Клятва рейнджера
Зная, что я рейнджер, полностью понимая опасности выбранной профессии, я буду всегда стремиться поддержать престиж, честь и высокий боевой дух рейнджеров. Понимая тот факт, что рейнджер — это элитный солдат, который прибывает в решающий момент сражения по земле, морю или воздуху, я знаю, что моя страна требует от меня, как от рейнджера, идти дальше, быстрее и сражаться более упорно, чем остальные солдаты. Я никогда не брошу своих товарищей, всегда буду бдительным, физически сильным и морально стойким, и буду выполнять не только свою часть боевой задачи, где бы она ни возникла, но и всю её и даже больше. Я продемонстрирую всему миру, что я специально отобранный и хорошо подготовленный солдат. Моя вежливость к старшим офицерам, аккуратность в одежде, исправность оружия будут служить другим примером для подражания. Если я встречу врагов моей страны, я уничтожу их на поле боя, потому что я лучше подготовлен и буду сражаться со всей возможностью. Сдача в плен — это слово не для рейнджеров. Я никогда не позволю своим павшим товарищам попасть в руки врага, и ни при каких обстоятельствах никогда не опозорю свою страну. Я с готовностью продемонстрирую подлинное мужество в бою и выполню задачу, даже если я буду единственным, кто остался в живых. Рейнджеры всегда впереди. (Клятва рейнджера состоит из шести пунктов и напоминает акростих: первые буквы каждого правила составляют слово RANGER)***
… Всю ночь Мэтт Эверсманн не могу уснуть от нервного напряжения. Потому что утром он должен был поехать к родителям Смита, чтобы рассказать о том, как погиб их сын. Но как можно утешить людей, которые потеряли единственного ребенка? Что нужно им сказать, чтобы хоть как-то облегчить их боль? «Ваш сын храбро сражался»? Или «он убил очень много врагов»? Разве это поможет несчастным родителям, которые больше никогда не увидят своего мальчика?.. После того, как Эверсманн вернулся из Сомали, он не мог спать на кровати. Она была слишком мягкой для него, и со стратегической точки зрения занимала неправильное положение в комнате – кровать параллельно окну. Поэтому Мэтт спал на полу возле стены, головой к окну, ногами к двери, совершенно игнорируя замечания матери, что «ногами к двери лежат только покойники». Постель ему заменяло одеяло, сложенное вдвое. Ни мягко, и не твердо. Без подушки. Как надо. Как он привык спать в казарме. Он даже подумывал приобрести койку, настолько сильно его позвоночник привык к жесткой постели. А еще ему не хватало храпа и смеха друзей. И, страшно подумать, но Мэтт с нетерпением ждал, когда отдых наконец-то кончится, и его снова отправят на войну. Он всего-то пару-тройку дней, как был дома, а ему казалось, что с бойни в Сомали прошла целая вечность. Пока Эверсманн был дома, ел домашнюю еду, спал в отдельной комнате, он просто изнывал от рутинной атмосферы, которая его окружала. Расспросы родных о войне и их недопонимания, почему он так туда рвется, постоянно напомнили ему слова Хута, которые мужчина сказал Мэтту перед тем, как снова вернулся на поле боя: «... Дома часто спрашивают меня: «Эй, Хут, зачем это все? Зачем? Ты без войны уже не можешь?». Я им ничего не отвечаю. Зачем? Им не понять… Им не понять все это. Что с тобой рядом погибали друзья… Вот и все… Очень просто...» И сейчас Эверсманн понимал его как никогда. Но ответить ТАКОЕ родным он не мог. Мать бы не выдержала таких откровений, а друзья предложили бы посетить психиатра. И, может, они были бы и правы. Но им действительно не понять того, что солдата можно забрать с войны, а вот войну из внутренностей, из вен, из мозгов ты уже никак не сможешь выкинуть. Никак не сможешь забыть свиста пуль, разрыва гранат, отдачи оружия, когда стреляешь в противника, крики боли врагов и друзей, кровь на руках, кровь на форме, кровь на лице… Кровь врагов, кровь друзей, свою кровь… И это странно и жутко, что тебе этого может не хватать. Ведь родные и друзья воспримут все буквально. Им не понять, что не хватает острых ощущений, мужской дружбы, смелости и чести. Когда знаешь, что можешь погибнуть, но все равно идешь, чтобы спасти своих друзей. Когда не