Мальчишка

- Твоё согласие решит дело, - бокал в руке Марио из дорогого граненого розового стекла, вина в нем осталось уже меньше, чем треть, и пора допить это, затем налить ещё по полному. Марио останавливает только то, что бокал Гилберта почти полон. Он сделал всего несколько глотков. - Он хваткий мальчишка, этот Макиавелли, - Марио улыбается, и сам не замечает, как тепло у него это выходит, как-то слишком по-отцовски, будто он знает человека, о котором говорит, всю жизнь. Он хочет одним глотком допить оставшееся в бокале вино, засмеяться, потянуться через низкий стол и хлопнуть Гилберта по плечу. Но перестает улыбаться и опускает взгляд, кладет на стол руку с бокалом и стучит его тонкой ножкой о бутылку с вином. Гилберт бледен и сосредоточен. Вечерний неверный свет, косо падающий алеющими разводами на пол и стекающий по стенам, не достает до стола. Гилберт в тени, и белые руки и белое лицо ярко выделяются на фоне непривычной для него темной одежды. Он осторожно трогает пальцами жесткий узкий рукав камзола; его губы сжаты, брови едва видно нахмурены; движения тонких пальцев медленны и монотонны. Он почти не шевелится. Глаза остекленели – кажется, даже не моргает. Тени застыли темными кругами под глазами, прямо под подбородком упали и прилипли к шее, вплелись в гладко собранные в хвост волосы. Марио кажется, что он в первый раз видит его настолько задумчивым и отрешенным. Марио кажется, что Гилберт перегибает палку – Макиавелли лучший из всех, кого возможно было выдвинуть для подобной роли. И один из немногих, кто готов на неё согласиться. Гилберт смотрит на стол, в свой бокал, полный красного вина; Марио кажется, что вино под взглядом Гилберта все больше начинает напоминать кровь. И чтобы отогнать наваждение, Марио все-таки тянется к бутылке и доливает себе вина. Это движение словно будит Гилберта. - Я даю согласие, - говорит он, поднимая голову, и взгляд темных глаз кажется Марио усталым. Он весь будто стареет после этих слов, плечи опускаются, руки ложатся на стол, словно лишились силы. Гилберт откидывается на спинку кресла, ссутулив спину, наклонив голову. Наконец берет бокал, подносит к губам. - У меня плохое предчувствие, Марио, - говорит он, прикрывая глаза, - мне давно уже не было так тяжело принять решение. Никогда, наверное, не было. - Ничего не случится, - тут же подхватывается Марио, - неужели ты не веришь… Гилберт качает головой. Он делает глоток и облизывает губы. - Пожалею я ещё об этом решении, - почти шепчет он. Марио хочет протестовать, но, вскинув голову, встречает взгляд блестящих темных глаз, и внезапно вспоминает, что предчувствия никогда не обманывали вора. - Пусть на этот раз ты ошибешься с этими своими предчувствиями, - ворчит он, снова поднимая бутылку, - провидец недоделанный. Гилберт усмехается и подставляет все ещё почти полный бокал. Ему едва двадцать четыре. Ему едва понятны их цели. Ему едва понятна жизнь. Он едва ли сможет вынести тяжесть той гранитной плиты, которую с покорным согласием и нескрываемой гордостью принимает на свои плечи. И как бы это плита не стала его надгробием. Паола улыбается почти победно, смотря на нового главу ордена, а Вольпе силится разглядеть за этим серьёзным (слишком серьёзным, почти каменным, настолько сосредоточенным – от волнения ли, от гордыни ли), молодым лицом, в темных блестящих глазах что-то, что придаст ему уверенности в пустоте предчувствий. Ломкий и нескладный, Макиавелли слишком молодой, слишком уверенный, слишком непривычный, всё равно кажется ему непонятным. Кажется ему чуждым. Они цепляются взглядами, как цепляет рыболовный крючок за шелковый рукав, когда представляются друг другу, представая в новом качестве, в новом свете. И шпильку Вольпе про «удивительные успехи для столь юных лет», Макиавелли