Неизведанные земли

*** Я твою боль возьму и понесу в другие дали, Я твою боль возьму и утоплю в первые росы, А ты будь вечен, убей меня, и сам умри от боли. Вокруг лишь ложь и пепел, и твои розы Тоже ложь и тлен. Оставь себе, я не нуждаюсь, Ведь в них уже не то, не так, в них только униженье, В них нет тебя. Оставь себе, я не нуждаюсь Больше в твоей крови. Мы были созданы для повиновенья. Нас Бог задумал так — я не прошу, я не умею, Оставь себя: я взять могу всю боль и понести. Но жить в дурмане, в сказке — нет, не смею. Я ухожу, а ты — лети!

Луи, пока коротал время до отправления поезда, зашел в вокзальное кафе и заказал себе зеленого чая, который зачастую имел успокаивающее свойства. Час, оставшийся до отправления, прошел быстро, но тянулся медленно; Омега поменял чек, который ему дали за печать стихотворений и который он хотел было оставить себе, чтобы помнить, чего он стоит, но теперь все резко обесценилось, и он решил, что тщеславие не имеет никакой цены. Сидя за дорогим столиком, вид с которого открывался на перроны и спешащих людей, Луи вдруг понял, что не может обойтись без слов, он был поэтом не только по форме, но и по стати и, попросив принести ему карандаш и бумагу, сел писать, начав с самого конца той повести, что уже добрый месяц вертелась у него на кончике пера: “Вона ненавидит. Ненавидит всеми глубинами своей души! Убивала бы, проклинала бы, топтала бы, как гадюку... Или — его? — Ведь она виновата!! Сама, одна она... И чем она оправдается? Что она человек?.. Она залилась безудержным смехом. Прислонившись к земле, она рыдала нервно-судорожным плачем; а когда вошел он, подняла руки, словно прося спасения. Он ее поднял и прижал к груди. — Ха-ха-ха! Ты плачешь, Мария? Ну, конечно, как все девушки перед браком!.. Она еще раз посмотрела на него и, улыбнувшись какой-то особой, безумной улыбкой, сказала, вытирая слезы: — Я же человек...” Но долго писать не получилось, Луи решил телеграфировать Авелин, что едет, дабы это не было слишком большим потрясением. А там уже и до поезда оставалось совсем немного. *** Во время довольно длительной поездки Луи не мог уснуть. Он кутался в свое легкое платье, прячась от коварного озноба, который все не отступал. Ему показалось, что здесь так холодно и лихо, и вспомнились стихи Бодлера: “Этот край еще более нагой, чем полярная земля”. Он их понял. Все было пусто — и мир был пуст. И он был пуст, накачан воздухом, и больше ничего. Под утро, когда поезд прибыл на станцию, у Луи было чувство, словно за свои семнадцать лет он никогда не спал, не знал сна — усталость, не кровь, текла по его венам, заполняя сердце холодным ядом. Его защитник, человек, которого он уважал и любил, отверг его, откинул в тот самый момент, когда был ему как воздух необходим. Нельзя пускать людей в свое сердце! Все они только оставят там раны и, засорив священные струны души своим присутствием, уйдут, непременно уйдут. Его встречала Авелин. В предрассветной мгле и туманном зябком утреннем холоде, когда с моря еще продували холодные ветры вглубь Окситании, она стояла со своим большим, выпирающим животом, кутаясь в легкий плащ, и ждала Луи. Он вышел на перрон, и женщина, заметив хрупкую фигурку человека, которого обожала, устремилась к нему. Как мог Луи не увидеть ее прекрасного существа? Ее доброты?! Ее трогательной и прекрасной любви? Обнаружив, что на Луи нет ничего, кроме легкого платья, она открыла подолы своего плаща и, как настоящая мать, приняла его в свою теплоту, к своему жаркому телу, укрывая от всего жестокого мира подлости и несправедливости. Ему вдруг стало так спокойно, словно он оказался в самом безопасном месте, в самом спокойном месте. Он был осторожен и робок, стараясь не повредить маленькой жизни, которую чувствовал у себя под боком, и они пошли к карете, на которой прибыла Авелин. *** Луи долго плакал в руках, а Авелин перебирала волосы, гладила по голове и шептала, что он будет счастлив, пока Луи бормотал в ответ, что он, должно быть, не создан для счастья, но для того, чтоб быть вечной подстилкой, неинтересной за пределами кровати, с болью, которая всем безразлична. И тогда Авелин сказала слова, которые родили в Луи надежду, а вместе с надеждой и стих: — Я возьму