Неживой

На Мефодия не делали ставки даже самые рисковые стражи мрака. Зря. Думали, что победить первый клинок в честном бою невозможно. Зря. Ведь плох тот ученик, что не превзойдет своего учителя. Ведь Арей не совсем мрак. Наставник привязался к своему ученику. И ученик к своему наставнику тоже. Но кто-то все равно должен был уйти. И Арей пожертвовал своей жизнью. Но реши бы он иначе… Не поменялось бы ничего. Даже если Мефодию проткнуть сердце, он не умрет. Потому, что он уже мертв. Его сердце остановилось еще в первые минуты жизни. Есть ли Мефодий вообще — вопрос спорный. Отголосок чужой сущности и магии — вот он весь. Его жизнь из разряда «а что, если». Что, если повелитель — изначально смертный, «лопухоид», как говорит светлая в самом начале в кабинете генерального стража. Что, если повелитель с детства не имеет связей с Ним. Что, если нет чернеющих день за днем крыльев и трети стражей, покинувших Эдем. Что, если мрак уже существует, и он не может его создать второй раз. Что, если он будет знать результат. Что, если нет глупой мечты о новом идеальном мире и жгучей обиды оттого, что эйдос — не ему. И он тянется ко свету. Неосознанно, но… «Меф, ты очень наивный человек! Такой наивный, что я не удивлюсь, однажды увидев над твоей головой нимб света!» — заявляет однажды Улита. Но ты — не ты, а тот, кто всегда держит одну половину лица в тени. «Я это ты, а ты это я. Точнее, лишь моя часть», — и почти каждую ночь вскакивает, мечется по комнате, тряся головой, лишь бы не слышать. И кажется, будто ирреальный холодный винт, обжигая ледяным огнем шею и грудь, хочет забрать нечто, спрятанное за сердцем. Но дарха уже давно нет. И вовсе необязательно находиться в колодце в подвале на Дмитровке тринадцать в тот самый день, что наступает лишь раз в тридцать три года, чтобы слышать этот голос. На Мефодия не делали ставки даже самые рисковые стражи мрака, а он выжил. И Буслаев винит себя. Он же мог предугадать этот ход наставника, но не догадался, не понял, не погиб. Плечи, кажется, чуть-чуть подрагивают, и это недостойно мужчины, но чувство вины прожигает грудную клетку как раз там, где-то за сердцем, почти невозможна боль потери. Он сделал это сам. Его никто не заставлял. Но жить стоит хотя бы ради светлых легкомысленных хвостов под немыслимым углом и лучистых голубых глаз. Несколько дней не хочется видеть никого, даже ее. Хочется лишь, чтобы этот поступок оказался очередным кошмаром. В голову закрадываются такие мысли, что зеркалить точно не стоит. Мефодий закрывает сознание от Даф, чтобы не пугать ее. «Синьор Помидор, не будь такой размазней», — на третий день Мефодий слышит голос наставника, и думает, что бредит. «Это невозможно. Галлюцинация», — бессвязно шепчет, разглядывая полупрозрачного Арея. Моргает несколько раз, но картинка не меняется. И Буслаев позволяет себе поверить. Через несколько дней Мефодий отходит, но до конца горечь не исчезает, еще долго отравляя жизнь. Еще долго во снах Мефодий будет слышать два голоса: один — наставника, а второй… Буслаев старается даже мысленно не произносить это имя. И ненавидит всей душой. Его, себя. Упорно не замечает, как насмешливо хмыкает нечеловек во снах на такие мысли. И порой веревка и мыло даже кажутся выходом. Но его не убить, даже если проткнуть сердце. Он мертв, несмотря на бьющееся сердце, чувства и сохраненный эйдос. «Ты моя часть, — насмешливо шепчет голос, — а меня не так просто убить. Тем более, что я уже мертв. И ты вместе со мной». Мефодию не хочется верить, но горечь правды чувствуется ничуть не хуже, чем мерзкий вкус крови, когда он в очередной раз прокусывает губу. Он обречен на вечность стража мрака даже без дарха. А стражи мрака мертвы заведомо.