принимает с ядовитой улыбкой, делая вид, что воспринял её как комплимент. Мерзкое, ещё не до конца оформившееся в душевную, подсердечную боль предчувствие разрастается. Словно мышечная ткань, отравленная гангреной. Арно гулко поет на рассвете. Паола опускает окровавленный веер в холодную, потревоженную утренним ветром темную воду. - Ему нужен помощник, - не поворачивая головы, изящно придерживая рукой длинную юбку, говорит она. И не нужно пояснять, о ком говорит. - Так будь этим помощником, - Вольпе зябко ежится, кривится скорее от возвращения уже успевших забыться опасений, чем от промозглости зимнего утра. Смех Паолы тих и мелодичен. - Некоторые из ордена считают, - переходит на шепот она, и Вольпе делает шаг ближе, чтобы не прослушать её слов, - что у меня есть интерес к нему, несколько, мм, несовпадающий с уставом и интересами ордена. По шальному скачку интонации понятно, что сама Паола считает по этому поводу. - А о твоем скептическом настрое относительно Макиавелли уже давно известно, - продолжает она, не упоминая имени того, кто дал увидеть свет этим сведениям, - да и интереса у тебя к нему нет. Я надеюсь. Вольпе фыркает, ежась под порывами поднимающегося ветра. - Он слишком молод, чтобы хорошо в чем-то разбираться, - Паола поднимается, трогает пальцами спицы веера, с щелчком складывает его, - общение с тобой пойдет ему на пользу. Арно гулко поёт за их спинами. - Я знаю о твоих предчувствиях, - Паола касается ледяными пальцами запястья Вольпе, закрытого рукавом. - Можешь о них забыть, - отзывается Вольпе. Прикосновение его холодных пальцев кажется Паоле теплым, почти приятным. Сжимая её руки в своих, Вольпе слушает шепот спокойной воды. И пока его предчувствия отступают. Он просыпается сразу, но переворачивается на спину, чтобы рассмотреть пришедших, только спустя два вдоха. Голос Карло и его шаги – гулкие, тяжелые, узнаются; но тот, кто пришел с ним, говорит тихо, уверенно и твердо, а ступает легко. И шуршит тяжелая ткань его длинных одежд. Из расположенного под низким потолком оконца падает медово-золотой солнечный свет, и по тому, что лучи уже касаются его открытой спины, Вольпе понимает - уже почти полдень. Карло уходит, но пришедший с ним, остановившийся в маленькой душной комнате в тени у двери, не спешит тревожить Вольпе. Он молча ждет. Сделав глубокий вдох, зажмурив на мгновение глаза, Вольпе оборачивается к нему. Сначала приподнимается на локтях, потом садится на узкой кровати. - Я не хотел вас будить, - обращается к нему из тени спокойный, глубокий голос. - Но вы, тем не менее, это сделали, - Вольпе собирает рассыпавшиеся по плечам волосы, расчесывая их пальцами, стягивает на затылке в хвост, и чувствует на себе тяжелый, пристальный взгляд, - что вас ко мне привело, Макиавелли? Он наконец выходит из тени. Тонкие губы растянуты в улыбке, глаза чуть прищурены. Руки сокрыты длинными пышными рукавами; высокий, одетый в темно-синий длинный камзол, он кажется старше. И осознает это. Сам Вольпе босиком, одетый только в потертые штаны из мягкой кожи, передергивает плечами, поднимаясь на ноги. - Вам придется подождать, пока я оденусь. – Он разминает пальцами затекшую шею, оглядываясь на сложенные на стуле вещи. – Если ваше дело может ждать. - Конечно, - кивает Макиавелли и выскальзывает из комнаты, притворяет за собой дверь. Наверху уже шумно. Гильдия оживает, льются обсуждения и сплетни, новости, перемывается все, что произошло или могло произойти за ночь. Вольпе закрывает глаза, и открывает их только тогда, когда Карло вносит в комнату таз с водой. - Списки – сущая глупость, - фыркает Паола, отворачиваясь, - это выдаст нас с головой, выдаст всех, если попадет не в те руки! Присутствующие шумно соглашаются с ней, но скоро гомон одобрения становится просто