твою боль, милый. И он снова кинулся в ее теплые материнские руки, понимающие руки, которых ему так не хватало. Когда они приехали в имение Пейнов, Авелин настояла, чтобы Луи лег с ней, и, завернув его в теплый плед, тихо напевала колыбельную и утешала, слушая всхлипы, которые разрывали ее сердце. Она еще не знала, что случилось, но уже чувствовала злость к человеку, который совершил подобное. *** Франция терпела поражение за поражением, унося жизни сотни солдат, и Луи бы действительно думал о них, переживал и надеялся, что Лиам, Вивьен, братья Хораны не попали под пули и еще не успели добраться до юго-востока страны, где к Мецу стянулись французы, если бы не истошный крик, разнесшийся по дому в предрассветном часе. Последние несколько дней Авелин была совсем плоха, она не могла ходить и только лежала, отказываясь есть из-за постоянного ощущения тошноты и слабости, потребляя только воду в больших количествах, которую из колодца носил Луи сам в силу отсутствия слуг и подачи воды в трубах. В полшестого утра начались схватки. Омега бегал по дому, громко зовя Рону, чтобы та, наконец, вышла из своей комнаты и приготовила все необходимое для родов, которые должны были вот-вот начаться. Ни Луи, ни служанка никогда ранее не принимали участие в рождении ребенка, для этого были повитухи и врачи, однако и те, и другие волшебным образом исчезли из деревни (Луи искал их последние две недели, подготавливаясь к событию), оставляя все на волю Бога, инстинкта и чувство интуиции. Рона плакала, отказываясь находиться в комнате, пугаясь диких криков и содроганий тела Авелин, которая, казалось, испытывала невыносимые муки, сжимая руку служанки, пока Омега раскладывал пеленки и обеззараживал острые предметы спиртом. — Мне плевать, что ты боишься! — Луи с размаху ударил Рону по щеке, приводя ее в чувства, потому как одной женщины, кричащей на постели, было достаточно. — А сейчас дыши вместе с ней! Луи абстрагировался от своих страхов, моля Господа, чтобы все прошло хорошо и быстро, чтобы ребенок вышел сразу и не пришлось резать живот, ведь обезболивающих у них не было, а Авелин, нежная и чувствительная, не выдержала бы пронзительной боли вдобавок к сокращениям матки. Он раздвинул ноги подруги сильнее и откинул одеяло на пол, приказывая Роне подложить под голову Авелин еще одну подушку, волосы же женщины взмокли и растрепались, взгляд лихорадочно бегал по комнате, ища, за что бы зацепиться, дыхание ее сбилось. — Давай, дорогая, у нас все получится, — просил Луи, поглаживая ее икры, ожидая появления ребенка. Он не знал, должен был как-то ускорить процесс или просто дожидаться головки и детского плача — все казалось сюрреалистическим, ненастоящим, будто происходило и не с ним вовсе, а в какой-то параллельной реальности, описанной в одной из книг современных авторов. Ждать пришлось долго. Три часа Авелин периодически начинала кричать, заставляя Луи вскакивать с постели и снова готовиться, после же она успокаивалась и выдыхала: “Нет, еще рано”. И когда уже и Луи, и Рона расслабились, а за окном над горизонтом взошло солнце, ребенок решил появиться на свет, вынуждая женщину тужиться и выгибаться до хруста в пояснице и шее, где вены проступали так сильно, что Рона жмурила глаза и все терпела, прощаясь со своей рукой. Луи видел появление малыша, уже протягивал к нему руки, но Авелин неожиданно сдалась, она ослабела и прекратила помогать ребенку выйти, плача и качая головой, отказываясь продолжать. — Ави! Какого черта?! — закричал Луи, обегая кровать и сжимая ее лицо в ладонях. — Ты решила задушить его?! — Я не могу, — обессилено простонала она, глотая слезы. — Луи’, я больше не могу… — Хорошо, — Омега кивнул, смиряя ее взглядом. — Пусть он умрет, какая разница, не правда ли? Авелин! Возьми себя в руки сейчас же! Иначе он задохнется прямо там, — он кричал на нее, тряся за плечи, легко ударяя по щекам, смачивая лицо водой. — Давай, милая, еще немного — и твой малыш появится на свет! — Да… да… я… И она сделала это, из последних сил помогая своему ребенку родиться и пронзить воздух детским плачем, который давал надежду, что все будет хорошо, по-настоящему хорошо. Дрожащими руками Луи придерживал крохотные головку и попку, улыбаясь