думаешь о себе, а думаешь о том, что нужно защищать Родину. Их, рейнджеров, этому учили. Вбивали в голову, вытесняя оттуда страх за свою жизнь. Когда они давали присягу, то обещали выполнять приказы, не бросать своих и не трусить. И такое так просто из головы не выкинешь. Да и не надо. Потому что он рейнджер, и для него это теперь жизнь. Ни вкусная мамина еда и теплая постель, а сухпаек и, если повезет, одеяло, сложенное вдвое, которое заменяет постель. Ни дискотеки и пьяный угар с беспечными друзьями, а ночные дежурства, разведки, бой плечом к плечу с товарищами, которые готовы отдать за тебя свою жизнь. За которых ты тоже готов отдать свою жизнь… На гражданке всего этого нет. Здесь слишком спокойно и хаотично. Никакого порядка. А друзья умирают от передоза или пьяных разборок в подворотнях… В конце концов, Мэтту надоело пытаться успокоиться и уснуть, поэтому он поднялся на ноги и подошел к окну. Эверсманн посмотрел на наручные часы. Они показывали пять утра. Ровно два часа, как он смотрел на них в прошлый раз. Парень отодвинул штору и принялся рассматривать начинающийся рассвет… И куда только девались его выдержка и хладнокровие? Почему он не может просто успокоиться и уснуть? Потому что Смит был его другом. Потому что парень умер у него на руках. Потому что это был первый раз, когда Мэтт так близко встретился со смертью. Потому что Эверсманн не смог спасти друга. И теперь он не знал, что говорить его родным. Но Мэтт обещал ему, что поговорит, а обещания он привык держать. Глубоко вздохнув, Эверсманн отошел от окна и, выйдя из своей спальни, направился в ванную. Открыв шкафчик, в котором лежали все мыльнорыльные принадлежности, а также фен, ножницы, бритвы и машинка для стрижки волос, Мэтт взял именно ее. Ему нужно было подправить свою прическу, которую он немного подзапустил. Став рядом с умывальником и зеркалом, висящим над ним, парень воткнул вилку в розетку и принялся за дело. Несколько отточенных движений, и Эверсманн вернул себе былой вид. Посмотрев на себя в зеркало, и погладив себя по бритому затылку, парень удовлетворенно проговорил: - Так-то лучше. Волосы, которые остались у него на плечах и футболке, Мэтт стряхнул на пол. А те, которые упали во время стрижки в раковину, он собрал и выбросил в урну, стоящую под умывальником. Взяв находящиеся рядом с ведром веник и савок, Эверсманн смел остатки волосы, и тоже выкинул их в урну. Отключив прибор от электросети, парень снял с машинки насадку и, промыв ее теплой водой, поставил сушиться на раковину. В армии их приучили к порядку, поэтому то, что сейчас он был на гражданке, для него не было поводом, чтобы расхолаживаться. Даже в таких простых вещах, как элементарно убрать за собой со стола, помыть посуду, пропылесосить ковер, подмести остриженные волосы… Аккуратно вернув веник и савок на место, Мэтт, положив наручные часы на умывальник, залез в ванную и повернул ручку с холодной водой. Это было дело привычки – ледяной душ по утрам, когда это было возможно. Потому что если их поднимали по тревоге, не важно, учебной или боевой, то об утренних водных процедурах можно было забыть. Да и горячей водой пользоваться было не по-мужски. Над такими подшучивали, обзывая неженками. Быстрый ледяной душ, приводящий в тонус мышцы, возвращающий рассудку ясность. Вот бы он еще помог придумать слова для родителей Смита… Вернувшись в свою комнату в одном полотенце, но с часами на руке, Мэтт подошел к гардеробному шкафу, на дверце которого висела его парадная форма и берет. Вчера Эверсманн сам погладил ее, стойко отбиваясь от предложений матери помочь ему. - Это моя форма и я сам могу ее погладить, - твердо повторял Мэтт, водя утюгом по одежде. Поэтому, махнув на сына рукой, мать вышла из комнаты, чтобы не мешать сыну. Ей нравилось то, что сын стал таким дисциплинированным, но ей хотелось о нем заботиться, как раньше, поэтому такое его поведение обижало женщину. Надевая форму, Эверсманн вспоминал ее расстроенный взгляд. Ему хотелось извиниться перед матерью, объяснить, что к этому его приучили, но он прекрасно знал, что она все равно его не поймет. Смотря на свое отражение, парень