гомоном, гулким и бессмысленным. Макиавелли стучит по столу костяшками пальцев. - Это поможет создать однородную и систематизированную сеть, там легче будет учесть и предотвратить многие ошибки, и.. Ему не дают договорить. Уставший от продолжительности и несуразности совещания и обсуждаемых (скорее – оспариваемых) на нем вопросов Марио хлопает ладонями по столу, так громко, что затихают все. - Это может быть полезно, - басит он, кивая нахмурившемуся от неожиданности и наглости Макиавелли, - есть только одно но: у каждого из нас своя сеть. И вряд ли возможно упорядочить и записать всех информаторов до единого. Паола презрительно усмехается. - Списки членов братства могут сгодиться, но они и могут быть источником опасности. Я надеюсь, Макиавелли, вы это понимаете. На острых скулах Макиавелли проступает пятнами румянец – то ли от гнева, то ли ещё от чего. Марио давит улыбку – он явно ожидал не такой реакции. Совет похож на сборище базарных торговок- шумно, суетливо, и ни одного ценного слова. Пока Макиавелли продолжает, сглотнув, говорить о необходимости списков членов ордена, списков информаторов и прочих списков, Марио смотрит на Паолу. Она, одна из немногих, кто молча слушает, и одна из немногих, кто относится к этой идее с презрением. При всей её симпатии к Маккиавелли, она и половины своих источников не выдаст ему. Марио смотрит на Вольпе. Он словно и не здесь. Прищурившись, отрешенно глядя на Макиавелли, теребит пальцами рукав и не высказывается ни за, ни против. Марио улыбается внезапно пришедшей в голову мысли и переводит взгляд на распалившегося Макиавелли, все повышающего голос. - Он мальчишка ещё, - усмехается Марио, лихо запрыгивая в седло, - я знаю, ты не одобряешь этого, но Паола помогать не станет. Гилберт оправляет ремень, капюшон, стараясь не смотреть на Марио. По поганому ощущению, всё усиливающему, он понимает, что сейчас будет сказано. - Больше я никому так не доверяю, - Марио свешивается с седла, чтобы положить руку в грубой кожаной перчатке на плечо Гилберту, - пусть помается со своими списками, толку от этого не будет. Главное только, чтобы потом его наработки – а наработает этот мальчишка немало! – не попали в плохие руки. Гилберт все ещё смотрит в землю. - Пожалуйста, Гилберт. – В голосе Марио та самая твердая уверенность, которая делает просьбу больше похожей на напоминание о долге. Уже не отказаться и не уйти. Остается только медленно кивнуть. - Спасибо, - улыбается в ответ Марио. Вспоминая день, когда Макиавелли сам наведался в гильдию и застал его в постели, Вольпе не находит ни стыда, ни какого-либо сожаления о неподобающем виде. Но повторения этого он не хочет. Оттягивая визит к Макиавелли на как можно более долгое время, он, наконец, просыпается утром того дня, в полдень которого необходимо все же осуществить нежеланное, но запланированное. Зайдя без стука, Вольпе находит Макиавелли за столом, с пером в руках. Он пишет быстро, резко, нервно, словно боится забыть только что пришедшее в голову, не успев изложить на бумаге. Он сосредоточен, брови нахмурены, пальцы выпачканы в чернилах, рукава рубашки закатаны. Вольпе садится в жесткое кресло перед столом, кладет руки на подлокотники и ждет. Шнуровка на груди белой рубашки распущена, и ворот тоже выпачкан несколькими чернильными пятнами. Когда Макиавелли замирает, быстро перечитывая написанное, потом поднимает взгляд, застывший Вольпе сначала кажется ему задремавшим. Губы уже складываются в усмешку, но взгляд встречает взгляд. - Вы закончили? – Вольпе чуть поворачивает голову. - Вряд ли мне удастся закончить это даже в ближайший месяц, - пытается улыбнуться Макиавелли, но улыбка выходит сухой и колючей, - я знаю, зачем вы пришли? Макиавелли следит, как точеные гибкие пальцы Вольпе обводят