так искренне, пока Рона перерезала пуповину и подавала пеленку. Втроем они плакали от счастья, от свершения чуда, которому смогли помочь произойти — Луи и Рона сели по обе стороны от Авелин, уставшие, они разглядывали нахмуренное личико малыша, ютящегося в объятиях матери, которая не скрывала своей радости и не сдерживала слез, произнося тихо: “Наша девочка, наша Марселла”. Рука Луи машинально прижалась к его животу, плоскому, скрытому под полами халата, в голове же пронеслась мысль об их с Гарри ребенке, который мог бы быть, если бы не стечение обстоятельств. И возможно ли любить своего малыша, наполовину состоящего из тебя, на другую же из человека, которого ты презираешь? Омега боялся, глуша в себе любые чувства по отношению к зародышу, боялся возненавидеть его еще до рождения, о существовании же его он даже не сомневался, ощущая изменения в своем теле и поведении, стараясь возвращаться в себя настоящего каждый раз, когда наблюдал что-то новое. *** Приходилось худо — война забрала всех мужчин охранять границы Франции и ее столицы, правительство же издало указ об изъятии восьмидесяти процентов продовольствия у всех, включая стариков, больных и Омег с детьми, никому не было дела до обычного населения, когда решалась судьба страны. Эти проценты часто переваливали за написанный предел, и солдаты, превратившиеся в мародеров, забирали абсолютно все, включая невинность молоденьких Омежек, оставляя их умирать от бесчестья, голода и презрения к себе. Луи с Роной буквально довелось отбиваться от мужчин в форме, противных на вид, язык и мысли — они знали, что в их деревушке уже ведут сборы на помощь армии и императорского стола, и заранее собрали корзину с провизией, которой, по мнению Луи, было достаточно, чтобы выразить свое участие и не дать погибнуть себе. Омега встретил “гостей” с заряженным револьвером, застав что-то весело обсуждающих солдат врасплох, он четко дал понять, что больше у них нет и чтобы те катились дальше, иначе он выстрелит прямиком в голову одному из них, не побоявшись статуса “изменник родине”. В самой дальней комнате, которая не привлекла бы ничьего внимания в случае осмотра дома, коей являлась крохотная спальня прислуги, на постели лежала еще не восстановившаяся после родов Авелин вместе со своей дочерью под боком, которая, будто чувствуя опасность, притихла и задремала. Рядом с ними же к ножке кровати была привязана козочка, испытывающая такие же ощущения, как и женщина, грея своего новорожденного козленка на половике. В остальном свободном пространстве — на полках узкого шкафа, в углах комнаты — стояли корзины и мешки, полные овощей и круп, которые были необходимы для нормального пропитания Авелин, как и молоко на днях окотившейся козы. И вроде бы все шло неплохо, каждый был занят своим делом: Рона стряпала и прибирала дом, Луи приносил воду, занимался хозяйством и приноровился к дойке, Авелин же помогала всем, чем могла, в перерывах между уходом за ребенком она подменяла Луи в мелких делах, перебирала выкопанные им овощи и чистила от земли, отговаривая Омегу от носки тяжести, намекая на его положение, о котором он совсем не думал, откровенно наплевав на ребенка — но нужны были деньги. Единственная вразумительная идея, которая посетила Луи, когда он стойко отмывал свои руки от грязи перед сном, содержала в себе использование его творчества, той повести, которую он начал еще на перроне, ожидая поезд, и которую забросил за неимением свободного времени. Однако попробовать стоило, и на утро он уже отправил письмо в Испанию, где содержались его желание печататься в журнале, который давеча опубликовал стих с подачи Гарри, и само начало повести. Авелин же, узнав о решении Луи, восторженно улыбнулась и в порыве обняла его так крепко, приговаривая о своей безграничной благодарности ему за все, что он делает для них, что не поддается общей нависшей над народом тучей несчастья и гнету сплетен. "Господин Эпаминондас Ляуфлер прожил хорошие времена. Был королевским лесным советником, имел большое уважение, большое влияние и большие доходы. А то, что имел он между прочим, так “косвенно”, ту слабую сторону, что любил воодушевиться горячими напитками, — это не должно было никого касаться. Об