Jealous

В библиотеке России всегда царит бардак, вопреки всеобщему мнению о том, что в подобном месте должен быть полный порядок. Горы книг лежат на столах, иногда что-то с громким стуком падает с полки, а врывающийся в помещение прохладный ветерок изредка перелистывает страницы раскрытых томов. Гилберт зарылся в этом бумажном море, полностью сосредоточенный на поиске нужной книги. Россия нечасто пускал альфу в свой дом по неизвестным причинам, даже когда течки у него не наблюдалось. Байльшмидту наскучило перечитывание собственных дневников, а у Ивана можно было найти много интересных вещей. И порой даже не собраний сочинений Маркса, а просто какие-нибудь мелкие безделушки, что были расставлены везде как украшения. Пруссии нравилось бесцеремонно разваливаться в чужом кресле, жадно проглатывать строку за строкой, пытаясь угнаться за смыслом, за героями и самим сюжетом. Его не смущало даже то, что в его затворничество в библиотеке Брагинский часто принимает у себя дома других гостей. К слову сказать, Гилберт даже пару раз ночевал тут, уснув прямо за столом и свалившись на пол. Причем от этого он не просыпался. Странно. Однако, интересно. Но огорчало то, что Иван часто внезапно прогонял его, прикрываясь слабыми оправданиями. Однако Пруссия-то знал причину. И не понимал, не пытался понять почему омега избегает близости с ним. Ведь альфа давно интересовался Россией. А тот старательно избегал ухаживаний и уж тем более чего-то большего. Байльшмидт читал роман. Хороший такой роман, с неожиданными поворотами, иногда забавными неожиданностями и главное — откровенными постельными сценами. Гилберт поначалу не поверил, что Иван хранит у себя такое. Постоянно улыбающийся парень в нежно-бежевого цвета шарфе, в неизменном длинном пальто и с милым лицом. Эти ямочки на щеках, эти аметистовые глаза, всегда полные детской наивности и любопытства. Но Гилберт знает и скрытую натуру Брагинского. Она проявлялась довольно редко, зато её всплески оставались в памяти надолго. Россия мог был настоящим невиннейшим созданием, а мог быть и пугающим, суровым, жестоким, походящим на… самого Пруссию? Да, как ни странно. И это только прибавляло Байльшмидту уверенности в том, что Иван идеально ему подходит. Правда, не признает этого… Натолкнувшись на внезапное описание эротики, альфа затаил дыхание, впившись алыми глазами в страницу. Широкие плечи и грудь с трогательными ямками ключиц, которые хотелось целовать и целовать, кусать и пересчитывать мелкие родинки разных форм. Мощное тело абсолютно не вязалось с его приятным лицом, он скорее походил на ребенка. Мягкие черты, пухловатые щеки и губы, невинный взгляд. Светлые волосы, в которые так и хотелось вцепиться. Он совсем не был бледным. Кожа была идеально светлой, с тонкими шрамами, резко выделявшимися на общем фоне…  О, ну почему, почему он видит перед собой вовсе не одного из главных героев, а Брагинского, которые долгое время не дает ему покоя?! Пруссия ещё помнил, как Иван, едва началась течка, забыл о таблетках и приперся на собрание с докладом. Тогда Гилберта Байльшмидта еле оттащили от несчастного омеги. Инцидент был с грехом пополам забыт и, кажется, всё вернулось в исходное состояние. А нет же! Альбинос всё ещё хотел этого непокорного русского, хотел подмять его под себя, целовать страстно и жадно, не отдавать никому, поставить метку, да такую, чтобы каждый другой альфа вроде этого очкастого придурка Джонса чуял за километр, кому принадлежит Иван. Вот бы всё это можно было претворить в жизнь! Неожиданно, краем уха Пруссия услышал звуки скрипки. Откуда же ей здесь взяться? Россия точно на ней не играет. Но к нему мог прийти Австрия… Отбросив книгу в сторону, Гилберт, стуча сапогами по полу, понесся наверх, где в гостиной предположительно сидели Родерих с Иваном. Уж кто-кто, а альбинос прекасно знал о тайной склонности Эдельштайна приставать даже к