Без названия

...Третий час ночи, точнее – утра. «2:15» – сообщали черные цифры на табло. Последний этаж. Створки гостиничного лифта беззвучно разъехались в стороны. Хисаши шагнул в неярко освещенный коридор и прошел к дверям бара, которые автоматически открылись перед ним, впуская в пространство, заполненное густым холодным воздухом и переливами тусклого золотистого света. Качнув головой в ответ на движение метнувшейся к нему хостес, он окинул глазами зал, намечая, где устроиться – и его взгляд упал на сидящего в дальнем углу Аччана. Эта его вечно усталая осанка. Да и выбрал ту же точку, которую выбрал бы и сам Хисаши. Как обычно. Аччан не заметил его приближения. Он неподвижно смотрел куда-то вперед и вниз. – Не спится? – спросил Хисаши, не зная, что еще можно спросить. Перед Аччаном стоял наполненный прозрачной жидкостью стакан с надетым на край кружочком лайма. Смотрелось это довольно нелепо. Аччан поднял взгляд, и к потерянному оцепенению, стоявшему в его глазах, быстро примешалось облегчение. Он сделал приглашающий жест и произнес: – Тебе, видно, тоже? Прозвучало это, конечно, как утверждение. Хисаши сел рядом. До слуха доносились звуки пианино с какого-то несвежего сборника типовой романтики для ресторанов – к счастью, очень тихо. – Знаешь... – заговорил Хисаши, но тут подошли взять заказ. Он буркнул: – Виски какое-нибудь американское. – У нас есть для вас... – Любое, пожалуйста, – нетерпеливо произнес Хисаши. Официантка сказала свое радостное «так точно» и удалилась. Он посмотрел на Аччана, чей невидящий взгляд был теперь направлен в пол. Хисаши определял для себя такое его лицо как «повернутое внутрь». Когда лицо Аччана бывало повернуто внутрь, Хисаши всегда очень хотел что-то с этим сделать. Так же нельзя, думалось ему при виде этого лица. Потому что, ну... так не должно быть. Вопрос о том, почему иметь намерение «что-то с этим сделать» должен именно он, Хисаши, никогда не возникал. Вернее, возникал один-два раза, но у Аччана, не у него. Хисаши же сама постановка этого вопроса казалась в высшей степени странной, и скрывать это он никогда даже не пытался. Слишком бессмысленно. Он спросил: – Ну, так что ты не мог уснуть? Атсуши наконец повернулся к нему, с деланной покорностью издал тяжелый вздох и, улыбнувшись, спросил: – А ты? – Телепатия, – сказал Хисаши, тоже с усмешкой. Долю шутки в этой шутке можно будет установить потом. – Отвечай на заданный вопрос. – Да нет, я уснул, – безразлично ответил Аччан. – А потом проснулся. Официантка принесла виски. Атсуши замолк. Когда она ушла, Хисаши спросил: – У тебя что, опять? Атсуши сделал неопределенный жест рукой, – жест, который обычно означал «зачем-говорить-раз-тебе-и-так-ясно», – а затем сказал все тем же равнодушным будничным голосом: – Только теперь это по-другому. Он меня хлещет по лицу, то с правой стороны, то с левой, по очереди, медленно, в рапиде как бы, а я ему говорю – «знаешь, мне ведь это совершенно безразлично, то, что ты делаешь», и голова у меня то вправо, то влево, пока я это говорю, мне со стороны это видно... То есть просыпаешься не от страха, а от... Он не закончил. Хисаши молча смотрел на его опущенный профиль. Наконец Аччан, немного повернувшись, но не поднимая глаз, заговорил снова, монотонно и еще более равнодушно: – В конце-то концов, мне скоро полтинник. Я ни от кого не завишу. Ни от кого, Маимаи. – Аччан... – ...И я на каждом концерте пою эту безымянную терапевтическую пошлятину. Которую мы для начала всю отпрепарировали. По кусочкам. Повисла пауза. Затем Атсуши, тихо рассмеявшись, произнес: – Ладно. Извини. – И, кинув на Хисаши какой-то вороватый взгляд, добавил: – О чем тут, собственно... Просто захотелось хоть куда-нибудь выйти, вот и все… А ты-то что не спишь? Рука, да?.. Хисаши лишь качнул головой, не отвечая. Действительно: раньше было «по-другому»… * Давно, в одну из тех нечастых ночей, которые они с Аччаном проводили в одной постели, – им тогда, кажется, было года по двадцать два, – Хисаши проснулся от очень резкого движения рядом с собой, внезапного и пугающего, как ощущение падения во сне. Хисаши приоткрыл глаза и, с усилием продираясь сквозь туманную тяжесть в голове и окружающую темноту, попытался мысленно положить на нужную полочку то, что удалось рассмотреть: лежащий на спине абсолютно неподвижно и неестественно прямо, – будто в параличе, – Аччан, вцепившийся вытянутыми руками в край полусброшенного одеяла. Тут же до восприятия Хисаши дошло и то, как он дышит: часто, с трудом, но в то же время неглубоко и очень неровно – будто специально сдерживаясь из опасения, что кто-то может услыхать. Услыхать, как он дышит... Хисаши приподнялся на локте, вглядываясь в полумрак. Оказалось, что веки у Аччана зажмурены – крепко, до исказившей лицо гримасы. Хисаши кольнул страх. В мозгу секундной вспышкой пронеслись возможные последующие действия: телефон, машина, больница... Он тронул Атсуши за плечо и шепотом произнес: – Аччан, ты что?.. Прошло несколько долгих, беззвучных секунд. Лицо Атсуши постепенно разглаживалось, словно оттаивая, и вот он приподнял ресницы, – не сразу, очень медленно и неуверенно, будто боясь чего-то, что могло оказаться рядом, – и тогда наклонившийся совсем близко Хисаши увидел, как странно поблескивают у него глаза. Тут Атсуши встретился с ним взглядом, вздохнул – глубоко, сильно, будто наконец-то почувствовал, что может себе это позволить, – и, снова прикрыв веки, отвернулся. – Что с тобой? – повторил Хисаши – и вдруг понял, что в ответе уже не нуждается, даже еще не представляя ясно всех деталей. Понимание пришло на каком-то очень глубоком и абстрактном уровне, вместе с внезапно всплывшими воспоминаниями о школьном прошлом, которое в силу произошедших с тех пор перемен казалось Хисаши, тогда еще не привыкшему к бегу десятилетий, неимоверно отдаленным, – казалось вот до этого самого момента в темной комнате, когда всё вдруг взяло и вернулось, живое и зримое, будто и не было последних пяти-семи лет... – Ничего... Приснилось... – приглушенным голосом пробормотал Аччан – но Хисаши, не дожидаясь того, что он скажет, уже подался вперед, чтобы привлечь его к себе и обнять. Без каких-то мысленных обоснований, а просто потому, что так захотелось. Касаясь его груди, ощутил, что она покрыта