этом никому он не должен был давать отчет, разве только себе самому. А из-за того, что был с собою в согласии, потому, что понимал себя, как понимал и дела лесные, вот и ходили (как говорят простые люди) “часы совсем в порядке”. А потому, когда слабая сторона победила и начала обогащаться большими последствиями, когда показалось, что большие причины сопровождают и большие события... тогда и наступило... но об этом позже... Господин Ляуфлер был женат и имел четыре дочери и сына. Последнего любил несказанно — ан нет! — даже обожал. “Это будет гордость моей жизни, свет всей семьи, это человек будущего!” — говаривал он часто своей жене и хорошим знакомым". Ответ пришел незамедлительно вместе с несколькими купюрами и с новеньким журналом, в котором была выделена одна колонка для повести Луи, где снизу было подписано: Луи Томлинсон — ни МакКели, ни Стайлс, ни еще какой-то другой, обида в Омеге горела большим огненным шаром и разрасталась с каждым днем вместе с животом, который теперь казался крайне неудобным, хоть еще и выпирал только на одну ладошку. Он не думал о своей беременности и мужчинах, которые бросили его, отымев, воспользовавшись беззащитностью, надеясь никогда в своей жизни их больше не увидеть, ведь еще ни один не прислал письма с предложением помощи и все поклонники, которые выставляли себя лучшими среди лучших, исчезли, скорее всего, где-то на севере Европы, позабыв о своих обещаниях помнить вечно. Редкие неприятные мысли всплывали в сознании в моменты слабости тела перед отторжением ребенка в виде рвоты и головокружения, которые становились все чаще, как и боли внизу живота, из-за чего деятельность в огороде пришлось взвалить на плечи Роны, сам же Луи переместился на кухню, пытаясь сотворить что-то приемлемое, следуя поваренной книге, найденной в библиотеке Пейнов — устрицы и утка часто заменялись рыбьей головой, из которой получался наваристый суп, а если Омега, в силу своей любви к пряностям, добавлял в него еще и тимьян или петрушку, которые росли среди кустов помидоров, что уже поспели и ожидали, когда их соберут, то обед приносил не только чувство сытости, но и немного удовольствия. Урожай был собран общими усилиями к концу сентября, потому как сил работать целый день не хватало, одна только Рона была способна таскать тяжести, но и ее хватало максимум на пол дня, так как француженка была слишком худа и не создана для многочасового физического труда, ранее выполняя только роль прислуги приближенной к хозяевам. Луи часто становилось плохо от осенней духоты, которую еще не разбавили так ожидаемые всеми ливни, от постоянного согнутого положения тела тянуло поясницу, Авелин же не выдержала этой картины и отправила Омегу присматривать за Марселлой, которая унаследовала спокойствие матери и плакала только в моменты голода, и солить овощи по матушкиному рецепту, чтобы сохранить их на подольше, ведь кто знает, насколько затянется война. *** Дожди обильные и частые пришли в октябре, тревожа сон малышки раскатами грома и порывами ветра, который раскрывал окна и проникал внутрь, роняя легкие предметы своей силой неожиданного давления, посещать же станцию, чтобы получить списки погибших и не увидеть там знакомое имя, становилось все труднее. Поначалу Луи и Авелин ходили вместе, отдыхая от рутины и стараясь не нервничать, пробегаясь глазами по фамилиям, однако общий накал собравшихся Омег заставлял плакать и их, только от облегчения, не находя близкое сердцу: Пейн, Хоран, Бонье, Люлли, и что уж греха таить, Стайлс. Только МакКели не интересовал ни Луи, ни Авелин, которая всей душой была за союз Омеги и Гарри, хоть и ощущала по отношению ко второму нотки разочарования, однако понимала его боль за неслучившееся воссоединение, ведь мужчина хотел ребенка, семью, и только с Луи, о чем в тайне поведал ей еще Рождественским днем. Во втором месяце осени за списками стала ходить Рона одна, потому как Луи был не в силах пройти столь большое расстояние, чувствуя слабость и головокружение из-за нехватки железа в крови, что привело к резкому снижению гемоглобина, повысить же его было нечем — мясо так и оставалось в дефиците, редкий забой стоил огромных денег, кусочка же говядины, который удавалось урвать