навершие ручки кресла. - Знаете. Кивнув, Макиавелли собирает разложенные на столе листы; одни откладывает, другие же протягивает Вольпе. - Систематизация пока только начата, - говорит он, вставая из-за стола, - но скоро это принесет результаты. Он становится у кресла, опирается рукой на спинку и объясняет написанное, наклонившись к листам в руках Вольпе. Ему не задают вопросов, Вольпе листает страницу за страницей, отмечая, какие большие интервалы Макиавелли оставляет между словами, как причудливо порой у него сплетаются буквы. Он отмечает это, не прочитав ни одного слова и пропустив все, что говорит Макиавелли, мимо ушей. Он перекладывает листы в первоначальном порядке, встряхивает стопку, ровняя, и отдает Макиавелли. - Хорошо, - он оборачивается, чтобы взглянуть в глаза Макиавелли, а не видеть только его острый подбородок, тонкие губы и скулы, - вам нужна моя помощь? Макиавелли кусает нижнюю губу, и Вольпе кажется, что он обижен, настолько странно выглядит его худое, сейчас особенно молодое лицо. Но он выдыхает, берет свои труды из рук Вольпе, и возвращает себе серьёзный, взрослый вид. - Да, если у вас есть время, - говорит он, возвращаясь за стол. В тот короткий момент, когда он поворачивается спиной, Вольпе почему-то не может оторвать взгляда от его острых локтей, измазанных чернилами. - Я бы не пришел, если бы не имел свободного времени, - отзывается он. Макиавелли сцепляет пальцы, опустив белые руки на столешницу, и закрывает глаза, прогоняя усталость. Черты лица сглаживаются, пока он сидит так. Безотчетно и нервно, Вольпе ощущает, как вновь поселяется где-то внутри предчувствие. Опасение. - Что ж, - тихо говорит Макиавелли, открывая глаза, и тянется за чистым листом бумаги. Перо скрипит мерно, ведомое твердой, уверенной рукой, четко записывая все то, что отвечает Вольпе. - И много ты ему рассказала? Паола перебирает пальцами кружевную оторочку подола, усмехается лукаво. - Кое-что рассказала, - её голос нежно-ядовит, - ему хватит работы на пару недель. Вольпе перекладывает из ладони в ладонь её брошь – красную розу, украшенную лентой. - А как много ты рассказал ему? – Оборачивает Паола, поправляя рукава. Белые кружева обрамляют тонкие кисти её рук, как зеленые лепестки ещё не раскрывшийся бутон. - Меньше, чем ты, - отзывает Вольпе, откладывая брошь в открытую шкатулку с драгоценностями, - но это пока. Паола подходит к нему, покачивая затянутыми в алую ткань бедрами, шуршат многочисленные юбки. - Ты все же решил выполнить просьбу Марио. – Улыбается она, вытаскивая из шкатулки теплую от пальцев Вольпе брошь. – И как он тебе теперь, наш главный ассасин? Тонкая блестящая игла проходит сквозь несколько слоев ткани, и Паола убирает пальцы, чуть наклоняет голову, чтобы увидеть, как смотрится на её груди рубиновая роза. - Деятельный, - Вольпе разглаживает пальцами свисающую с броши ленту, - весьма. И неугомонный. И слишком уверенный в правильности того, что делает. Слишком уверенный в своих силах. Переоценивающий себя. - И только? – усмехается Паола. – Но да, уже неплохо. Её густо накрашенные губы кривятся в подобии улыбки. С каждым днем, утро которого проведено в комнате Макиавелли, поселившееся в груди мерзостное предчувствие крепнет. Однообразно: Макиавелли всегда работает, как бы рано Вольпе не приходил, он всегда нервно пишет, всегда медленно поднимает голову и смотрит, приветствует, рассказывает о том, что сделал, словно отчитывается. Вольпе садится на неудобное кресло напротив стола и делает вид, что слушает, когда Макиавелли нависает над ним, вкладывая в его руки бумаги, исписанные меняющимся, перетекающим из мелкого в крупный почерком. Он отвечает на вопросы, наблюдая, как мерно и ровно чужая рука скрипит пером по бумаге. Потом он прощается и уходит, а Макиавелли