверьте, так будет лучше. Сэр босс, вы знаете, я устал, смертельно устал от боли, тьма злости давит, а я боюсь — боюсь темноты тем более..." В ладони руки его беру, и часть этой странной силы потоком рвётся из жил к нему, как будто туда просилась.       И в эту ночь не шумит гроза, и гром не терзает уши. Мой путь — дорога на эшафот, за нею мир новый, лучший, в нём больше не будет твориться зло — в моей голове хотя бы...       Но — Боже — как страшно войти в тот зал!.. "Джон Коффи, ты будешь храбрым. Они ненавидят, не зная суть, но мы здесь твоя опора".       Но все эти люди, их злобный крик — ну точно бродячих свора!..       "Сейчас пусть трудно, зато потом мне будет намного лучше".       И я стараюсь смотреть на них и злобу чужих не слушать. Мне снился самый чудесный сон: как будто я в Маусвилле, и те две девочки тоже там, весёлые и живые, и мистер Джинглс, смешной артист, всё так же катушку катит...       Народ сурово на нас глядит, заходится в злобном гвалте, и женский голос желает мне подохнуть в ужасных муках. Сэр босс бросает сердитый взгляд, мою пожимает руку.       "Мне жаль, что я — вот такой, как есть", — мне большего не сказать им. И ток по телу огнём бежит в предвестии благодати.