Авелин, хватало на один обед, что говорить о беременном Омеге, которому нужно было в десятки раз больше. Авелин в свою очередь не могла оставить Луи с Марселлой одного, потому как слишком сильно переживала за его нестабильное здоровье. Очередной список пришел через два дня после крупной последней битвы, развернувшейся у границы Парижа, и что-то екнуло внутри Луи, когда Рона дрожащим голосом сообщила, что Джонатан убит. Это не было болью за потерю близкого, не было и печали, а просто какое-то человеческое сострадание, не так давно проснувшееся в Омеге, в то время, когда он принял на себя ответственность не только за свою жизнь. Джонатан был мертв — Луи стал вдовцом без единой слезинки и только грустной улыбкой разочарования в себе, что не чувствует больше, что не жалко ему мужчину, который хоть и был беспросветным скрягой и не имел самоуважения, все же являлся частью жизни Омеги и, возможно, отцом его ребенка. Сомнения развеяла Авелин, однажды зайдя к нему в комнату перед сном с чашкой травяного отвара для улучшения самочувствия. — Луи’, — она, точно заботливая мамочка, сидела рядом на постели и перебирала пряди его волос, ласково улыбаясь и продолжая тихо и нежно, — твой ребенок принадлежит Гарри… — женщина видела непонимание в глазах Омеги, секундную растерянность и прижатые ладошки к небольшой выпуклости, которые инстинктивно поглаживали через теплое одеяло. — Ты пахнешь им, то есть Гарри. Очень сильно. — Не уверен, что хочу этого, — сглотнув ком в горле, прошептал в ответ уставший Луи, не дающий себе слабину вот уже как пятый месяц. — Я знаю, милый, — Авелин поцеловала его в лоб и накрыла еще одним пуховым одеялом, ведая, как мерзнет мальчик по ночам, особенно в дождь, оставляя его после в темноте наедине со своими мыслями. *** Все утро Луи хандрил, пытаясь сосредоточиться на повести, которой была уже середина, однако дальше продвигаться никак не хотела, вероятно, из-за состояния своего творца — он провел около часа, нянчась с Марселлой, давая возможность Авелин заняться собой, пока за окном настроение погоды нагнеталось снова, посылая в дом приятные ароматы земли и воздуха, которые будто наэлектризовались в ожидании разряда молнии. Девочка в свои два месяца уже сама могла держать головку достаточно долго, спала меньше, чем в первое время, и что-то лопотала, выкрикивая звуки, смеша Луи своим задором и игрой ручками — Луи испытывал к ней любовь, почти родительскую, хотя находил ее намного сильнее, чем ту, которой наградили его родные мать и отец. Марселла приносила Омеге радость, заставляла его сердце щемиться, когда кашляла или испытывала боли в животике, она любила его в ответ, будто в благодарность за помощь в рождении, за молоко, которое он ей добывал из утаенной от родины козы каждое утро и вечер, за постоянный присмотр и заботу. Луи бы хотел любить так и своего ребенка, но лучшее, что он испытывал к нему, было безразличие, с периодическими всплесками ненависти, потому как боли часто пронзали его тело с такой силой, что встать с постели казалось заоблачной, невыполнимой миссией, которую он откладывал на добрые три-четыре часа, сворачиваясь котенком, шепча проклятия в адрес Гарри Стайлса. Авелин заметила гримасу боли на лице Луи, как только зашла в гостиную сразу после принятия ванны, она подбежала к Омеге, забирая из его рук уснувшую малышку, негромко зовя Рону, которая была начеку постоянно, зная, как часто требуется ее помощь. — Уложи ее в кроватку, — женщина передала ребенка служанке, сама же кинулась к Луи, который хныкал, прижимая ладони к низу живота, стараясь не заплакать и перетерпеть спазм. — Ави, он будто хочет выйти, — прошептал Омега, опираясь на ее плечо, еле переставляя ноги на пути в свою спальню, которая была перенесена на первый этаж еще два месяца назад. — Тише, милый, сейчас ляжешь, и все пройдет, — она помогла ему устроиться на постели, ложась рядом и обнимая со спины, начиная гладить животик, пока Луи тихо всхлипывал в подушку, сминая ее пальцами. — Прими его, он же все чувствует, вот и хочет выйти… — Не могу, Ави… как я могу любить его? Как могу… Он ведь его часть, а Гарри… он… ненавижу-ненавижу! — Тш-ш, успокойся, так тебе легче точно не станет, — женщина продолжала водить