напоминает, что ждет его в следующий раз. Вольпе кажется, что Макиавелли совсем не спит – но это, конечно, глупости. Кажется, что нажим на перо нужен только для того, чтобы от усталости не дрожала рука. И что усталость эта чудовищна. Но Макиавелли хватает самообладания не показывать её, когда он не один. При одном взгляде на молодого главу ордена у Вольпе на языке появляется привкус горечи – беды, которую он предчувствует, которую уже ждет. И каждый раз предчувствие крепнет, словно с каждым проведенным в комнате Макиавелли утром Вольпе приближает эту беду. - Я беседовал с ним, - Марио тянет на себя поводья, заставляя лошадь идти чуть тише, и оборачивается к едущему сзади Гилберту, - рассказал о своих источниках. Он покивал, записал что-то. У него отличная память! И манеры. Твои опасения не оправдываются, видишь, Гилберт? Гилберт кивает, разглядывая растущие на обочинах цветущие кусты. - Он говорил и о тебе, - улыбается Марио, Гилберт даже не обращает внимания, - конечно, только после того, как я о тебе спросил. Называет, правда, тебя не по имени. Но он от тебя в восторге, спрашивал, правда ли та история о Папе. А я что, откуда мне знать-то. Посоветовал спросить у тебя. Гилберт равнодушно оборачивается – Марио ждет ответа. - Он не спросит, - говорит он. - Этот Макиавелли, - Марио упорно пытается проследить взгляд Гилберта, но не может поверить, что он с таким интересом разглядывает кусты, - мальчишка ещё. Любопытный, и в чем-то глупый, не смотря на все его таланты. Это явно что-то значит, должно значить. Что-то важное. Но разве он мальчишка? Он уже вырос, его желание казаться старше и мудрее дало результат – он лишился своей молодости. Но Гилберт вспоминает острые, измазанные в чернилах локти; страстную увлеченность бессмысленным занятием, страстную веру в то, что оно принесет пользу; почти обиженные взгляды, когда не оценивают высоко то, над чем трудился денно и нощно. И кажется, что Марио в чем-то прав. - Мне кажется, - говорит Марио, щуря единственный глаз и глядя на голубое небо, - что он очень хороший актер. И у него целая коллекция масок. Утро теплое и солнечное, торговка с улыбкой кидает Вольпе ещё одно яблоко, в довесок к тем, что он купил. Толпа шумит, пестрая, радостно галдящая, душная и живая; каждый спешит, каждый задевает локтем или плечом. В комнате Макиавелли зашторены окна. Полумрак мягкий, почти светлый. На столе, меж сложенных неровными стопками бумаг, застыла оплавленная, догоревшая свеча в утонувшем в воске металлическом подсвечнике. Доски пола норовят заскрипеть под ногами, и Вольпе шагает осторожно. Гулкая из-за уличного шума, вязкая тишина нарушается только шелестом ткани и шелестом дыхания Макиавелли. Вольпе сначала хочет сесть в кресло напротив стола и ждать, словно все как обычно, сделать так, как делает всегда. Но у стола останавливается. Убирает из перепачканных чернилами пальцев спящего Макиавелли затупившееся перо. У него измазаны в чернилах скулы, несколько темных разводов на губах. Словно тер лицо в задумчивости, или стараясь отогнать усталость и сон. Он хмурится во сне, ресницы чуть дрожат. Вольпе стоит над ним недолго – потом берет крайнюю стопку исписанных неровным почерком листов и садится в кресло, начиная читать. Когда Макиавелли просыпается, он уже откладывает листы обратно, стоя в пол-оборота к двери. - Вы, - запинаясь, резко вскидывается Макиавелли, удивленный, все ещё усталый и не способный так скоро все осознать спросонья. - Я ознакомился, - Вольпе кивает на бумаги, смотрит на растрепанного и бледного Макиавелли, и отворачивается к двери, - не утомляйте себя. Вам нужно отдыхать. Вопреки обыкновению, Вольпе приходит на следующий день в то же время. И все так, как должно было быть накануне. Макиавелли за столом, сосредоточенный