прохладной испариной, а через несколько секунд услышал рядом с собой отчаянное, предельно частое – как у животного или у младенца – биение сердца. И, прислушиваясь к тому, как оно постепенно сбавляет темп, незаметно для себя заснул. Только к концу следующего дня он вспомнил обо всем этом опять – как вообще часто бывает с кошмарами, даже с собственными, даже с самыми тяжелыми, такими, из-за которых боишься засыпать снова. Вспомнив, он дождался удобного момента, присоединился к Аччану, медитирующему у окна с сигаретой в пальцах, и задал вопрос: – Аччан, а что у тебя был за сон? Он чувствовал абсолютную уверенность в том, что должен об этом спросить, хотя и предполагал, что Аччан, возможно, захлопнет створки своей раковины и перейдет к тактике односложных ответов. А может, просто ощетинится и пошлет его подальше – такое тоже бывало, хоть и не часто. Но ничего подобного не произошло. Видимо, это и означало, что они оба уже повзрослели. Аччан, застигнутый врасплох, посмотрел на него широко распахнутыми удивленными глазами, – он явно тоже обо всем забыл и думал про что-то другое, – и Хисаши увидел, как его взгляд заволакивает нечто незримое и разъедающее. Да, Хисаши это видел. И Аччан продолжал смотреть на него тем же открытым и прозрачным, хоть и разбавленным какой-то бесцветной отравой взглядом, когда сказал в ответ: – Да вот, знаешь… Отец снится. Часто. После этого он замолк, и Хисаши уже решил, что он ничего больше не скажет – как вдруг слова рекой полились дальше: – Он сначала всегда просто так сидит, в сторонке… Сидит себе и молчит… А потом вдруг мгновенно в жуткую ярость приходит, неимоверную просто, ни с того ни с сего. Хотя ничего и не говорит. Надвигается, как… скала – не знаю, как лучше объяснить. И размахивается… замахивается… Так, знаешь, небыстро и очень высоко. Впечатляюще выглядит, в общем. И еще, бывает, с рыком таким… Да, вот рычит иногда, а вообще молчит. – Тут он как-то торопливо счел нужным объяснить: – Но я просыпаюсь всегда раньше, чем он ударит… То есть чем рука опустится. – Секунду поколебавшись, добавил: – В поту весь просыпаюсь. И пошевелиться почему-то не могу, долго. – После чего сказал без какого-либо перехода или пояснений: – Причем всегда только меня самого, ни разу, чтобы... Это как-то плохо, наверно. Да? * – Должен тебе сказать, Сакураи-сан, что ты плохо выглядишь. Устало. Мотаться ночами по барам – это, знаешь ли… – Ага, говори-говори. – А ты бы прислушивался к тому, что я говорю, – сказал Хисаши, взяв стакан с лаймом на краешке и разглядывая его на свет. – Я, между прочим, тебя старше. Аччан, покивав, очень серьезным голосом произнес: – И умнее. – Вот, точно. – Хисаши сделал небольшой глоток прозрачной жидкости. – И умнее... * У Сакураи-куна было очень странное лицо. «Странное» само по себе настолько отталкивало от себя большинство людей, что дело даже не доходило до оценок этого «странного» в положительном или отрицательном ключе – и Хисаши, в общем, не был здесь исключением. Когда он задумался об этом чуть позднее, то с легким удивлением – и неловкостью – констатировал, что в данном случае и впрямь оказался в большинстве. Впрочем, в обменах пошлыми репликами по поводу предполагаемого сакураевского происхождения он никогда не участвовал. (Потом это часто не давало ему покоя. Именно то, что он тогда молчал.) А при появлении обсуждаемого персонажа разговоры всегда прерывались – потому что почти до самого окончания школы Сакураи был на голову выше всех остальных. И шире в плечах. Кроме того, он иногда приходил с фингалами, явно полученными в уличных разборках, и никому не хотелось проверять на себе, чему он в них научился. Это было вскоре после начала их последнего школьного года, на вечеринке, устроенной одним из уже выпустившихся семпаев – хотя какая там вечеринка, так, потоптались с пивом во дворе дома, робко ловя кайф от собственной независимости. Он очень хорошо его помнил, этот первый разговор – и тогдашнего Аччана, который вдруг вынырнул из вечерней темноты, подошел к нему какими-то вымученными шагами и подчеркнуто, как показалось Хисаши, глядя в сторону, безо всяких предисловий хмуро произнес: – Хигучи-кун сказал, что у тебя есть новый альбом Йеллоу Мэджик Оркестра и что можно взять послушать. Пока Хисаши, вытаращив на него глаза, соображал, как на это следует реагировать – «Хигучи-кун ему сказал... Юта водит с ним свойские разговоры? Вот с ним?» – Сакураи вперил взгляд в землю и повторил финальную часть своего заявления уже с вопросительным оттенком: – Можно взять послушать? – Ну… В принципе, можно, наверно, – неуверенно проговорил Хисаши. – Ага. Ладно, – кивнул Сакураи, повернулся, вышел из квадрата света, падавшего из окна – и исчез, будто растворился в воздухе. Хисаши, вспомнив наконец о банке пива, которую все это время сжимал в руке, с облегчением сделал несколько быстрых глотков и почему-то подумал о том, не обидели ли Сакураи-куна его слова – за что тут же сам себя обругал. «Боюсь я его, что ли? Еще не хватало…» Дня через два, в школе, Сакураи подошел к нему после окончания уроков и, на этот раз исподлобья глядя прямо в глаза, тихим голосом сказал: – Имаи-кун, я насчет альбома… Хисаши уже не в первый раз подумалось, до чего это все-таки странное сочетание: такой негромкий неуверенный голос – и тяжелый, едва ли не угрожающий взгляд. – Ладно, сейчас зайдешь ко мне, возьмешь, – с потрясающе небрежным авторитетом в голосе ответил он, сам удивляясь, как это у него получилось. Сакураи даже чуть отступил назад от неожиданности. Вот так, будешь знать, со смутным удовлетворением подумал Хисаши, сам толком не понимая, чем и за что хочет ему отплатить, – а вслух добавил, намеренно впуская нотки откровенной грубости: – Ну? Так я не понял, идешь или что? Хисаши понятия не имел, что за этим последует. Последовало же то, что Сакураи окончательно смешался, вспыхнул и, принявшись ожесточенно ковырять ногтем угол парты, едва слышно выдавил из себя вежливое: – Да, спасибо, извини за беспокойство. По улице они шли, стараясь держаться на расстоянии друг от друга, – Сакураи чуть отставал, – но непонятным образом постоянно сталкиваясь то сумками, то локтями. Хисаши, болезненно осознавая несуразность каждого своего движения, с тоской думал: «Нет, и пришло же в