меченым омегам. если этот долбаный аристократишка полезет к Брагинскому… Предвкушая драку, Байльшмидт распахнул дверь. Австрия играл на скрипке, стоя у окна, а Россия, очарованный волшебными звуками, сидел на диване, закрыв глаза от удовольствия. Гилберт ненавидел этот инструмент. Альфе тотчас же захотелось разломать его прямо об голову Родериха. Но он с трудом сдержался. Все-таки находится в гостях, надо бы вести себя прилично. Однако, увидев его, Эдельштайн прекратил игру. — Не ожидал увидеть тебя здесь, — он прищурил глаза — обычно так, как делают это те самые аристократы, желая показать, что они выше кого-то. И почему он ещё не валяется на полу и Пруссия не молотит его кулаками? Ах да, солидарность, надоевшие уже давным-давно правила. К черту! — Гилберт? — Иван удивленно поднимает на него взгляд. Тот самый, полный невинного любопытства и наивности. Словно он ожидал, что сейчас они с Австрией обнимутся и начнут говорить друг другу теплые слова. Представив это, Байльшмидт чуть не расстался со своим завтраком. Этот отвратительный костюм, этот галстук-жабо… Как будто его идиотский вид поможет ему привлечь к себе кого-нибудь. Он больше похож на несчастного маленького омегу, чем на сильного и властного альфу. Внешне, конечно. Характер у этого ублюдка прямо-таки стальной, несмотря на любовь к музыке. — Я пойду, Россия, — Родерих скупо кивнул Брагинскому. — Спасибо, что захотел послушать. И за похвалу. И он добавил к этому едва заметную улыбку. Так-так, если Эдельштайн улыбается, значит дело совсем плохо. Гилберт проследил за ним злобным взглядом и молчал, пока внизу не хлопнула входная дверь. Иван съежился на диване и молчал. Однако его несчастный вид не охладил пыл Пруссии. Наоборот — это лишь усилило его подозрения. Значит, Австрия с ним что-то делал?! — Что надо было этому уёбку от тебя? Байльшмидт в пару прыжков преодолел разделявшее их расстояние и схватил Ивана за шарф. Тому, впрочем, надо было отдать должное — держался он пока с удивительным спокойствием. — Уёбку? — он словно бы попробовал это слово на вкус. - А, ты об Родерихе… — Да мне плевать как его зовут! — он принялся трясти бедного омегу, а безумные красные глаза сверкали в бессильной ярости. Россия сохранял молчание, как и ничего не понимающий взор. Притворяется, ну конечно… Гилберт старательно обнюхал его, хотя знал, что пока он находится в доме, Брагинский заботится о хреновой физиологии, не позволяя ему учуять свой запах ни на секунду. Таблетки почти всегда были при нем. Но на этот раз что-то внутри Пруссии шевельнулось, когда в воздухе неожиданно появились нотки хвои и малины, что-то сладкое, тягучее, густое… Альфа не мог в это поверить. Неужели ему наконец-то повезло? Неужели сейчас..? Нет, он обязан сосредоточиться на том, чтобы выбить информацию из Ивана. Тот, видимо, понял, что Австрия явился в самый неподходящий момент. Прямо перед течкой. — Он сочинил кое-что новое, — произнес Россия. — И пришел показать мне, я полагаю. — Что-то слишком часто он тебя навещает, — прошипел Пруссия, между тем упиваясь запахом омеги и водя по его груди руками, сам же этого не замечая. — Гилберт, тебе лучше… — Нет, теперь ты меня не выгонишь. — Не надо. Не трогай меня, пож… — Какая же ты сволочь, Брагинский. Бегаешь тут от меня, а на тебя всякие грёбаные аристократы вешаются и ты им подчиняешься. Может и моей сучкой станешь, м? Ты пахнешь просто умопомрачительно… Я так давно мечтал трахнуть тебя, сунуть член по самые гланды, чертов мудак… Возбуждаешь похлеще всяких афродизиаков… Всё это он говорил, или хрипел, уткнувшись носом в открывшуюся шею Ивана, уже покрытую испариной. Россия дрожал от его прикосновений, еле сдерживая порыв прижаться к альфе, позволить взять себя, стать чьей-то собственностью. Гилберт утробно рычал, кусая нежную светлую кожу, ещё отдававшую запахом какого-то дорогого парфюма. Это Эдельштайн… Он точно по