рукой по кругу, представляя, как боль покидает измученное тело Луи, как ему становится лучше, как он выздоравливает и принимает своего ребенка. — Ты полюбишь его, непременно полюбишь, как только впервые возьмешь на руки и прижмешь к себе… — Он не родится, Ави, он умрет внутри, я знаю. — Нет-нет, милый, он сильный, как и его папа, как ты, Луи’, — она говорила тихо, пытаясь расслабить напряженного Омегу, которого из-за постоянной усталости клонило в сон. — Я разбужу тебя к ужину… — Побудь еще со мною, — он прикрыл глаза, переплетая свои пальцы с пальцами Авелин у себя на животе, ощущая неприятную тяжесть в душе, образованную вопросом: Возможно ли любить ребенка, созданного не в любви. Однако воспоминания о той ночи, когда они с Гарри соединились в одно целое, говорили противоположное — чувства были, и такие сильные, что заставляли слезы течь с новой силой, ведь как мужчина, который дарил ощущение нужности и защищенности, нежности и страсти, так просто закопал его заживо своими убийственными словами, полными презрения. Омега ходил по кругу уже пятый месяц, не видя выхода и ответа на свой самый сложный вопрос, терзающий его существо. Спустя полчаса Авелин, задремавшую вместе с Луи, разбудил тихий стук в дверь — вошла Рона, поджав губы и неловко переминаясь с ноги на ногу. — Что случилось? — женщина оперлась на локти, стараясь не потревожить притихшего Омегу, который в последнее время спал крайне плохо. — У нас гости, Мадам. — Кто? — Авелин испуганно вскочила, выталкивая из комнаты и девушку и выбегая сама, в страхе, что к ним снова ворвались солдаты или чего хуже — мародеры, которые не знали меры ни в чем. — Месье Гарри Стайлс. — Ох! Гарри! — женщина ворвалась в гостиную, встречая друга широкой улыбкой и крепкими объятиями, отчего тот невольно засмеялся, прижимая ее в ответ и шепча о том, как сильно скучал и как рад ее видеть. — Почему не писал нам? Так долго! — Авелин, — мужчина коротко поцеловал ее в висок, наконец, отпуская и устраиваясь в кресле, женщина же села напротив, горящими глазами разглядывая Альфу, который выглядел еще лучше, чем после их последней встречи, и будто война его не коснулась, будто на улицах не было пыльно и грязно, костюм его сшит из все тех же дорогих тканей, безупречно чистый и отглаженный. — Я был… занят, да и сейчас еле вырвался. — Ох, что же я… Ты должно быть голоден с дороги? Рона! — женщина повернулась ко входу, дожидаясь служанку. — Да, Мадам, — та пришла быстро, вытирая мокрые руки о передник. — Подай Месье пирог и чай, — она продолжила, уже обращаясь к мужчине, с извиняющейся улыбкой на лице, — прости, у нас нет выбора блюд, как раньше… — Поэтому, в какой-то степени, я и приехал, — Гарри нахмурился и поправил волосы. — Ави, я хочу увезти вас в Париж в мой замок, там вы будете в безопасности. — Но разве война не закончена? — Авелин непонимающе смотрела на Альфу, который кивком благодарил служанку, указывая ей на столик подле себя. — Да, но теперь наступают самые сложные времена, люди превратились в животных, они больше не отстаивают свои моральные принципы, не ходят по улицам с лозунгами о своих правах, не лезут в политику… Они просто грабят дома, разоряют мирных граждан, насилуют Омег… Я хочу защитить вас, а мой замок — самое надежное место, в него никто не проникнет, если вы сами того не захотите. — Мы… А как же Лиам? Он должен вот-вот вернуться, да и Луи’ вряд ли согласится… Гарри согласно покачал головой, отламывая вилкой небольшой кусочек пирога, отправляя его в рот. — Он… нестабилен последнее время, и я боюсь, что не сможет перенести восьмичасовую поездку, хоть на карете, хоть на поезде. — Очень вкусно, что это? — Альфа переводил вопросительный взгляд с тарелки на подругу, выказывая ей благодарность. — Там помидоры и немного сыра, Луи’ добавил еще базилик и перец, он любит, чтобы блюдо получалось пряным, — женщина вновь улыбнулась, радуясь, что Гарри, человеку, который привык к роскоши, пришелся по вкусу их простой обед. — Луи’? — Ох, да, сегодня он готовил — мы с Роной чистили ковры, вообще последнее время Луи’ занимается кухней. — Хм, — Альфа съел еще несколько кусочков, отдаваясь ощущениям, пытаясь распробовать все основательно, не представляя, как Омега, который