Жемчуг его матери

Ее губы искривляет презрительная улыбка. Сквозь облако аромата ее парфюма решительно пробивается запах помойки. Кажется, где-то сдохла крыса. А может быть, что-нибудь покрупнее. Марта Уэйн поправляет воротник, из-за многочисленных колец ее пальцы неповоротливы и плохо сгибаются. От сырости мех слипся, ощетинился иголками, как дохлый дикобраз. - Фильм отвратительный, дорогой, – обращается она к супругу. Томас Уэйн идет, ссутулившись, пытаясь закрыться от колких замечаний Марты. Он не выпускает изо рта сигару, но та, как и парфюм, не способна перебить вонь. Томас не отвечает, надеясь, что Марте надоест биться о стену его молчания. - Ты опять? Сколько тебе повторять, меня тошнит от этого! Тошнит от тебя! По округе разносится пронзительный звук пощечины. Брюс отшатывается назад, держась за щеку. Он все еще не видит ничего плохого в том, чтобы взять мать за руку, когда они идут по улице, где половина фонарей разбиты. - Сколько раз тебе повторять, Брюс. Ты большой мальчик, а значит, должен прекратить все эти телячьи нежности. Бери пример со своего брата. Когда Марта повышает голос, он начинает похрустывать, как будто кто-то идет по битому стеклу. Томас-младший наблюдает за ней жадно, но украдкой. За ее хрупким силуэтом фигура отца теряется, растворяется в грязных готэмских сумерках. Томас-младший совсем не удивлен. Мать всегда была такой, сколько он ее помнит. Властная, авторитарная женщина из рода Аркхэмов, она стремительно подмяла под себя Уэйна, получив доступ к его ресурсам, и принялась тянуть из него все соки, как паучиха. В этом у нее и Готэм было что-то общее. Готэм была особенной, городом-экспонатом кунсткамеры. Тошнотворная и притягательная, она скрывала за раскрошившимися фасадами и гнилью океан нерастраченной нежности, которая предназначалась кому угодно, но не тем, кто так в ней нуждался. Брюс едва не плачет, следуя за братом. Он капризный, избалованный ребенок, ему сложно сосредоточится на чем-то одном, он не контролирует свои эмоции и безбожно привязан к матери. Сперва настойчивое желание постоянно находиться рядом забавляло Марту, и она всячески потакала зависимости младшего сына: к негодованию мужа брала мальчика к себе в постель на ночь, хотя он был уже слишком взрослым, чтобы спать в родительской кровати, принимала с ним ванную и без стеснения ходила обнаженной. Она могла скакать верхом на Томасе, оставляя на его плечах кровоточащие царапины и, если Брюс вдруг появился в дверях, не останавливаясь, просила его сделать какую-нибудь мелочь, например, принести воды или выключить свет. А потом ей надоедает все это баловство – игра в заботливую мамочку и любимого сынишку. Она запрещает Брюсу к себе прикасаться, даже просто брать себя за руку. Она наказывает его и делает этим только хуже. Брюс быстро привыкает к тому, что побои – это единственный способ получить от матери внимание и крупицы физического контакта. Его скверный, неуравновешенный и нездоровый характер с каждым днем становится все хуже. Томас-младший видит это, но не вмешивается. Если брат справится и не слетит с катушек сейчас, в будущем ему будет проще. Это сделает его сильнее. Жестче. В этом мире по-другому не получится, существует только два варианта взаимодействия: делаешь больно ты, или калечат тебя. Чем раньше Брюс научится этому, тем лучше, раз уж выжил после той аварии, пусть и стал немного странным. С автомобильной аварией вышла промашка, но кто не пробует, тот не ошибается. У Томаса-младшего на родителей свои планы. Отец ненавидит кино. Именно поэтому Марта берет его на премьеру «Маски Зорро», не забывая осыпать упреками, словно праздничным конфетти. «Ты не проводишь время с семьей, Томас. Ты не уделяешь мне внимания, Томас. Что подумают люди, Томас. Ты не можешь так со мной поступить, Томас». Марта впрыскивает супругу чувство вины, как наркотик, который не доставляет