меньшей мере трогал Ивана. Трогал как сам Пруссия сейчас. мысленно альбинос пообещал, что когда всё закончится, он придет к Родериху и свернет ему шею. Пусть до того момента Брагинский и не был отмечен им, да и сейчас он пока метки не поставил, но даже когда кто-то заглядывался на его омегу, осмеливался сделать комплимент или завести самый простой разговор, ярость разгоралась внутри Гилберта, превращалась в огромный пожар. Ему хотелось рвать и метать. Он так долго держал всё это в себе, так долго уверял собственный разум, что терпеть не может Россию… И теперь всё это выплеснулось наружу. Вся неутоленная страсть, всё желание, отчаянная потребность владеть Иваном, быть его единственным. Чтобы он не смотрел ни на кого кроме самого Пруссии. Чтобы всегда был только с ним. — Нет, Гилберт, нет… — Иван ещё сопротивлялся, будто плаксивая барышня. — Да, — прорычал Байльшмидт, сильно укусив его в шею и ласково зализывая это место, пробуя на вкус выступившую капельку крови. Сладкая. Сладкая, как и удушающий аромат, к которому примешался ещё и запах сирени, врывавшийся в открытое окно. Эта сирень росла здесь постоянно, сколько помнил себя альфа. И каждый раз, смотря на Россию, он представлял, как он должен пахнуть. Несомненно, мёдом и хвоей, мятой и немного шоколадом, деревом, дождем… Да чем-угодно! И что-то Гилберт даже угадал сейчас. Все эти вещи соединились в нечто, что сводило с ума не только альбиноса, но и всех других, находящихся рядом с Иваном. Этот ублюдок Джонс, похотливо облизывавший губы и бесстыдно пялившийся на его омегу, аристократишка Австрия, готовый пристать ко всем подряд… Даже братец Альфреда, Мэттью — и тот не может усидеть на месте, когда проходят собрания. Потому что напротив него расположился Брагинский. И какие бы он таблетки не принимал, сколькими гелями для душа бы не пользовался, пытаясь скрыть свой истинный запах, Гилберт мог отыскать его везде. Многого ему для этого не было нужно. — Пруссия… — Иван бился в его объятиях, как запертый в клетке щегол. Альфа исступленно покрывал его шею влажными поцелуями, запуская руки под одежду. Аромат от русского усиливался с каждой секундой. Случайно задев рукой его бедро, Байльшмидт понял, что омега уже возбужден. Неудивительно… Значит, ласки все-таки приносят ему удовольствие? Прусс с силой укусил Брагинского за мочку уха, потянул её, вжимая его в диван, который сегодня должен был быть для них ложем. Гилберт поставил колено между ног Ивана и чуть надавил на напряженный член, отчего тот с шумом выпустил воздух из легких и выгнулся ему навстречу до хруста в позвоночнике и боли в спине. Альбинос потянулся к губам России и властно поцеловал его, удерживая за подбородок. От юркого длинного языка Байльшмидта, изучающего его рот, Иван сдавленно застонал и схватился за его плечи. Этот звук заставил чудовище внутри Гилберта победоносно взреветь и альфа, схватив омегу за светлые волосы, потянул назад. Больно, но он видел, что Брагинскому приятно, когда с ним так обращаются. Он положил ладони на бедра прусса и, казалось бы, невинно поглаживал их, поднимаясь всё выше, к ремню брюк. — Я до безумия хочу тебя, — прохрипел Пруссия, оставляя еще одну смачную отметину на белой нежной шее. Кожа здесь тонкая и её легко прикусить, оставляя рану, легко слишком сильно сжать, чтобы на этом месте расцвел лиловый синяк. Но зато все эти вещи как ничто другое будут говорить о том, что Брагинский давно занят кое-кем. И тогда никакой Америка или Австрия с Канадой не доберутся до его сладкого омеги. Слишком сладкого для других, однако Гилберту было в самый раз. Россия обожал всё сахарное. И сам был похож на сахар. Светлые руки с красивыми пальцами, всегда знавшие тяжелый труд —, но кажущиеся Пруссии белыми-белыми. Если коснуться губами бархатистой кожи, от которой приятно веет мятным маслом, можно ощутить всю сладость. Получалось что сам Байльшмидт