и серьёзный, перо скрипит по бумаге, окно расшторено. Только Макиавелли поднимает голову сразу, как Вольпе входит, сразу встает ему навстречу. - Мне неловко за вчерашнее, - серьёзно говорит он, и хочет продолжать, но Вольпе прерывает его. - Я застал вас спящим. Это не грех, - говорит он, усаживаясь в кресло. Макиавелли отворачивается, точно смущен, но потом (быстро же он берет себя в руки) берет со стола вчерашние бумаги и протягивает их Вольпе, чтобы, как обычно, пояснить. Но Вольпе смотрит только на его скулы и губы, с которых до конца так и не смылись чернильные пятна. - Он похудел, - говорит Паола, ловко проводя черную линию по верхнему веку и открывая глаз, - осунулся весь, стал ещё более бледный, чем был. Вольпе отворачивается от неё, смотрящейся в зеркало и всецело поглощенной нанесением краски на лицо. - Он не спит, - отвечает Вольпе, складывая руки за спиной, - постоянно работает над списками. Паола усмехается и закрывает второй глаз. -Надо же, - улыбается она осторожно, - какой усердный. Списки масштабны и любопытны. Теперь, когда Вольпе слушает Макиавелли, когда читает написанное им, ему начинает казаться, что идея изначально была верной. Только казаться. Макиавелли скованный и нервный, движения его стали резкими и какими-то непривычно острыми; когда он опирается одной ладонью о ручку кресла, и начинает говорить, предчувствие Вольпе становится почти болезненным. От рук Макиавелли горько пахнет чернилами, и едва заметно – вербеной. Макиавелли вскидывается, стоит Вольпе прикрыть за собой дверь. - Вы рано, - тихо говорит он. И в этот момент Вольпе кажутся правдивыми слова Марио. Он видит Макиавелли-мальчишку, сонного, растрепанно, перемазавшегося чернилами, и смущенного тем, что его видят таким. Таким настоящим. - А вы не следуете моим советам, - серьёзно говорит Вольпе. Он проходит в комнату, задувает почти догоревшую свечу и расшторивает окна. На улице день, теплый, солнечный и шумный. - Вы похудели и осунулись, - оборачивается Вольпе, - по вам читаются все ваши бессонные ночи в обнимку с чернильницей. Макиавелли совершенно явно смущается, отворачиваясь, хмурясь. - Я работаю, - говорит он, и голос звучит почти обиженно, - это необходимо ордену и… - Умоляю, - резко шикает Вольпе, оборачиваясь от окна, - ордену это не нужно. Орден существовал и без списков, и все это понимают. Вы изводите себя, лишаете сна только затем, чтобы систематизировать то, что в систематизации не нуждается. И своим упорством и уверенностью напоминаете малое дитя. Мальчишку, Никколо. И мне тяжело в такие моменты обращаться к вам на «вы». Говорить с ребенком, как со старшим. Совершенно опешивший, все ещё пытающийся понять до конца, осознать смысл сказанного, Макиавелли размыкает губы, пытаясь что-то сказать, протестовать, ругаться. Говорить о неуважении. Но вместо этого он опускает голову, трет нахмуренный высокий лоб пальцами, закрывает глаза, и Вольпе видит, как дрожат его ресницы. - Тогда не стоит обращаться ко мне на «вы», - тихо оговорит он, - вы правы, с детьми так не разговаривают. Он замолкает. Вольпе видно, как судорожно он дышит, и прекрасно понятно, о чем думает. Это не только его, Вольпе, мнение. Все старшие в ордене считают его ребенком. Все. И Вольпе молчит, дожидаясь, пока хваленая выдержка Макиавелли не поможет ему взять себя в руки. - Вольпе, вы, - наконец поднимает он голову, и тогда Вольпе наклоняется над ним, над его столом. - Я буду называть вас Никколо, - говорит он, улыбаясь уголками губ, - моё имя Гилберт. Макиавелли кивает, выдыхая. Паола оправляет сиреневый корсет, расшитый драгоценными камнями, смотрясь в узкое зеркало. - Что-то его работа над списками заглохла, - хмыкает она, - ты постарался? - Он сам, - отзывает из-под балдахина Вольпе, теребящий кисть