никогда в своей жизни не заходил на территорию слуг, сумел создать пусть и несложное, но поистине вкусное блюдо. — Он боится замарать руки в грязи? Почему ты выполняешь тяжелую работу после родов? — Гарри, — Авелин обреченно покачала головой, сдерживая в себе порыв наброситься на мужчину, точно курица, защищающая своего цыпленка, — он беременный. — И все-таки это случилось… — Альфа достал портсигар, вытаскивая из него одну и раскуривая, он откинулся на спинку кресла, уходя в свои мысли, совершенно не представляя Луи с животом, а тем более за домашними делами — война меняет людей, каким ужасным событием она не являлась. В коридоре раздался детский плач, который с каждой секундой становился все ближе — в гостиную вошел Омега, качая на руках ребенка, не отводя взгляда от ее личика. — Ави, Марселла проголодалась. — Луи’, зачем же ты ее поднимаешь, — женщина подбежала к нему, забирая малышку. — Как ты? — шепотом спросила она, глазами указывая на животик. — Лучше, я немного… — он резко повернулся на звук открывающегося окна и следующий за этим порыв ветра, который занес в комнату запах дождя и звуки раската грома. — Месье… — Добрый день, Луи’. — Добрый, — Омега отвернулся в сторону уходящей Авелин с дочерью, которая начинала плакать все громче, вероятно, снова из-за погоды, которая каждой своей составляющей частью показывала, насколько ей противно и как сильно хочется очистить мир от порока, запирая людей в своих домах, вынуждая их бездействовать в сумраке, создаваемом густыми черными тучами и беспросветным ливнем. Луи уже было хотел уйти вслед за подругой, но был остановлен глубоким, раскатистым голосом, тембр которого напоминал саму разбушевавшуюся за окном стихию. — Луи’, останьтесь, я хочу поговорить с Вами, — сигара была потушена в силу того, что Гарри признавал этикет, а в комнате, где находился беременный Омега, а недавно и ребенок, курить было не принято, да и сам он видел это крайне пагубным для хрупких организмов. — Мне не о чем с Вами разговаривать, — застыв в дверях, все-таки ответил Луи. — Мне есть, — жестко ответил Альфа, наблюдая за развернувшейся картиной на заднем дворе, где вода переполняла далекий фонтан, цветы же склонили побитые головки, отдавая свои последние ароматы, прощаясь с жизнью. Луи всей душой хотел ослушаться, убежать из комнаты, где вновь начинал чувствовать себя слабым, где ему хотелось снова быть беспомощным и беззащитным, лишь бы только ему сказали, что о нем впредь будут заботиться, но кто? Неужели человек, который сам прогнал, который выставил все таким образом, что сам Омега оказался виноватым во всех мыслимых и немыслимых грехах? — Соболезную Вашей утрате, — тем временем продолжал говорить Гарри, полной грудью вдыхая запахи улицы, которые завладели всем пространством гостиной. — Не стоит, — фыркнул Луи, испепеляя взглядом затылок мужчины. — И Вам, и мне известно, что я не скорблю по скончавшемуся супругу, — он сильнее кутался в полы теплого халата, который так и не переодел еще с самого утра, подсознательно отказываясь от ставших узкими платьев. — Я говорю о Вашей матери, Луи’. — Что?... — Омега неосознанно подался вперед и сел в кресло, пытаясь понять, о чем говорит Гарри, ведь Джоанна не участвовала в боях и была здорова в последний раз, когда они виделись, что было больше полугода назад. — Ее забрала болезнь, врачи не успели помочь из-за наплыва покалеченных солдат, мне жаль, Луи’, — мужчина повернулся, поджав губы, и сочувственно поклонился головой, после поднимая плед с софы и накрывая им Омегу, на секунду сжимая его плечи руками, однако этого хватило, чтобы Луи почувствовал всю силу потери, все те чувства, которые, думал, угасли, ведь он любил мать, по-своему, но любил, искал в ней ответной ласки, нежной улыбки, получая все внимание в пятницу вечером, ожидая этого дня, чтобы остаться наедине с женщиной, наконец, она отвечала и так искренне, что от мысли отсутствия этого маленького ритуала в будущем сердце Луи сжималось. — Ваши сестры и отец сейчас в Испании, за них можете не беспокоиться, они в безопасности. — Если кто-то вообще может быть в безопасности рядом с этим мужчиной, — Омега вытер собравшиеся в уголках глаз слезы и шмыгнул носом, не собираясь