прикоснулся к нашивкам, погонам, наградам… А был ли он достоин этих наград? Ведь он хотел все сделать правильно, хотел, чтобы его парни вернулись домой. Но не вышло. Война все решила за него. И от этого его терзали муки совести. Не уберег, значит, не компетентен, значит, не достоин… Черт, а ведь все могло быть иначе! Если бы только Блекберн не сорвался с веревки. Если бы только… Закончив с одеждой, Мэтт снова посмотрел на часы. Они показывали шестой час. Все еще слишком рано. Но ожидание его просто убивало. Выйдя из своей комнаты, парень бесшумно подошел к спальне родителей. Приоткрыв дверь, Эверсманн вошел внутрь и, убедившись, что они все еще спят, поцеловал мать в лоб, и вышел из спальни. Спустившись со второго этажа, Мэтт зашел на кухню и подошел к холодильнику. На белой гладкой дверце висели магнитики и разноцветные листочки, на которых мать обычно оставляла записочки отцу, где что лежит. Тут же болталась ручка, которая висела на какой-то резинке. Взяв ручку, парень написал, что ушел навестить родителей Джима, и, выйдя из кухни, покинул свой дом. До дома его сослуживца было около часа пешком, и около 20 минут на машине. Эверсманн решил пройтись. Потому что ему нужно было собраться с мыслями. Да и будить родителей Смита ему не хотелось. На улице было не многолюдно. Немного уставших подростков, возвращающихся с вечеринок. Мужчины и женщины в спортивных костюмах, вышедшие на пробежку. Некоторые обращали на него внимание. Кто-то тыкал пальцем, а кто-то здоровался. Остальные смотрели мимо него. Никто из них пока еще не знал, о том, где он был, и что там с ним произошло. И это его устраивало. Потому что кому-то он бы показался героем. И ему беспрерывно жали бы руку и благодарили. А другие сочли бы его убийцей, и плевали бы ему в спину, осыпая проклятием. Но, правда в том, что героем он не был, но и убийцей себя не считал. На войне, как оказалось, нет грани между убийцей и героем. Мэтт шел медленно, стараясь оттянуть тот момент, когда он окажется возле двери своего друга и постучит. Он не мог больше откладывать свой визит к родителями Джима, но и не знал, как ему посмотреть им в глаза. Парень вспомнил, как кричал его друг, когда они вместе со Шмидтом пытались найти бедренную артерию и зажать ее, чтобы остановить кровь. Вспомнил, как хвалил Джима за то, что тот спас однополчанина. Вспомнил, как друг просил его передать родителям, что он славно бился. Как он врал Смиту, что тот не умрет. А потом парень сказал: «Ерунда» и умер. Это было больно. Тяжело. Но ему нельзя было раскисать. Потому что в комнате были те, кому он должен был подавать пример. Те, кого он должен был вывести из этого ада. Его так поспешно и неожиданно назначили взводным из-за приступа эпилепсии у лейтенанта Биллса, что он даже опомниться не успел, какая теперь на нем лежала ответственность. И он держался. Держался до конца… А потом был мешок, в котором лежал его друг. Лицо Джима было спокойным и очень бледным. Вся жизнь вытекла из него с его кровью. Эверсманн навсегда запомнил это лицо. Лицо друга, лицо товарища, которого не уберег. В голове всплыли слова, которые он тогда произнес, прежде чем закрыл молнию на мешке: «... Блекберн на днях спросил у меня: «Что изменилось? Почему мы возвращаемся домой?». Я ответил: «Ничего». Но это неправда, понимаешь? Мне кажется, все изменилось. И я сам стал другим… Один мой приятель спросил меня, когда мы должны были сюда ехать… он спросил: «Зачем Вам эта чужая война? Вы считаете, что Вы герои?». Тогда я не знал, что ответить. Теперь бы я сказал: «Нет. В аду нельзя быть героем». И от тебя этого не требуют. Но просто иногда так выходит... С твоими папой и мамой я поговорю…» … Пока все это крутилось в голове Мэтта, принося вместе с собой тупую боль в правый висок, парень не заметил, как оказался рядом с домом Смита. Он занес руку, чтобы постучать в дверь, и замер в нерешительности. - Я обещал, я поговорю, - вслух проговорил Эверсманн. – Я скажу, что ты был героем. Твои родители должны это знать. Ты спас своего товарища, а я вот не смог. Они могут тобой гордиться, Джимми, мы все тобой гордимся… Мэтт постучал…