голову… Зачем я его потащил? Сказал бы «сам себе купи» – да и все…» К счастью, они уже приближались к дому: дорога занимала совсем немного. Хисаши решил провести его «официальным» маршрутом, через табачную лавку. Сейчас зайдет и выйдет, и всё на этом. Он на ходу поприветствовал стоявшую у кассы мать, занятую с покупателем. Та кивнула ему в ответ. Сакураи тем временем с преувеличенным вниманием смотрел в противоположную сторону. Переступив порог своей комнаты, Хисаши машинально взглянул на небольшой контейнер из прозрачного пластика с прорезями – временное пристанище для трех лениво копошащихся на одном месте жуков-носорогов. Совсем недавно к двум самцам прибавился еще один трофей, помельче на вид и не такой рогатый. Хисаши хотел надеяться, что не ошибся и принес самку: ему надоело смотреть на то, как жуки спят, изредка едят, а еще реже – бодаются, и он решил устроить им любовь втроем. Пока что из этой затеи ничего не выходило. Сакураи проследил направление его взгляда – «черт, заметил, теперь подумает – что за детский сад, жуков разводить, как в шесть лет…» – и подошел посмотреть поближе, после чего обернулся и, в очередной раз заставляя Хисаши изумленно вытаращить на него глаза, задал вопрос: – Ты их будешь на иголки накалывать? Хисаши ожидал чего угодно, – ухмылок, саркастических замечаний, – но только не такого. – На какие еще иголки?.. Да нет, не буду, – только и смог выговорить он. «Ненормальный какой-то, точно». – Просто некоторые так делают, – после паузы сказал Сакураи. «Охренеть что за разговорчик», – растерянно подумал Хисаши и, будто зачем-то оправдываясь, сказал: – Я их всё собираюсь в коробку побольше переселить. Да у меня и тагаме есть, вон, – и указал рукой чуть дальше и выше, где в специальном стеклянном террариуме с веточками, камешками и живописной растительностью неподвижно восседал удивительно крупный водяной жук тагаме, не сразу заметный именно в силу своей застывшей монументальности. – Ух ты, – с неподдельным восхищением произнес Сакураи. Сделал несколько шагов вперед и легонько постучал пальцем по стеклу. Тагаме грузно поворочался, слегка развернулся, как бы демонстрируя свое презрение к человеческим особям, и снова застыл. – Ух ты… – повторил Сакураи, не сводя глаз с жука. – Класс. – И улыбнулся. Хисаши вдруг совершенно необъяснимо охватило такое чувство, будто он подсматривает за Сакураи-куном в дверную щель. Торопливо отведя взгляд, он подошел к музыкальному центру, вокруг которого высились не вмещавшиеся в стеллаж башни аудиокассет, аккуратно выудил откуда-то из середины одну из них и протянул Сакураи. – Вот. Сакураи-кун обеими руками взял кассету и, кивнув, пробормотал какие-то слова благодарности – но Хисаши заметил, что произошло это с небольшой заминкой, буквально в долю секунды. Спросил: – Что, не так что-то? Спросил, еще не зная, сколько их будет потом, этих двадцать пятых кадров, не видимых никому, кроме него. – Нет, нет, почему, – быстро сказал Сакураи, вертя кассету в пальцах и скользя взглядом то по трэклисту, то по лицам Сакамото, Хосоно и Такахаши на обложке. – Всё так... Просто Юта – Хигучи – говорил, что это пластинка. Ну, виниловая. – Это он что-то перепутал, наверно, – сказал Хисаши. – Или ты не так понял. На виниле у меня сингл с первой песней. С той, с которой альбом начинается. В общем, он тебе плохо объяснил, скорее всего. Он у меня брал и то, и то. И обложки почти одинаковые, кстати… – Вконец разозлившись на себя – «проклятье, да что за идиотскую чушь я несу, тоже мне тема» – он как можно равнодушнее спросил: – У тебя кассетника нету, что ли? – Нет, у меня есть, был, только он разбился… Упал и разбился, – произнес Сакураи, продолжая смотреть на кассету. – А проигрыватель отдельно. У брата есть кассетник, свой… – Тут он, как бы прерывая сам себя, все-таки поднял глаза на Хисаши и закончил: – Короче, я найду на чем послушать, это вообще не проблема. Спасибо, Имаи-кун. Ну, я тогда… – Он сделал движение в сторону двери, и тут Хисаши со страхом и с очень двойственным ощущением того, как сердце быстрым нырком перемещается куда-то вниз, услышал свой собственный голос, который низко и неприветливо, совсем не в тон словам, бросил: – Можешь прямо сейчас послушать, здесь. Располагайся. И чувствуя себя автоматом, приводимым в действие некими загадочными внешними силами, он вынул кассету у Сакураи из рук. Сакураи, мгновение поколебавшись, как-то судорожно улыбнулся уголком рта, глубоко кивнул в знак благодарности и сел, – а Хисаши, чувствуя лишь пустоту полного отчаяния, негнущимися пальцами уже закрывал крышку кассетника и нажимал на перемотку, с покорной обреченностью ожидая того, как самые неловкие моменты его жизни начнут достигать своей наивысшей концентрации. Зазвучали первые синтезаторные переливы, и Сакураи неожиданно встрепенулся: – А ничего, что громко? – Да ты что, разве это громко? – не смог сдержать улыбки Хисаши. А дальше произошло нечто очень странное: наступила безмятежность. Более того, он вдруг просто взял и перестал ощущать, что здесь, рядом с ним, находится кто-то другой. Словно что-то достигло предела, переломилось – и улетучилось. Хисаши вроде бы ясно видел на небольшом расстоянии от себя Сакураи-куна: они с ним чуть ли не синхронно усмехнулись, слушая про «трепещущее сердце» из первой песни, потом вместе молча кивали в такт "Focus", – это было уже после того, как Сакураи протянул ему пачку «антисигаретных» мятных леденцов вроде тех, которые он сам собирался ему предложить, – потом обменялись замечаниями по поводу английских слов в "Opened My Eyes"… И вместе с тем ему продолжало казаться, что всё абсолютно так же, как если бы он был один здесь, в своей комнате и со своей музыкой. Спокойное и совершенно привычное чувство, не оставлявшее никакого места для удивления. Когда еще звучала "Expecting Rivers", в дверях возник улыбающийся Юта, держащий в руках три банки джинджер-эйла, и радостно кивнул обоим в знак приветствия. Хисаши жестом пригласил его садиться. "Wild Ambitions" слушали втроем. Затем кассета кончилась. Сколько бы Хисаши ни слушал этот альбом, заканчивался он всегда неожиданно. – Финал как-то скомкали, – заметил Сакураи. – Вот и я говорю, – почти машинально поддакнул Хисаши. – Хотя, может, это специально: он как будто открытым