преклонялся перед Иваном, восхищенный им, только им и дышащий, не знающий ничего другого. Он редко обращал внимание на других омег. Он всегда видел только Брагинского. — Мой русский… Только мой… О-о-о, как же хочется тебя трахнуть… Ты наверняка такой же сладкий даже там… — Гилберт… — стонал Россия. Холодные ладони Пруссии сжали напрягшиеся соски, затем все-таки вылезли из-под одежды и начали медленно раздевать омегу. Альбинос забрался к нему в штаны и, по-животному зарычав, укусил Брагинского за нижнюю губу. — Моя маленькая сучка… — хрипло засмеялся он. — Мокрый, весь мокрый, хоть сейчас выжимай! Тебя действительно всё так возбуждает? — Пруссия, ты… — Не сдерживайся, не сопротивляйся. Ты же хочешь. Очень хочешь… Проси. — Не на… — Жалкая попытка! Давай-ка, возрази мне… Ты похож на альфу — высокий, сильный… Но я-то знаю, что ты — омега. Омега, которая течет, кажется, постоянно. Еще раз я увижу около тебя Австрию — затрахаю до смерти, понял? Он трогал тебя? У Ивана на глазах выступили слезы. На его прекрасных фиалковых глазах, таких подобострастных, невинных, жутко наивных. Он только больше заводил Пруссию. Грубые поцелуи Байльшмидта заставляли Брагинского выгибаться раз за разом, без возможности отстраниться. А альбинос мучил его, допрашивал, медленной пыткой выбивая ответы. Задрав свитер русского, альфа прикусил затвердевший сосок, лизнул его, а затем вновь резко укусил и вновь нежно лизнул, хитро смотря на Ивана снизу вверх. Он вот-вот признается… — Так трогал или нет? Отвечай! — зарычал Гилберт и, найдя чувствительное местечко около ключицы, поставил на нем смачный засос. — Трогал тебя вот так? И он легко мазнул ладонью по груди Брагинского, вызвав у того крупную дрожь. — Н-нет, — сдавленно всхлипнул Россия. — Нет? — Пруссия грязно ухмыльнулся и, опустив руку на его ягодицу, пробежался по ней пальцами. — А так? Иван уже просто не мог говорить и помотал головой, безуспешно пытаясь схватить что-то. — Хорошо, — произнес Байльшмидт и коснулся бугорка в штанах, на которых выступили пятна от смазки. — Хочешь сказать, что и такого не было, что ли? Брагинский колебался… А затем рвано прошептал: — Было… — И ты позволил?! — в бешенстве рыкнул Гилберт. — Я не мог отказаться, — пробормотал Россия, толкнувшись навстречу медленно ласкающей его руке. — Альфа, инстинкты… Ты знаешь… Пруссия жарко поцеловал его в шею, спускаясь к ключицам. Там уже горела свежая метка, источавшая запах альбиноса. Ну Австрия, пусть только попробует еще раз подобраться к Ивану… Пусть знает теперь, кому принадлежит Брагинский. Пусть видит яркий засос, пусть поймет, что это он, Гилберт, оставил его. — Ты только мой, слышишь? — укус в плечо. - Мой! И если он или Америка докоснется до тебя хоть пальцем… Я им все десять на их жадных лапах пообламываю! Так и передай… А сейчас иди ко мне. Россия послушно прильнул к его губам, нежно целуя. Именно так, как и положено истинному омеге. Этот северный гигант, похожий на того самого «альфу альф», оказался именно таким. Но его глаза не врут. Если он сказал, что сделает что-то, то сдержит данное обещание. Иногда он мягок и податлив, как пластилин. Но иногда становится твердым, как сталь, и горячим, как огонь. — Мой хороший мальчик, — Пруссия позволил ему начать раздевать себя. Члену давно было тесно в штанах и нетерпелось оказаться на свободе. От Брагинского пахло так, что Гилберту хотелось в безумии кататься по полу, ведь этот аромат, смешавший в себе хвою, мёд, сирень, варенье и прочие вещи, которые так подходят русскому — он был просто… необыкновенным. Иван весь пропитался им — с головы до пят. Байльшмидт чувствовал даже сладковатый привкус, проводя розовым языком по влажной шее, покрытой испариной. Россия вздрагивал и прижимался к нему, глухо всхлипывая. Омеге просто сносило крышу. Он окончательно забыл о том, как сам скрывался от Пруссии во время течки, а теперь сам подставлял