удовольствия – регулярно и постепенно увеличивая дозу, формируя зависимость. «Только дай мне повод» – горит в ее глазах; Марта в постоянной готовности делать больно. Каждый званый ужин, каждый вечерний прием для Томаса словно подвешенная к потолку петля или бережно затянутый вокруг горла галстук, что, в принципе, одно и тоже. Поход в кино немногим лучше – от громких звуков и мельтешащих пятен болит голова. Брюс хнычет, ерзает, опрокидывает попкорн, самое ужасное, что – на платье Марты. Томас-младший смеется, глядя, как мать выкручивает брату руку, на крупные слезы, готовые сорваться с ресниц. Иногда Томас-младший думает, что Брюс – самый жалкий человек на земле. Он бы давно плюнул на него, если бы не вера в то, что из трусости, болезненного самолюбия и безответственности, как из плодородной почвы, способно произрасти что-то… исключительное. Томас-младший верит только в это. В выгоду, которую можно извлечь из наибольшего дерьма. Иногда, чтобы получить эту самую выгоду, дерьмо нужно устроить самому. Марта останавливается, и секундой позже утихает эхо ее каблуков. В наступившей тишине она достает помаду и пудреницу. В свете фонаря Марта кажется сияющей статуей. - Меня все это достало не меньше тебя, Томас, – обращается она к мужу, хотя тот молчал. Она словно читала его мысли, особенно те, в которых он кричал о ненависти к ней. Томасу казалось, что своим холодным и чуть насмешливым взглядом Марта забирается к нему под череп, как блестящий таракан, оставляя на его извилинах грязные следы, и ничто не укрывается от ее внимания: каждое оскорбление, каждая фантазия о ее кончине, на которые он порой мастурбирует, каждый удар и плевок. Марта видит все и не хуже Томаса знает, что ей ничто не угрожает – по крайней мере, от его рук; что Томас – бесхребетный тюфяк, и единственное крепкое, что в нем есть – это его член, которым приходится делиться. Супружеские измены дают Марте еще один рычаг для унижений и манипуляций. Она идеально приспособлена к окружающему миру: для нее чем хуже – тем лучше. Брюс начинает хныкать, когда Томас-младший отпускает его руку. Он отходит назад, покидает четкий круг фонаря. В тумане сгущаются призраки надвигающейся беды. – Я хочу пиццу! – Брюс начинает ныть. – Ты уже съел хот-дог и начос. У тебя сгниет желудок, говорю тебе, как врач, – Томас не оборачивается. – Томас, купи ему то, что он хочет. Это единственный способ его заткнуть, – Марта водит помадой по губам, добиваясь идеальной кроваво-красной линии. Этот цвет делает ее похожей на отобедавшего каннибала. – …и пистолет, как у Зорро! Я хочу пистолет! – не унимается Брюс, складывая пальцы «пушкой», – Бах! – Дорогая, ты же знаешь, сейчас мы должны экономить, ведь юристы… – Томас умолкает. Он видит перед собой человека в костюме – угловатую тень. – Там кто-то есть, – Марта прищуривается, но Томас-младший перетягивает внимание на себя. Рывком. – Только я, мам. Сложно игнорировать подростка с пистолетом в руках. Особенно если это твой родной сын. Оружие пока слишком тяжелое для него, но рука не дрожит, сжимая рукоять уверенно, так, словно он не впервые целится в людей. – Руки вверх, – Томас-младший приобнимает Брюса, а тот улыбается немного растерянно, не понимая, что происходит, и какие правила в новой игре. Томас стоит, сгорбившись еще сильнее, а фонарь бросает блики на его очки. В глазах Марты нет ни тени страха. Она подходит, чуть наклонившись прямо к чернеющему провалу дула. Она кричит. Она хочет знать, как смеет этот щенок угрожать ей, Марте Уэйн. Марте Аркхэм. Той, в чьих руках Готэм, пусть финансовые дела Уэйнов и идут все хуже день ото дня. Все еще можно исправить, особенно если неблагодарные засранцы будут помнить свое место. - Мне нет дела до ваших глупых игр, Младший. Убери оружие, и идите в наш «Бентли». Маленькие выблядки, – Марта выплевывает эти слова в лицо сына. – Это не