остается, – сказал Сакураи. – А вообще отлично. Но я другого от них и не ожидал… – И, переводя взгляд с Хисаши на Юту и обратно, он поднялся с места. – Большое спасибо за приглашение и за возможность ознакомиться, Имаи-кун. И тебе, Юта, за наводку. Я пойду тогда. – Подожди, – торопливо произнес Хисаши и тоже встал. – А первый их альбом тебе как? Ты его вообще слышал?.. У меня как раз на виниле… Постой... – Он сделал шаг к полке рядом с музыкальным центром и стал быстро перебирать конверты с пластинками. Найдя нужную, вручил ее Сакураи. – На, возьми, послушаешь. Там второй трэк, "Firecracker", сумасшедший просто. Да ты знаешь, конечно... Это была такая американская вещь, жутко древняя, они ее переделали, и… – «Да что ж такое…» – В общем, бери, и можешь в окно выйти, если хочешь, – отрывисто закончил он. – Что?.. – обескураженно переспросил Сакураи. – Просто так быстрее, там вон и лестница есть, очень удобно, – поторопился объяснить Хисаши, с раздражением чувствуя на себе взгляд Юты, которого все происходящее явно очень удивляло и забавляло. «Хоть помалкивает – и то хорошо». Сакураи подошел к окну и посмотрел вниз, после чего обернулся и с одобрением произнес: – Ага, здорово. Но я лучше через дверь, а то… уроню еще, – отчего-то виноватым голосом закончил он, указывая подбородком на пластинку. – Тогда пошли, провожу, – сказал Хисаши. Он довел его до двери в магазин. Сакураи слегка поклонился в неопределенном направлении, – снова пряча глаза, как и час назад, – а затем практически бегом выбежал на улицу и был таков. Потоптавшись немного на месте, Хисаши вернулся в комнату, где нетерпеливо поджидавший его Юта с огромным воодушевлением воскликнул: – Слушай, ну вы даете! Я что-то вообще не понял! Вы же с Аччаном вроде два года уже вместе учитесь, нет? – Глаза у него так и искрились от с трудом сдерживаемого веселья. «С Аччаном…» – Да, с ним – два года. С тобой, мелюзга – и того меньше, а ты уже заявляешься как к себе домой и мой лимонад таскаешь, – сумрачно произнес Хисаши, надеясь перевести стрелки. «Экстраверт чертов». – Лимонад, между прочим, не твой, а твоей почтенной матери, – назидательно поправил Юта. – Она у тебя, Маимаи-семпаи, добрая. Приветливая и гостеприимная. Так что в кого ты такой, э-э, даосский отшельник уродился – совершенно непонятно, – радостно резюмировал он и, заходясь от хохота, который все же прорвался наружу, увернулся от символически намеченного подзатыльника. Тут в комнату как раз заглянула мать и спросила: – Что это у тебя за приятель такой странный? Не поздоровался, не попрощался. – Да нет, мам, это он просто стеснительный, извини, ты не думай, – торопливо заобъяснял Хисаши, невзирая на присутствие Юты. Собственные слова сразу же будто застигли его врасплох. И на все последующие годы ему запало в память то, как мать в ответ засмеялась и сказала: – Надо же, а я думала, ты у меня один такой – и вдруг пожалуйста, родственная душа появляется. А Сакураи тем временем шел по улице домой самой длинной дорогой, осторожно прижимая к себе конверт с пластинкой. Он почему-то не стал говорить Имаи-куну, что у него такая давно есть. Вот только к "Firecracker" он был до сих пор равнодушен. Странно. Надо будет обязательно послушать снова… * – Вчера что-то случилось, что ли? – спросил Хисаши, отставляя в сторону стакан с лаймом на краешке, почти такой же полный. – Да так… Ни-сан звонил. Днем. Хисаши сперва даже не сообразил, кого он имеет в виду. Пока пытался нащупать нить, Аччан уже продолжал: – Сообщил мне, что родственница пожилая умерла, дальняя – ты не знаешь, по-моему… Сказал, хочет «поставить в известность». Про погребальные таблички говорил, потом на фотографии какие-то детские перешел, наши с ним… Слушаю его голос – и не узнаю. Сижу, киваю в трубку, даже вопросы задаю, а в голове только одно: интересно, что ему на самом деле от меня нужно. Вот что со мной после этого?.. – И он вопросительно посмотрел на Хисаши, будто ожидая от него немедленного и исчерпывающего ответа. – Да ничего с тобой, – сказал Хисаши. – Любой бы подумал то же самое. Аччан слегка передернул плечами. – «Фотографии»… – медленно повторил он, на миг зажмурившись. – Бессмыслица полная. Да и как у нее вообще могли сохраниться мои фотографии, не понимаю. А тем более – почему это повод для звонка… Наверно, в интернете за такие вещи уже совсем ничего не дают. То есть, я имею в виду, за те, что связаны со мной... В смысле, на аукционах. Хисаши слегка хохотнул – не смог сдержаться. Аччан, тоже улыбнувшись, кивнул и сказал: – Хотел у него спросить – по-моему, там кто-то должен быть в курсе. Но не спросил, конечно. Он поднес к лицу принесенный для Хисаши бокал виски. Втянул ноздрями запах. Поставил на место и произнес: – А ведь и я когда-то пытался это пить, глядя на тебя, но… Нет, все-таки у нас с тобой разные вкусы. – Ну, я тебя поздравляю: это вывод года. – Да о чем ты? Это вывод века… Ну, полувека, – сказал Аччан и рассмеялся. Хисаши увидел, как в его глазах зажглись огоньки. * – …Представляешь, тагаме мой как-то умудрился из своего ящика выбраться. Но полетел почему-то не на свободу в окно, а знаешь куда? – Куда? – спросил Аччан. – К родителям в комнату – больше не нашел куда, ты только подумай! Как специально. Причем дело к ночи уже было, – увлеченно излагал Хисаши, уже успев забыть, с чего начал – хотя, кажется, Аччан спросил о том, какие у него на сегодня планы. – Мама чувствует – рядом на подушке что-то шевелится, свет зажгла... В общем, можешь себе представить. Сказала – «или я, или это»... Да я вообще не пойму, как он освободился! Три месяца почти жил – и ничего… Может, кто-то из мелких к нему лазил, плохо закрыл? Скорее всего, так и есть, они как раз там околачивались… Короче, жука я сегодня должен отнести. Тем более, что суббота. – И совершенно рефлекторно добавил: – Пошли вместе? – Пошли, – так же рефлекторно ответил Аччан. – Хотя жалко, конечно… А куда идти-то? – Да отнесу туда же, где и нашел. Там, на Каннагаве, такое место заросшее есть… – Погоди, так ты что, сам его поймал?! – вдруг поразился Аччан. – Не купил? Хисаши только засмеялся – удивляться тому, что удивляло Аччана, он уже устал. – Ну здравствуй! Мы вообще в Гунме живем или где? Ты иногда как с луны свалился, честное слово. Прямо этот… Томас