расшитой позолоченной нитью подушки. - Так уж сам? – Недоверчиво спрашивает Паола. – Он с ними носился, как с величайшей ценностью, а тут вдруг и словом не обмолвится. При Вольпе тоже не обмолвился. Только тер острые локти, смотрел то в стену, то в пол, смущенно-растерянно. - Взрослые люди порой меняют свои решения, - пожимает плечами Вольпе. И про себя добавляет: а дети бросают работу недоделанной. Никколо стоит у окна, перебирая исписанные с двух сторон листы, нахмурившись. Он оборачивается резко, опуская руки, когда скрипит входная дверь. На нем темный камзол с алой оторочкой. Лицо серьёзное, скулы заострились, губы сжаты в плотную линию. Гилберт уже успевает сесть в кресло, огладить пальцами подлокотники, когда Никколо, наконец, отходит о окна. И начинает метаться, быстрым шагом пересекая комнату, скрестив руки за спиной. -Меня задели ваши слова, - быстро говорит он, словно боится потерять мысли, словно боится, что ещё секунда, и решимость сказать это исчезнет, - орден нуждается в чем-то ином, да… Его нервная беготня из угла в угол и нахмуренные брови. Бледные скулы и искусанные тонкие губы. Трепещущие крылья носа. Сцепленные за спиной нервные руки, сжатые крепко пальцы. Он сбивается, говорит не то, что хотел. Дергает головой, словно осознает, что Гилберт понимает всё, что он не может сказать. Словно он именно об этом толкует. И едкое предчувствие заполняет тугой, дрожащей болью всю грудь Гилберта, с каждым понятым словом пульсируя сильнее. «Ордену требуется не это.» Тебе требуется не это. Белые, судорожно сжатые пальцы дрожат. Он говорит дальше, смотря в пол. Говорит сбивчиво, интонация скачет, падая до почти неслышного шепота. Говорит до тех пор, пока Гилберт не останавливает его. - Никколо, - резко обрывает он, - делай, а не говори. Никколо замирает, резко, словно врезался в невидимую стену. Медленно поворачивает голову. Глаза кажутся остекленевшими; у него совершенно потерянный вид. Вольпе улыбается, и подается навстречу, когда Никколо опускается у его кресла на колени. Его искусанные тонкие губы теплые, а шея и щеки пахнут вербеной и полынью. - Он чересчур логичен, - кривится Паола, - его действия можно просчитать при должных наблюдательности и уме, он предсказуем. Вольпе только улыбается в ответ и отворачивается. Его кожа белая, гладкая и теплая. Гилберт гладит пальцами ровную спину, выпуклые округлые позвонки, остро очерченные лопатки. Никколо дышит глубоко и ровно. За зашторенными окнами темнеет. У него шрам под правой лопаткой. Несколько родинок на плече. Гилберт проводит пальцами по теплой коже, ощущая гулкую пустоту внутри. Предчувствия, терзавшие его так долго, оправдались. Никколо ворочается. Теплый, спящий. С белой гладкой кожей и ровной спиной. С острыми плечами и локтями. Он поворачивается, прижимаясь к Гилберту, вжимаясь лбом в шею. Все было верно. Ощущение не обманывали. Стоило держаться от него как можно дальше, не слушая просьб Марио, не потакая любопытству Паолы. Предчувствия его не обманывали до этого, не обманули и сейчас. Гилберт обнимает Никколо одной рукой, подтягивает выше покрывало. Теперь он увяз в том, из чего выбраться вряд ли сможет. Вряд ли захочет. - Гилберт, - шепчет Никколо, не открывая глаз, и не ждет ответа. - Списки стоит закончить, все же. Гилберт улыбается. - Стоит. И тоже закрывает глаза. Марио весь раскрасневшийся после езды, смеётся. - Он очень быстро справился, удивительно, -пыхтит он, отряхивая штаны, - эти списки все же могут нам пригодиться. Гилберт, ведущий под уздцы лошадь, оборачивается. - Он молодец, верно? – Продолжает Марио. - Верно, - кивает Гилберт, - и, возможно ты ошибся, считая его мальчишкой. Марио смотрит пристально и коротко, а потом улыбается так широко, словно все понял. - Возможно, Гилберт! Все возможно.