игра, – Томас-младший говорит холодно и уверенно. Он собран и напряжен, как струна. – Мы с Брюсом больше не будем вас слушаться. Мы не будем смотреть, как вы бездарно распоряжаетесь нашим состоянием. Брюс, услышав свое имя, меняется в лице, несмело дергает брата за рукав. – Не надо, Томми. Я передумал. Я не хочу так. Не вовремя. – У нас уговор, братишка. Просто не мешай мне. Но Брюс мешает. Бросается на Томаса-младшего, выбивает из руки пистолет, проявляя немалую силу для своего веса и комплекции. Заплывшая грязью и копотью мокрая брусчатка ударяется в спину. – Не трогай мамочку! – Брюс почти срывается на визг. Он может помешать Томасу-младшему, но не осуществлению его плана. Время замедляется. Тишину улицы вспарывают два выстрела. Брюс замирает в ужасе, будто воздух вокруг него превратился в стекло. Томас-младший легко сбрасывает его с себя и наваливается сверху. Ему кажется, что начался дождь, но мгновение спустя он понимает, что это стук падающих на брусчатку жемчужин из лопнувшего ожерелья матери. Голова Брюса запрокинута, он смотрит, как мать падает вслед за водопадом из бусин, заливая все кровью. Отец так и остается призраком, набитой тряпками марионеткой, он выпадает за круг света, все внимание Брюса – на умирающей матери. Марты хрипит, смотрит на своих сыновей, на ее губах пенится кровь и что-то черное. Она пытается что-то сказать, но ее последние слова тонут в шорохе скользящих жемчужин. – Готово, мастер Томас, – Альфред Пенниуорт прячет пистолет и закуривает. – Еще не все, – Томас-младший, а теперь просто Томас, тесно прижимает Брюса к брусчатке. – Он отказался сотрудничать и чуть не подставил меня. Глаза Брюса полны слез. Его губы дрожат. Он не хочет открывать рот, но еще больше он не хочет, чтобы уткнувшееся дуло выломало ему зубы. Томас проталкивает пистолет в рот брата как можно глубже, пока тот не начинает давиться рвотными спазмами. – Хороший мальчик. Томас снимает пистолет с предохранителя. Он чувствует, как дрожит под ним Брюс, а потом – как штаны брата становятся мокрыми и горячими. – Но очень мерзкий, – Томас отодвигается, чтобы не испачкаться, и медленно вытаскивает пистолет, оставляя дуло прижатым к губам. – Оближи. Брюс зажмуривается, и делает то, что приказывают. – Вы не хотите его убить, мастер Томас? – спокойно спрашивает Альфред. – Хочу. Но я всегда могу это сделать, и теперь он у меня в долгу. Его жизнь принадлежит мне. Буду смотреть по обстоятельствам. Да, Брюс? В ответ на слова брата Брюс часто кивает. Томас встает, машинально отряхивая колени. – Отец был ничтожеством. Мать – поехавшая садистка. Мой брат – крыса, – он улыбается, – пусть для крысы он и маловат. Пусть будет мышью. Слышал, Мышонок? Вставай, мы возвращаемся домой. – А кто вы, мастер Томас? – любопытствует Альфред. – Я? – Томас не задумался ни на секунду, но его внимание отвлекает ночная птица на высохшем мертвом дереве. – Я – самый богатый мальчишка в Готэм. И чтобы построить новое, старое нужно уничтожить. *** Томас остается в Готэм. Это естественно – его сердце отдано этому ржавому небу, в тени туч которого он появился на свет. Он привычен к улицам города – грязным и безразличным свидетельницам беззакония, к гнилостной вони помоек, въевшейся в его кожу и различимой даже сквозь оболочку дорогого парфюма. Ему и в голове не приходит сменить место жительства. Когда он смотрит на Готэм с высоты Башни Уэйна, истачиваемой токсичным ветром и эрозией, ему кажется, что ее грязные, перекрученные кварталы – это продолжение его собственных рук, как узловатые пальцы старика, изувеченные ревматизмом и пигментными пятнами. Он чувствует город, как часть своего тела. Он – Оулмен. Он один из жителей Готэм, и это делает его отличным от остальных миллионов американцев на клеточном уровне. Готэмцы – особая порода, у них бледно-серая кожа и розовые, всегда воспаленные уголки белков глаз, оттого, что