Джером Ньютон, кажется. – И он метнул на Сакураи быстрый взгляд, наблюдая, как на его лице появляется сконфуженная полуулыбка. Хисаши и сам все еще улыбался. Такое искреннее изумление Аччана отчего-то неимоверно ему польстило – словно в этом пустяковом поводе действительно было что-то, чем можно гордиться. И вообще, у него было исключительно хорошее настроение – просто так, без всяких видимых причин. Даже легкая грусть от предстоящего расставания с жуком растаяла без следа. Осталось лишь предвкушение приятной прогулки. В этот момент они как раз выходили за школьные ворота – дело было после уроков. Прошел июнь, дожди кончились раньше времени, солнце жгло вовсю. Приближались каникулы. За это время такое естественное присутствие Аччана как-то само собой стало практически постоянным. Аччана, который то подолгу молчал, то вдруг пускался в пространные рассуждения на самые отвлеченные темы. Который медленно листал его блокноты с набросками, зарывался в его журналы и книжки или с до смешного счастливым лицом тормошил вдруг зачастившую в комнату кошку. Или сидел наискосок от Хисаши за столом, когда они по-быстрому разбирались со школьной писаниной. Или вставал рядом с ним у окна, чтобы потихоньку вместе покурить – и при этом так же, как Хисаши, с опаской поглядывал на дверь, пряча руку с сигаретой… Правда, то самое ощущение пребывания в приятном одиночестве, возникшее у Хисаши месяц назад, уже успело смениться каким-то другим – не менее естественным и уютным, так что Хисаши не видел никакой необходимости его анализировать. Тем более, что на пороге рано или поздно почти всегда появлялся Юта, один или с каким-нибудь приятелем, и с невинным видом осведомлялся, не оставлял ли он тут своих крылышек и лука со стрелами. Из Ютиных уст это и вправду звучало уморительно. (В школе, разумеется, тоже стали громко задаваться вопросом, с чего это вдруг у Имаи и Сакураи так «раскрылись глаза», что они «нашли друг друга». Хисаши было лень реагировать: его мало волновал этот привычный с детства юмор. Что касается Аччана, то он либо тоже молчал, либо ровным голосом интересовался у спрашивавшего, не нарывается ли он, на что еще ни разу не получал никакого ответа.) Потом Юта уходил, а еще через некоторое время появлялась мать, чтобы спросить, не хочет ли Сакураи-кун остаться поесть вместе с ними. После этого Сакураи как по команде вставал, говорил «большое спасибо, я бы с удовольствием, но меня ждут дома», откланивался и исчезал. И всякий раз, когда это повторялось, Хисаши переполняло чувство протеста – и еще странно острой обиды. Ему хотелось, чтобы мать хоть раз решила пригласить Аччана по-настоящему, так, чтобы он остался, а не ушел. Потому что Хисаши всегда ясно чувствовал, что уходить Аччану совсем не хочется. – А почему только он у тебя постоянно сидит, а ты к нему не ходишь? – иногда спрашивала она, как бы отзываясь на его невысказанные мысли. – Он тебя что, не приглашает? Хисаши только молча хмурил брови с видом «ты-все-равно-не-поймешь» – а сам не знал, что ответить. Потому что Аччан действительно ни разу за все время не позвал его к себе. Впрочем, Хисаши это нисколько не задевало. Скорее наоборот – вызывало облегчение. Он был не большой любитель ходить по гостям. Да и вообще… – ...Слушай, а может, к себе жука возьмешь? – предложил он. – Хотел бы, но не могу, – улыбнувшись, покачал головой Аччан. – Ну, смотри… Кстати, после автобуса там еще идти минут пятнадцать – точно хочешь со мной? – спросил Хисаши. Спросил просто для порядка, так как и не думал ждать отрицательного ответа. И, ощущая, как от асфальта пышет жаром, сказал: – Могли бы, конечно, велосипеды взять, но я не знаю… До остановки, кстати, как раз по дороге, чтобы тебе домой зайти и форму переодеть. – Форму переодеть? – эхом переспросил Сакураи. – В принципе, можно совместить поездку на природу и вызов системе. С тебя станется, а я только за, – беззаботно отозвался Хисаши. – Пуговицу там верхнюю расстегнуть или вроде того… Но не в такое же пекло! Аччан ничего на это не ответил. – Учебники оставишь заодно, – прибавил Хисаши. В это время они как раз поравнялись с табачной лавкой. – А у тебя нельзя оставить? – спросил Аччан. – Учебники? – Зачем? – не понял Хисаши. Он уже миновал дверь в магазин, завернул за угол дома и направился прямиком к лестнице, приставленной к окну комнаты. Аччан последовал за ним, чуть отставая. – Ты меня тут подожди, я быстро, – попросил Хисаши, взбираясь наверх. Спрыгнув на пол, он первым делом подошел к музыкальному центру и достал из укромного места, расположенного за колонками, заранее добытую для Сакураи пачку его любимых сигарет, после чего вернулся к окну. Аччан стоял внизу, сцепив руки и глядя куда-то в сторону. «Опять из реальности выпал», – подумал Хисаши и позвал: – Эй! Лови. Аччан поймал брошенные ему сигареты и механическим движением положил в карман. Хисаши отошел от окна, вынул из шкафа футболку и слаксы и быстро переоделся. Открыв стеклянный ящик, аккуратно достал оттуда вяло сопротивляющегося тагаме, переместил его в банку из-под арахиса и, неплотно завинтив на ней крышку, вернулся к окну. – Возьми-ка, а то спускаться неудобно, – сказал он, протягивая банку Аччану, который стоял внизу все в той же позе. Аччан, явно вырванный из каких-то посторонних размышлений, сперва уставился на Хисаши непонимающим взглядом. Потом взял банку и довольно угрюмо спросил: – А он там не задохнется? – Не должен, – ответил Хисаши, уже стоя рядом с ним. – Ну, пойдем, что ли? Чем дальше они продвигались по раскаленным улицам в направлении остановки, тем более задумчивым становился Аччан. «Или мрачным? Да нет, наверно, все-таки задумчивым», – решил про себя Хисаши, просто не представляя себе, как можно быть чем-то озабоченным в такой отличный, безоблачный во всех смыслах день. – Ты вроде как раз где-то тут живешь, да? – спросил он, указав рукой в сторону небольшого массива домов, как раз показавшегося справа и уходящего в северном направлении. – Да, – сказал Сакураи после паузы. И практически сразу, даже не доходя до следующего перекрестка, свернул в проулок. Хисаши шел за ним по узкой дороге вдоль невысоких бетонных оград, чувствуя, как внутри поневоле разгорается любопытство: интересно было посмотреть, где живет Аччан. Там ведь тоже