плакать рядом с Гарри, пусть хоть мир обрушится на него. — Однако уверен, что Вы приехали не затем, чтобы сообщить мне “радостную весть”, — с усмешкой спросил Луи, укрываясь пледом полностью. — Нет, Вы правы. Я собираюсь увезти вас в Париж и… — Это глупо, в столице разбои набирают обороты, здесь же все более-менее спокойно, да и Лиам скоро вернется. — Луи’, — Гарри устало потер переносицу и оперся о спинку своего кресла, не отводя взгляда от Омеги. — В замке вы будете в безопасности, да ради Бога! Берите с собой Лиама, его родственников, мне плевать, но подумайте об Авелин и ее ребенке! — Что? — Луи в неверие посмотрел на мужчину, от удивления раскрыв рот. — Все, чем я занимаюсь последние пять месяцев, это думаю об Ави и Марселле, а Вы не смейте упрекать меня в эгоизме! — он встал, оборачивая одну руку вокруг живота, и направился к дверям. — Но сейчас! Вы снова выбираете Лиама, снова остаетесь ждать его, когда можете оказаться в руках мародеров и свихнувшихся Альф, для которых Ваша беременность не станет преградой, чтобы… — Замолчите! Вы ничего не знаете! Вы чертов эгоист, который приехал, лишь бы потешить свое самолюбие, Вы не помогали нам на протяжении всей войны, пока мы переживали испытание за испытанием, а сейчас приходите, будто спаситель всего человечества, и зовете ехать с Вами, для чего? Чтобы потом упрекать в своей добродетели? Чтобы после выставить на улицу со словами унижения и разочарования? Для чего Вы хотите сделать это, если не для подпитки своего эго? — Луи плакал, выплескивая все, что накопилось в нем густым огромным комом, что сжигало его изнутри, не давая вздохнуть полной грудью и полюбить своего ребенка. — Вы мне отвратительны со своим участием, совершенством и чувством огромного достоинства, что Вам совсем не к лицу, что, на самом деле, существует только в Вашем воображении, как и то, что я принадлежу Вам или когда-либо принадлежал. — Вы можете говорить мне гадости на протяжении нескольких часов, — Гарри привычным жестом поправил волосы, не показывая, как сильно его задели слова Луи, — однако я предлагаю вам помощь, не только тебе, Луи’, вам всем, твоему ребенку, Авелин и Марселле, я хочу помочь… — Катитесь к черту со своей помощью, — прошипел Омега, держась из последних сил, зажмуриваясь от силы боли, пронзившей его тело, он схватился за живот, тяжело дыша, еле передвигая ногами в сторону выхода, шепотом зовя Авелин, чувствуя, как ощущение реальности покидает его. — Прелесть, — Гарри кинулся вперед к потерявшему сознание Омеге, подхватывая его одной рукой за поясницу, удерживая подле себя. Он видел бледное личико так близко и не мог ничего сделать, ему хотелось укрыть Луи от всех несчастий, спасти от надвигающейся бури, просить прощение до скончания веков, но самому Омеге это было не нужно, пока что он был не готов принять даже крошку хлеба из его рук. — Авелин! "— Нет! Зато он человек холодный, по большому счету, который желает лишь употреблять, “я” которого предоставляется ему единственным миром. “Жить, потому что лишь раз живется” — это его принцип, которого он внимательно придерживается. Однако “при этом и другим дать жить” — это не его принцип, Маргарета. Взгляните на это. Это эгоист и человек гордый, которого, как хвастался однажды перед Штефаном, ничего в мире не удивляет, который все пережил, все испробовал, которого ни одна женщина не в силах долго удержать, потому что, мол, знает наперед каждую. Его, например, важные социальные вопросы жизни никак не касаются, ибо для того, говорит, есть достаточно студентов, филистров и прочих безумцев. Для него его профессия — всего лишь дойная корова, а обо мне говорил раз Штефану: “Или думаете, что эта крошка лучше других? У нее, как и у всех женщин, одна философия: отдаться. Я их знаю. Если бы мне ее действительно хотелось, и была бы уже моей, тогда бы и оставила свои идеи все, с помощью которых делается нынче такой интересной в семейном гнезде. В конце концов, и не смела бы их в моем доме заводить. А к деликатной кухне, которая мне нравится, она бы и не подходила”. Что мне от такого мужчины, Маргарета, без любви? И чем бы была я для него? Ничем не больше, не меньше, как ключницей в его доме... а там... — на этом и остановилась".