взвесь из пыли и отходов химической промышленности вызывает постоянное раздражение слизистой оболочки. Подлинные же различия между готэмцами и обычными людьми лежат глубже, под кожей, и выражаются в речи короткой и отрывистой. Ее хорошо слышно сквозь дождь. Но самым главным было то, что скрывалось в движениях и мимике, и в том странном впечатлении, которое производили готэмцы на «нормальных», ту неосознанную реакцию на внутренний холод, источаемый этими людьми, пробирающий до костей страх. А вот Брюс в своих размышлениях о Готэме куда более романтичен. Он искренне полагал, к примеру, что в голове каждого жителя Готэм хотя бы раз за всю жизнь – долгую или не очень, прокрадывалась мысль о том, что за чертой города он просто перестанет существовать, что, утратив с ним связь, исчезнет, как забытый мифический зверь. Брюс говорит, что иногда Готэм напоминает ему зачарованную принцессу, превращенную злым колдуном в чудовище, мирно дремлющее в неподъемных оковах, дыхание которого распространяет зло. Брюс говорит, что каждый из жителей отравлен с самого детства, отравлен не только токсинами, но и безумием, древним проклятьем и тем одиночеством, на которое обречена химерическая сестра Метрополиса. Впрочем, Метрополис Брюс не любит. Метрополис – футуристическая страшная сказка о хрустальных замках и исполинских летающих кораблях, выжигающих небо. Когда Брюс находится в Аркхэме под препаратами, он не говорит ничего. Несмотря на то, что прошло уже двадцать с лишним лет, та ночь в Переулке Преступлений не отпускает его. Томас справедливо считает, что смерть родителей свела брата с ума, и его раздражает, когда Брюс раскапывает в городских архивов бредни о волшебниках, проклятьях и чудовищах, хотя в глубине души знает, что не удивится, если вдруг окажется, что древние легенды не врут. Может, поэтому город и благосклонен к чудакам и уродам, обретающим в липком тумане настоящий дом… или попадающим в ловушку его смертельного очарования. Вот только пользы от всего этого – никакой. А Томас Уэйн имеет хорошую привычку извлекать из всего выгоду. Брюс сколько угодно может верить в то, что Готэм ждет принца, достойного, избранного, способного разбить ее чары, освободить от оков… но до тех пор, пока от этого не было пользы, Томас не видел смысла даже думать об этом. Брюс определенно приносит пользу. Его безнадежно сломанная психика позволяла решать поставленные задачи невероятными способами. Непредсказуемая логика безумца стала картой в рукаве Оулмена по время подготовки многих операций. Брюс не способен увидеть картину целиком. Любая система предстает перед ним в виде разрозненных деталей, схем, развилок и вероятностей, точно он смотрит сквозь увеличительное стекло на часы в прозрачном корпусе. Он может рассмотреть каждый зубец шестерни и определить дефект, но время узнать не в силах. Но большую часть времени Брюс все равно проводит в Аркхэме: когда его воспоминания оживают, прорываются гниющими ранами, он становится бесполезен. Иногда Томас отправляет его туда просто так – потому что надоел или разозлил. Убивать брата он все еще не хочет. Так и среди злобы находится место больному милосердию. Но не милосердие главная причина того, что Брюс все еще жив, а страсть Оулмена к контролю. В детстве он контролировал Альфреда, и уже тогда понял, что ничто не доставляет такого удовольствия, как власть над другим человеком. Сейчас Томас владеет Брюсом, тот принадлежит ему до костного мозга. Томас сохранил брату жизнь, и по законам мира тот перед ним в долгу. До тех пор, пока не отплатит тем же, но Оулмен сделал все, чтобы у Брюса не было ни единого шанса выйти из-под контроля. Оулмен скорее умрет, чем лишится власти. После сорвавшейся миссии Томасу срочно необходимо восстановить душевное равновесие, вернуть ощущение контроля. Без этого трясутся руки, он прекращает чувствовать действие