грудь для поцелуев и ласк, пытался ухватиться пальцами за расстеленный на диване плед и не упасть. Он, не отрываясь, смотрел в алые глаза Гилберта. Он так часто прикасался к нему, что Ивана будто бы пронзали маленькие молнии. Он хотел, чтобы это длилось вечно. Чтобы Байльшмидт всегда был рядом. Чтобы целовал так, как умеет только он. А когда он соберется уходить, Брагинский будет умолять его остаться. И произносить его имя несколько раз подряд. Наверное, это смешно с его стороны — пытаться объяснить, что он чувствовал. Возможно, Гилберт - тот, кто ему нужен? — Пруссия, ты… — русский оголил его плечи, затем снял китель и отбросил в сторону. Кожа Байльшмидта была тонкой и молочно-белой, мягкой как шелк. Было видно, что он заботится о себе. Разумеется, быть Великим не так просто… Иван целовал эти ключицы, иногда постанывая если пальцы альбиноса сильно давили на спину. Альфа глядел на него, любуясь омегой, который сходил с ума от страсти. О да, теперь Брагинский никак не сможет оправдаться после всего. Он любил его. Любил Гилберта. Это было видно по фиалковым глазам. — Я не отдам тебя никому… — шептал Байльшмидт, целуя русского в шею и одновременно спуская брюки. Делать это на диване, да и в том положении, в каком он находился, было довольно сложно. Но трудности не пугали Пруссию. Россия помогал ему, с нетерпением сдергивая ненужную одежду. — Не отдавай, — отчаянно просил Брагинский, прижимаясь к нему. Пришлось справляться и с его штанами. Гилберт уже плевал на прелюдии, ему хотелось только одного — сделать омегу своим, прямо здесь и сейчас. Он забыл о том, что Ивана лапал Австрия и к нему приставал Америка… Важно ли это, если сейчас он навсегда будет в его власти? — Больно не будет, обещаю, — Пруссия поцеловал между лопаток и медленно вошел. Смазки было более чем достаточно — Россия возбудился так, что она пропитала брюки. Иван снова всхлипнул и вцепился в плед, расстеленный на диване. Гилберт закусил губу, откинув голову назад. Внутри Брагинского было горячо, слишком горячо. Влажно и узко. И это было определенным плюсом. Омега выгнулся до хруста в костях и нетерпеливо заерзал. Сам, значит, приглашает..? — Пожалуйста, Гилберт… — просил Россия, чувствуя как с каждым толчком альбинос становится всё грубее и грубее. Он схватил Ивана за светлые волосы и заставил смотреть на себя. К тому же, шея теперь тоже была открыта. Самое время поставить главные метки. — Это… — Байльшмидт прикусил нежную кожу, не прекращая двигаться, затем спустился чуть ниже и повторил действие. — И это… Он поставил целых три метки. Мало ли, вдруг эти самоубийцы, посягнувшие на сокровище альфы, и одной не заметят? Найдя нужный угол, Пруссия нещадно вбивал Брагинского в диван, шлепая по заднице и целуя по-животному, жадно, издавая рычание. — Ги-и-илберт… — Россия был слишком громким. И пусть их мало кто мог услышать, Байльшмидт закрыл ладонью рот омеге, продолжая проникать в податливое тело, раз за разом задевая заветную точку и шепча что-то на своем родном языке. Его рука легла на член русского и принялась совершать движения в том же ритме. Это было невероятным… Мышцы сжались в последний раз и Пруссия бурно кончил, навалившись на Ивана и не сдерживая собственных стонов. Вселенная рассыпалась на миллиарды крошечных осколков, перед глазами сверкнула вспышка и… долгожданная разрядка для обоих. Они упали на диван, тяжело дыша. — Ты всё запомнил? — спросил Гилберт тихо и угрожающе. — Я сказал тебе, что сломаю им все пальцы, если они коснутся тебя. Если надо будет, я кастрирую этих ушлепков, и Францию заодно. Но буду у тебя одним и единственным. Понимаешь? — Да… — прошептал Россия, блаженно прикрыв веки. — Отдыхай, — произнес Пруссия уже более мягко и, поцеловав Брагинского в лоб, устроился поближе к нему, желая согреть. Перед тем как закрыть глаза, он обвел торжествующим взглядом три горящие метки на шее Ивана…