все должно как-то отличаться, наверное… Тем временем Аччан приоткрыл какую-то металлическую калитку, и они оказались в усыпанном щебнем, практически прямоугольном дворе, где на них с трех сторон смотрели тыльные стены домов. Из-за этих серовато-коричневых стен и единственного торчащего посередине дерева, раскинувшего в стороны тяжелые ветви, здесь было словно бы темнее, чем на улице, с которой они только что пришли – и будто даже прохладнее. Как в ранние сумерки. Аччан направился к одной из задних дверей. Хисаши последовал за ним. Лежащая неподалеку на привязи собака приподнялась на передних лапах и недовольно залаяла. Уже у самой двери Аччан обернулся и остановился. Собака продолжала громко и монотонно лаять. Аччан вполоборота стоял у двери. – Мне тебя здесь подождать? – неуверенно, с проснувшимся наконец безотчетным смущением спросил Хисаши. Сакураи пару секунд смотрел на него, будто прикидывая что-то. Потом толкнул дверь и вошел первым, после чего молча оглянулся и посторонился, давая дорогу. Очутившись рядом с Аччаном в полумраке маленького узкого коридора, Хисаши наклонился, чтобы разуться, и почти сразу услышал приближение негромкого и в то же время какого-то звенящего женского голоса, начавшего произносить фразу: – Атсуши… пожалуйста… скажи мне… Он поднял голову, чтобы поздороваться – и увидел. Увидел чернеющее, заплывшее нечто, кажущееся бесформенным – почти гротескное в своей асимметрии и разнообразии оттенков, от изжелта-багрового до глубокого лилового. Нечто, являющееся человеческим лицом. Мгновенная темная вспышка в темном коридоре, сопровожденная испуганным возгласом и исчезнувшая уже через долю секунды. – Ох, вы, пожалуйста, не смотрите на меня… – донесся до его сознания все тот же тихо звенящий, слегка пришепетывающий голос – звучавший уже откуда-то из-за угла, постепенно удалявшийся. – Я в аварию попала, знаете, поэтому… Добро пожаловать… Голос выговаривал слова осторожно и замедленно: их произнесение явно давалось с трудом. Хисаши представил себе, как слова одно за другим выходят из щели на лице, которое он видел только что. Будто какая-то сила наконец вырвала его из столбняка, он повернулся и с ужасом посмотрел на Аччана. Аччан стоял рядом, засунув руки в карманы. В его глазах застыло выражение снисходительной невозмутимости. Сверху вниз посмотрев на Хисаши в ответ, он спокойно, даже слегка улыбаясь, произнес: – Ну, чего ты? Тебе же сказали: мама в аварию попала. Понял? В а в а р и ю, – повторил он. Повторил с таким невероятным количеством яда в голосе, на какое Хисаши никогда в жизни не счел бы его способным. – Пошли. Не стой. Хисаши на автомате последовал за Сакураи в его комнату, не замечая ничего вокруг – то, что он увидел, будто оставило оттиск на сетчатке, заслонив собой все остальное. Кажется, в комнате Аччана было довольно пусто и царил такой же полумрак, как и в коридоре; кажется, ставни были наполовину задвинуты. Аччан достал откуда-то какие-то вещи, потом исчез за какой-то дверью. Потом вернулся, одетый уже не в школьную форму, а во что-то другое. Снова сказал: – Пошли. Хисаши так же автоматически пошел за ним в обратном направлении. Сакураи снова пропустил его вперед и молча, никак не обозначая своего ухода, закрыл за собой дверь. Сопровождаемые глухим лаем собаки, они вышли со двора на улицу. Аччан теперь шагал чуть в стороне. Немного дальше, чем обычно – совсем чуть-чуть. Хисаши показалось, что за это время солнце каким-то образом успело уйти далеко на запад – его лучи светили уже не с такой ослепительной силой, а словно с трудом доходя до земли из еще более дальних далей, чем раньше. И в голове совершенно неожиданно, на фоне полной пустоты, возникло кристальное в своей четкости предположение: это всё. Всё. И не только на сегодня. Сейчас они дойдут до угла, и Аччан скажет, что вспомнил о неотложном деле и, к сожалению, не сможет никуда поехать. И попросит извинения за причиненное беспокойство. Или не станет ничего объяснять, а просто попрощается, развернется и уйдет – куда-то, куда обычно уходил до июня этого года. И на этом… Аччан… Какой же я идиот… Они дошли до угла. Оказались на улице, с которой свернули несколько минут назад, чтобы отправиться к Сакураи. Аччан, не говоря ни слова, продолжал путь. «Наверно, решил подождать до остановки. Чтобы уж точно... Посадит в автобус, отдаст жука и…» Спохватившись, он повернулся в сторону Аччана, шагавшего рядом и неотрывно глядевшего вперед – так и есть, банка из-под арахиса была у него в руках. За это время Хисаши напрочь о ней забыл и не был уверен, что они не оставили ее у Аччана дома. У Аччана дома… Хисаши вдруг охватило странное равнодушие – будто окутало каким-то вязким слоем, снаружи и изнутри. Он уже снова видел дома, деревья и прохожих, но словно сквозь толстое непроницаемое стекло. Солнце… Солнце то ли грело, то ли нет. Впереди показалась остановка. Хисаши, не испытывая никаких эмоций, взглянул на столб с часами и отметил про себя, что в расписание они укладывались идеально: оставалось две минуты. Тут Аччан наконец нарушил молчание. Он спросил: – До конца? Хисаши не сразу понял, о чем он спрашивает. Потом ответил: – Нет, лучше до предпоследней, там идти удобнее. – Может, хоть загоришь на воздухе, – сказал Аччан. – А то бледный вечно, как привидение, ужас просто. Подошел автобус. Они сели рядом. Аччан выбрал место у окна. Как только автобус тронулся, Аччан снял с банки крышку. Не глядя протянул ее Хисаши, а банку пристроил на коленях и, аккуратно придерживая, задумчиво воззрился на жука. Жук, кажется, никак не отреагировал на произошедшие изменения в освещении и температуре воздуха. Хисаши стал смотреть в окно на противоположной стороне. Мимо пробегал веселый летний пейзаж, похожий на закольцованную декорацию. Летом всё всегда выглядит весело. Картина, темным пятном впечатавшаяся в мозг, постепенно бледнела, впуская в себя летний свет. Аччан сидел рядом и смотрел на жука. Авария. «А в а р и я». В конце концов, может, все не так. Может, так оно и есть… Просто авария. Просто… Выйдя на нужной остановке, они, петляя между складскими строениями и редкими жилыми домами, спустились по забетонированному склону вниз, к реке, и зашагали по узкому берегу вдоль течения. Серая речная вода жирно поблескивала в потоках