стимуляторов. Он не думает о том, что его контроль над братом – обратная сторона того, что он в нем нуждается. Томасу не хватает терпения добраться до особняка, и он тащит Брюса в одну из своих квартир – неподалеку от Аркхэма. Она просторная и почти пустая, от чего кажется заброшенной. Тяжелые черные шторы припорошены пылью. Его не волнует, голоден ли Брюс, страдает ли он от жажды – он хочет получить то, что ему причитается здесь и сейчас. Он знает, что брат ему не откажет, и даже не потому, что не имеет выбора, не потому, что не умеет говорить брату «нет», а потому, что, как самый обычный человек, пусть и обладающий умом злого гения, хочет тепла и ласки. Пусть представления о ласке специфические у обоих. Томас ложится на кровать. Он достает из кармана ожерелье – несколько жемчужных нитей. Они поблескивают в тусклом свете, когда он покачивает украшение между пальцев. Большего Брюсу не нужно – он спешит к кровати, на ходу сбрасывая одежду. Он хватается – не за брата, за ожерелье, путается в нитках и только потом сплетает свои пальцы с пальцами Томаса. Поцелуев не будет – Томас не выносит ощущения чужого языка во рту, но Брюсу это и не нужно – он целует обвитую жемчугом руку, жадно, как умирающий от обезвоживания пьет воду. – Хочешь их, да? – Томас ухмыляется и отнимает руку. У Брюса щенячий взгляд. Обычно он серьезен и болезненно напряжен, но только не тогда, когда дело доходит до его маленькой слабости. Брюс едва не дрожит, наблюдая, как Томас раскручивает ожерелье, снимая его с руки. Медленно и плавно. А потом отпускает – и шуршащей волной жемчуг соскальзывает вниз, по груди, на живот, цепляется за ремень брюк. – Расстегни, – приказывает Томас. Брюс подчиняется. Он стаскивает с брата штаны вместе с трусами и тянется за ожерельем, за что получает шлепок по руке. – Я тебе не разрешал, – строго произносит Томас, – будь хорошим мальчиком, Брюс. Брюс стонет. Сложно сказать, на что у него встает – на бусы, интонации в голосе Томаса, на то, что он говорит, или на все вместе, но заводится он с пол-оборота. Томас снова берет ожерелье, пропускает бусины между пальцев, перебирает их, как четки, наблюдая, как растет нетерпение Брюса вместе с выпуклостью на его трусах. Наконец он растягивает нити на всю длины и обматывает ими свой член. – Соси. В первую секунду Томас не чувствует прикосновения, в первую секунду Брюс касается губами бусин, облизывает, и только потом принимается за дело. – Держи руки так, чтобы я видел. И не вздумай себя трогать, ясно? Я запрещаю тебе это, Брюс. Брюс поскуливает в ответ, произнести что-то внятное с членом во рту проблематично. Он послушно оставляет руки на одеяле. Пальцы чуть подрагивают. Брюс прилежный, но куда больше вниманию он уделяет жемчужинкам, чем члену брата. Томас быстро понимает это и подтягивает бусы к самому основанию. – Придется постараться, чтобы добраться до них. И Брюс старается – предварительно облизав головку, он стремится заглотить поглубже, протолкнуть член себе в глотку, забывая, что нужно дышать. У него не получается, но он не сдается, его глаза краснеют, на них выступают слезы, но он продолжает трахать собственное горло чужим членом. Томас не реагирует никак. Он расслаблен, он наблюдает за братом чуть расфокусированным взглядом. Дыхание его остается ровным, и лишь иногда срывается, когда Брюсу удается захватить особенно глубоко, или чувствительная головка упирается в стенку горла. Вжимающиеся в нежную кожу бусины, сдавливающие горящую плоть, делают ощущения острыми, как касание бритвы. Томас запускает пальцы в волосы Брюса и рывком отстраняет его, так, что член выходит из горла с хлюпаньем. Подбородок Брюса блестит от слюны, от губ к головке члена тянется блестящая ниточка. Брюс пытается сдержать кашель, он жадно смотрит – то на бусы, то в глаза брата. Томас обматывает член ожерельем, оставляя свободный конец, заставляет брата запрокинуть голову. Он приподнимается, нависнув над Брюсом, и несколько раз толкается в широко раскрытый рот. Он вытаскивает член, убедившись, что ожерелье прошло в пищевод, и теперь Брюс словно пес, над которым издеваются жестокие дети – проглотивший ниточку с куском мяса на конце. – Вот так, – Томас гладит брата по голове. Его член трется о щеку Брюса, который, кажется, забыл, что нужно дышать. Томас снимает с члена ожерелье и, крепко держа его, медленно тянет. Жемчужинку за жемчужинкой, каждая щелкает о зубы. Он прекращает, как только Брюс начинает давиться, и снова заталкивает член в его рот. Не позволяет отстраниться, прижимает за голову к паху, не дает ни выдохнуть, ни вдохнуть. Томас чувствует, как бусины вдавливаются в член, как спазматически сжимается горло брата, как судорожно его начинает трясти от нехватки кислорода. Томас кончает, когда Брюс почти теряет сознание. Отстраняется, одновременно захватывая конец ожерелья, чтобы Брюс ненароком не проглотил его. Зажимает ему рот рукой, не позволяя кашлять – только дышать носом, пока не восстановится дыхание. Оргазм смазанный, но хорошо прочищает мозги. Окружающий мир становится четче, мысли выстраиваются в четкие последовательности. Брюс терпит, смотрит на брата слезящимися красными глазами, пытается отдышаться, но воздуха никак не хватает. Когда Томас, наконец, убирает руку, он не двигается, не дергается, только смотрит молча, прислушивается к ощущениям от ожерелья, конец которого на полпути к желудку. Он расслабляется, чтобы прекратить спазмы, и тогда Томас снова начинает тянуть за нить. Брюс пытается мотнуть головой, но Томас грозит ему пальцем. – Можешь дрочить. Но так, чтобы я видел. На серых трусах Брюса темнеют влажные капли смазки. Ему не нужно повторять дважды – он оттягивает ткань, освобождая горящую от возбуждения плоть, обхватывая ее у основания. Сплюнуть на руку нет возможности, но если действовать осторожно, можно кончить и всухую. Брюс забывает об осторожности, когда Томас продолжает тянуть за ожерелье. Пищевод сжимается, пытаясь удержать жемчуг внутри, и тогда Томас усиливает натяжение, и бусинки выскакивают одна за другой, а когда ожерелье выходит наполовину, заталкивает его обратно в пищевод, заставляя Брюса глотать, чтобы прошло глубже. Ожерелье все в сперме и слюнях, облеплено слизью так, что не видно его блеска. Брюс ласкает себя, нисколько не стесняясь, водит рукой по члену вверх и вниз, плавно и размеренно. Когда он почти готов кончить, Томас рывком выдергивает бусы, вызывая взрыв кашля и рвотные спазмы. Брюс складывается пополам, пытаясь вдохнуть. – Я разрешил тебе дрочить, но не кончить, – Томас усмехается. Ему нравится эта игра. Нравится чувство власти над братом. Обладание приятно само по себе, но нет ничего лучше, чем обладать другим человеком. Он ставит Брюса на четвереньки, обматывает грязным ожерельем его голову, заставляет сжать липкий от спермы жемчуг зубами. Брюс закусывает его, как лошадь удила и выгибает спину, стремясь одновременно раздвинуть ноги пошире. Томас снова возбужден, он входит в узкую задницу Брюса торопливо, не думая об ощущениях брата, о том, что слюна – скверный заменитель смазки, он тянет ожерелье на себя так, чтобы одна из нитей болезненно впивалась в уголки рта, а другие сжимали горло. Брюс хрипит и пытается сдать назад, чтобы не задохнуться, и от этого только глубже насаживается на член. Он пытается облизывать бусины, но быстро заканчивает с этим – нитка в бусах заменена на прочную проволоку, которая от каждого движения все сильнее раздирает уголки рта. Брюс чувствует вкус металла, крови и спермы Томаса, чувствует, как его распирает изнутри и почти отключается, позволяя себя получать удовольствие от того, что сейчас происходит с его телом. Он прислушивается к глубоким толчкам, двигаясь с братом в одном ритме, и единственное, что его беспокоит, это