солнечного света, будто сплошь состояла из машинного масла. – Все-таки тут не очень типичное место для отлова фауны, – произнес Аччан минуты через три непрерывной ходьбы. – Чего ты надо мной смеялся – не понимаю. Они шли по пыльной серой гальке, смешанной с таким же серым песком. Около то и дело встречающихся сточных труб и редких хилых кустарников виднелись неубранные следы чьей-то ночной жизни. От воды слегка тянуло сладковатой гнилью. – Это только здесь так, – пояснил Хисаши. – Надо еще пройти, и дальше очень приятные места начнутся, серьезно. Главное, народу никого, даже в выходные, не то что на озере или там где поближе… А оправдания твои не принимаются. Я же тебе, помню, рассказывал, где всякие такие твари водятся и когда их лучше ловить, и ты вроде сидел и кивал. – Я думал, ты все это прочитал где-то, – засмеявшись, ответил Аччан. – По-моему, самая естественная мысль. Во всяком случае, относительно тебя... Ладно тебе, нечего такое лицо делать!.. Да, и тем более интересно, как ты сам умудрился узнать про такой заповедник, раз туда никто не ходит. – Приятель показал, – сказал Хисаши. – Мы сюда еще в средней школе ходили гулять. Ему как раз близко было… – Это Араки-кун твой, что ли? – спросил Аччан. – С которым ты нас все познакомить собираешься? Хисаши кивнул и начал объяснять, почему Араки-кун все никак не может выкроить время и зайти – а сам невольно прислушивался к своим ощущениям, и несмотря на духоту, от которой не спасала даже близость воды, чувствовал, насколько же легче с каждым шагом становится дышать… Прибрежная полоса постепенно расширялась; редкие приземистые дома на обоих берегах вскоре окончательно исчезли, уступая место купам деревьев. От их кромки начинала расти высокая трава, спускавшаяся почти до самого берега. – Где-то вроде этого, наверно, да? – сказал Аччан, указав на уходящую далеко в воду песчаную косу, густо заросшую кустами и тростником. – Как раз здесь, – отозвался Хисаши, останавливаясь. – Вон там, подальше, где уже почти середина. Я его из воды увидел, когда окунуться решил, иначе ни за что бы не наткнулся. Там сбоку как раз узкая такая полоска песка, видишь?.. Сейчас пошире, а тогда едва виднелась… Конечно, можно просто в траву выпустить... Но Аччан уже спускался к реке с банкой из-под арахиса в руках, озабоченно глядя на заросли и явно прикидывая, как к ним лучше подступиться. Хисаши последовал за ним. – Если туда же, то надо прямо в речку, иначе не продерешься, – сказал он, поравнявшись с Аччаном. «Искупаться бы заодно, хоть и мелко, жара такая…» Но вслух вместо этого произнес: – Может, давай лучше я сам, зачем ты полезешь, – и начал подворачивать штанины брюк. – Да ладно, мы же вместе пошли, – ответил Аччан, разуваясь. Метнув взгляд на Хисаши, попытался так же подвернуть джинсы, чертыхнулся, сделал несколько шагов в сторону и стал их снимать. Отвернувшись, Хисаши скинул кеды и подобрал банку, которую Аччан поставил в траву. Вошел в неглубокую воду, с наслаждением ощущая, как речная прохлада смыкается вокруг щиколоток, и стал медленно пробираться вперед. – Эй, меня подожди, – голос Аччана раздался уже почти рядом. – Не хочу пропустить торжественный момент прощания. – Момент практически настал, – сказал Хисаши, сделал еще несколько шагов вдоль косы, остановился и, открыв банку, низко наклонил ее над несколькими сантиметрами суши, которые открывались перед толстыми желто-зелеными стеблями. Жук, однако, не торопился вылезать. – Не верит в свободу, – спустя пару секунд произнес Аччан, который наблюдал за процессом, стоя рядом. Он забрал банку и энергичным движением перевернул – жук шлепнулся на песок, завалившись на бок, и Аччан, нагнувшись, осторожно подцепил его пальцами, чтобы привести в нормальное положение. Некоторое время оба, стоя почти по колено в речной воде, молча смотрели на жука. Тот оставался в прежней точке, лишь изредка совершая короткие неуверенные рывки то в одном, то в другом направлении, чтобы тут же снова замереть в неподвижности. – Ладно, разберется, – в конце концов сказал Хисаши и, взглянув на небо – солнце наконец начало клониться к западу – направился обратно к берегу. Снова ступив на сушу, пошаркал ногами о траву, казавшуюся теперь удивительно колючей и жесткой, и потянулся за кедами. Поравнявшийся с ним Аччан произнес, замедлив шаг и осматриваясь: – Это хорошо, что мы его сюда отнесли. Хисаши повернулся было к нему, чтобы что-то ответить – но ничего не сказал, потому что уперся взглядом в крупный синяк у Аччана на бедре. Какой-то рваной формы, вытянутый, уходящий под край длинной футболки. Уже бледнеющий. Темное пятно в темном коридоре. Не думая, он дотронулся пальцами до того темного пятна, которое было перед его глазами сейчас. Почувствовав, как Аччан весь застыл от его прикосновения, поднял взгляд. – Вот так вот, видишь, – немного помолчав, сказал Аччан. – Иногда лучше не устоять на ногах и боком приложиться. Зато конфигурация лица сохраняется. Практическая физика. Хисаши опустил голову и снова посмотрел на темное пятно под своей рукой. Коснулся его всей ладонью. Кожа, влажная, одновременно теплая и прохладная. Cовсем прозрачная. Его кожа, и над этим кровоподтеком, и на лице, и на руках. Аччан какое-то время стоял не двигаясь. Потом отвел его руку в сторону – так осторожно и медленно, будто это была рука какого-нибудь ребенка. Так, чтобы не было похоже, будто он меня отталкивает. Развернулся и пошел туда, где оставил свои джинсы. Хисаши сделал несколько усталых шагов вверх по пологому склону. Сел на траву. Аччан вскоре приблизился и расположился рядом: улегся на спину, подложив руки под голову. Хисаши задрал шею и, подставив лицо слабеющим лучам солнца, прикрыл глаза. – Знаешь, это, наверно, хорошо, что мы твоего тагаме сюда вернули, – послышался голос Аччана. – Да, – сказал Хисаши, не открывая глаз. – Они все равно живут совсем мало, так что пускай лучше здесь. – Не больше года, – помедлив, отозвался Аччан. – Вот, запомнилось откуда-то… Кажется, по биологии рассказывали. * – Маимаи-кун, а помнишь… помнишь, как мы с тобой на речку пошли, в самый первый раз, с этим твоим водяным жуком огромным? Еще ко мне домой по дороге зашли… Помнишь? Телепатия. Как же. – Помню, – коротко ответил Хисаши. – Знаешь, а ведь когда ты зашел и