вопрос – можно ли ему потрогать себя, хоть немного, или он снова получит по рукам. Томас отвлекается, чуть ослабляя хватку, чтобы вытащить из-за пазухи пистолет. Он снимает его с предохранителя, и от звука щелчка тело Брюса под ним сладко вздрагивает. Томас приставляет пистолет к виску брата, продолжая его трахать, а потом, чуть наклонившись, проводит холодным стволом по щеке и скуле Брюса, как до этого терся членом, и, кажется, в том же месте. Брюс теряет над собой контроль, он полностью отдает его Томасу, отдается ему с потрохами. Он вскрикивает, выгибается, чтобы насадиться сильнее, он почти не чувствует боли – только жемчужные бусины и их трение по зубам, кровь, текущую по подбородку, смешивающуюся со слюной и остатками спермы, холод металла на щеке и близость смерти. С очередным криком он кончает, так и не коснувшись себя. Обмякнув, он едва не падает на кровать. Усилием воли он остается стоять на коленях, зная, что брат разозлится, если он не будет послушным. Томас кончает второй раз – еще более тусклый, но этого достаточно для того, чтобы по телу разлилось тепло. Теперь он вполне удовлетворен. Он убирает пистолет, ставит на предохранитель, осторожно вынимает бусы изо рта брата, который все еще пытается ловить их губами, снимает проволочные нити с шеи, и только потом – выходит из него, с удовольствием посмотрев на результат своей работы – хорошо растраханную задницу. Брюс в изнеможении опускается на кровать, закрывая голову руками. Томас отправляется в душ, а потом силком тащит туда брата. Брюс апатичен и плохо реагирует на внешние раздражители, словно его накачали транквилизаторами. Он кажется опустошенным. Томас моет его, зная, что пот, кровь, слюни и сперма – это не грязь, а подлинную грязь не смыть никакой воде, даже дистиллированной. Грязь – не то, что на теле, грязь скапливается внутри, под черепной коробкой, в сердце или в душе, у кого она есть. Но все же он не лишает себя этого маленького ритуала заботы. Брюс прижимается лбом к стеклянной стенке душевой кабины, пока Томас размазывает по нему пену. Сквозь мокрое стекло мир плывет и плавится. У него немного подкашиваются ноги. – Ты в порядке, Мышонок? – спрашивает Томас с усмешкой. Брюс кивает. Иногда ему кажется, что он должен был умереть тогда, в Переулке Преступлений, а может быть, и раньше: когда Томас повредил тормоза в отцовской машине и они разбились. После той аварии его преследовали скверные сны о другом месте, таком непохожем на их мир. В том мире нет Томаса, которому принадлежит жизнь Брюса, а Брюс сам по себе – одинокий и с собственным костюмом. У Брюса много свободного времени, и иногда Томас позволяет ему пользоваться своим компьютером. Брюс вычислил, что их мир, мир, в котором зло всегда побеждает, и единственное правило для желающих выжить это «плати по счетам», не единственный в необъятной вселенной. Есть и другие. – Мне нужно, чтобы ты был в порядке, – Томас неловко гладит его по голове. Фраза тоже неловкая, но он никогда не позволит себе признать, что кто-нибудь нужен ему самому. Он Оулмен. А Оулмену не нужен никто. Власть и контроль, вот то, что его интересует. Томас вытирает его полотенцем, грубо и тщательно, как хозяин пса. Брюс подумывает о том, чтобы рассказать брату о других мирах – том неисчислимом множестве удивительных мест, которые можно завоевать, в которых можно распространить свое влияние. Ему давно стали очевидны маниакальное стремление брата к присвоению всего, до чего он способен дотянутся, и болезненная жадность. Сейчас Томас почти на вершине, но Брюс чувствует – скоро брату станет и целого мира мало. И тогда он, Брюс, сделает ему предложение. И, конечно же, чертежи машины, с помощью которой станет возможным осуществить задуманное. И тогда, если Оулмен захочет получить в свое пользование другие миры – а он захочет, – то он, Брюс, получит хотя бы капельку свободы.