увидел… В общем, я подумал – всё. Ну, в смысле, все хорошее длится недолго. «Передача мыслей на расстоянии»… Да какая, к черту, телепатия, если… Аччан, не дождавшись ответа, решил пояснить: – Я думал, ты скажешь – «извини, я вспомнил, мне домой надо», что-то вроде этого. И буду я тебя видеть только в школе. Издали. Уверен был… Короче, ты не представляешь. Нет его, расстояния. Нет. – То же самое, – произнес Хисаши. – В каком смысле «то же самое»? – не понял Аччан. Надо же, действительно не понял… Да ведь он, наверно, так ни разу Аччану об этом и не сказал. Кажется, только написал – в одном из тех писем, которые никогда ему не показывал, а так и оставлял у себя... – У меня тогда точно такая же мысль была, – сказал он наконец. – Про тебя. – Что?.. У тебя-то почему, не понимаю... А знаешь, я ведь, наверно, и сам все-таки хотел… Чтобы уж сразу. Я и боялся страшно, и думал – «на, смотри»… Понимаешь? Потому что потом бы только хуже было… Рано или поздно… – Слушай, пошли-ка лучше спать, а? – прервал его Хисаши. – Утро скоро. * Тем летом они ходили на речку снова. Хисаши переселил троих жуков-носорогов в просторный опустевший террариум, но они все равно чахли на глазах: сидели по разным углам, отвернувшись друг от друга и практически не шевелясь. «Надо остальных тоже на волю выпустить, – сказал он Аччану. – У меня им плохо. Пойдешь со мной?» Один из этих жуков ему достался от младшего брата, который где-то его выменял на какую-то ерунду, но быстро утратил интерес. Второй, как ни странно, попался на глаза у озера – там, где устраивались семейные прогулки с катанием на лодках, а по выходным было не протолкнуться. И лишь последний экземпляр спокойно и мирно обитал на Каннагаве, пока Хисаши не нашел его и не забрал к себе. Но Хисаши подумал, что хорошо будет выпустить их всех втроем. В красивом и спокойном месте. Прогулка повторилась. На этот раз – без промежуточных пунктов. Был уже август. Воздух плавился от жары, сверчки стрекотали с оглушительной силой, а солнце палило так, что темнело в глазах. Хисаши одного за другим вынул жуков из прозрачной коробки и опустил в тень, под дерево. Не глядя, что они будут делать дальше, сделал несколько шагов вниз по береговому склону. Переливающаяся бликами речная гладь казалась раскаленной добела, на нее невозможно было смотреть. Он опустился на траву, лег навзничь и закрыл глаза. Вскоре почувствовал, как Аччан, все это время молчаливо присутствовавший поблизости, улегся рядом, как и в прошлый раз. У Хисаши было такое ощущение, будто он дошел до конца какой-то дороги – или оказался на самом краю земли. Это у меня уже самадхи, что ли?.. Похоже на то... Где-то, где есть только красные лучи солнца, пульсирующие над прикрытыми веками, неподвижный жар вместо воздуха, ровный, нескончаемый металлический звон на высоких нотах – и заранее выделенное место для тех, кто хочет раствориться в этом пейзаже. Ничего лишнего: все так, как должно быть. Мысли не нужны. И слова тоже. Он запрокинул подбородок еще выше и раскинул руки в стороны. Одна рука опустилась на траву, другая – Аччану на грудь. Там, где только что обнаружил себя Хисаши, это было самой естественной вещью. Жарко… Насколько можно вытерпеть, не больше... И когда Аччан спустя какое-то время – минуту? две? пять? – вдруг застыл, а потом резко приподнялся и, быстро пробормотав что-то тихое и невнятное, вскочил и нервным шагом отошел в сторону, Хисаши не стал поворачивать голову и провожать его взглядом, а так и продолжал неподвижно лежать, впуская в себя эту горячую, мерцающую, льющуюся через край пустоту – становясь с ней единым целым. Позже он снова услышал шелест травы и ощутил легкое прикосновение к своей руке – и тогда все же открыл глаза, чтобы посмотреть на вернувшегося Аччана. Тот, низко склонившись над ним, улыбаясь этой своей тенью улыбки, произнес тихо: – Как ты? Нормально? – И добавил, будто оправдываясь за вопрос: – Такое солнце все-таки… Хисаши ничего не ответил – лишь снова зажмурился. А что еще он мог сделать? Разве что молча смотреть на него в ответ, замирая, молча смотреть – и только… * – Проходи, – сказал Хисаши, открывая дверь номера и пропуская Аччана внутрь. Аччан сделал несколько шагов и остановился в нерешительности. Будто оказался не в комнате на другом этаже, а на каком-то незнакомом перроне, где нет ни души. – Одеяло только одно, учти. Если хочешь, тащи свое. – Это хорошо, что одно, – сказал Аччан. – Ну вот и ложись тогда. Аччан снял пиджак; Хисаши забрал его и повесил в шкаф, рядом со своим. Обернувшись, увидел, как Аччан медленно и аккуратно расправляет смятую постель. Произнес, расстегивая рубашку: – Остальное давай, тоже повешу. Аччан снял джинсы, оставшись в одной черной футболке, приблизился, складывая их на ходу, и протянул ему. Обогнул кровать – чтобы быть ближе к окну, дальше от двери, как всегда. Лег и укрылся до самого подбородка, наблюдая за движениями Хисаши. Тот, выключив свет, подошел и опустился на простыню со словами: – Вроде не слишком тесно. Аччан сказал: – Я очень сильно тебя люблю, Хисаши. Хисаши с тихой усмешкой ответил, не сводя с него взгляда: – Даже и не представляю, как теперь выкрутиться. Аччан некоторое время тоже смотрел ему в лицо. Его глаза блестели в темноте. Потом опустил ресницы и с долгим безмятежным вздохом перевернулся на другой бок. – Спокойной ночи, – шепотом сказал Хисаши и прижался губами к его затылку. – Засыпай давай, ладно? – Ладно… – медленно отозвался Аччан, зевая. – И чтобы раньше восьми даже не думал просыпаться. Аччан пробормотал какие-то едва слышные слова. Кажется, он уже начинал дремать. Хисаши немного подождал. Потом осторожно отодвинулся. Улегся на спину, закрыл глаза – и даже не успел поволноваться о том, сможет ли теперь забыться до утра без таблеток, потому что уже через полминуты соскользнул в глубокий крепкий сон. То, что снилось, не осталось у него в памяти – просочилось, как песок сквозь пальцы. Снилось красное и синее – раскаленный диск на прохладном низком небе, то ли закатном, то ли рассветном. Неспокойная темная вода до самого горизонта, позолоченная дымка над ней. Потом краски перемешались и стали звуком. Гудели в пустоте небесные сферы, как в тумане. Кто-то все это время был рядом; чей-то голос. «Смотри, как хорошо», – сказал он.