Ты бы расстроился, если бы я умерла?

      — Скажи, а ты бы расстроился, если бы я умерла? — вдруг спрашивает она после минутного молчания.       Они лежат на полу близко друг к другу, касаясь головами. Она закинула ногу на другую и покачивает в одной ей известном темпе, рисует что‐то в воздухе указательным пальцем, будто пишет.       — Ну, все мы, по сути, умираем, просто медленно… — Он символизирует свои слова плавным движением поднятой над собой ладони слева направо. — Причем большинство «при смерти» успевают даже завести детей и пару раз нехерово накосячить.       — Не-е-ет, ты не философствуй, я же не об этом! Я спрашиваю конкретно про себя. Вот представь, что я умерла, лежу такая… Хотя нет, ты меня уже похоронил. Пришел с кладбища домой… А что дальше?       — Почему ты думаешь об этом?       — Не знаю. Неважно. Давай, фантазируй.       — Что‐то не хочется мне так фантазировать. Вот если бы ты мне, например, минет в образе какой‐нибудь медсестры делала, то да-а…       — Минет? Мертвая?! Как?       — Да ну тебя! Живая, нахрена мертвая-то? — морщится.       — Все, не отвлекайся! Ты пришел домой, и-и-и?       — Не знаю я. Спать лег.       — Врешь! Не лег бы ты спать!       — Ха, уверенная какая! И что бы, по-твоему, я делал?       — Ну, я надеюсь, что как минимум бы поплакал в одиночестве, вспоминая меня, наши лучшие моменты вместе. — Она садится, чтобы лучше видеть его лицо, поджимает под себя голые ступни.       — А как максимум? Повесился бы?       — Так, вот тут давай сразу договоримся: если что, ты ни-ни, понял? Должен жить! — Грозит для убедительности пальчиком и хмурится, скривив губы.       — Я попробую.       — В смысле «попробую»?       — Ты же умрешь все-таки, мне будет грустно.       — Нет уж, дорогой, ты постарайся как‐нибудь.       — Ладно, — понимая, что проще согласиться, кивает он.       — А знаешь, как я это вижу?       — Расскажи.       — Ты закрываешь за собой входную дверь, — она смотрит вдаль, погрузившись в воображаемую ситуацию, — бросаешь ключи на тумбочку, скидываешь обувь, зацепив ноги одна об другую, расслабляешь узел на черном, естественно, как и вся одежда, галстуке…       — Я в галстуке?       — Да. Ради такого надел. Не перебивай!       — Я только уточнил! — Поднимает ладони вверх, защищаясь.       — Так вот. Расслабляешь узел на галстуке, расстегиваешь пиджак…       — Еще и пиджак… — Качает головой в удивлении, за что получает толчок в плечо.       — Тобиас! Ну, конечно, ты в костюме! Похороны твоей любимой, между прочим! Любимой же? — Прищуривается, скосив глаза.       — Люби-имой, — улыбается, соглашаясь.       — Ты идешь на кухню, садишься на стул, опираясь локтями на колени, запускаешь пальцы в волосы, стискивая голову до боли, чтобы попытаться душевный дискомфорт заменить на физический… Потом ты встаешь и бредешь к шкафчику, выуживая оттуда початую бутылку виски…       — А почему початую?       — Потому что ты начал пить еще в день, когда я умерла.       — И мне на все это хватит одной бутылки?       — А сколько надо?       — Ох, много… Очень много.       — «Очень» точно не надо, а то ты так быстро за мной уйдешь на тот свет от цирроза печени, а мы с тобой уже договорились, что ты еще поживешь после меня. Хорошо хоть, что ты не куришь.       — А сейчас мы с тобой что делаем?       — Это редко, а я про сигареты.       — Начну и сигареты.       — Не-ет, тогда рак легких! Так тоже не пойдет!       — Сейчас мы с тобой дообсуждаемся, что я и за рулем ездить буду не должен, а то вдруг авария!       — Хм. Ладно. Но все равно не кури.       — Мне кажется, в предложенных обстоятельствах курить — это нормально.       — Нет! Я против!       — А тебя не будет, чтобы мне запретить! — Показывает язык и хихикает.       — Перестань, а то я подумаю, что тебе эта мысль нравится. — Обиженно дует губы, опуская уголки вниз на детский манер.       — Глупенькая моя… — Целует попеременно каждый пальчик на руке, трется щекой, наслаждается мягкостью кожи. — Ну, что я там дальше делаю?       — Ты пьешь. Но сделав глоток, кидаешь стакан в стену, и он разбивается вдребезги… — она театрально взмахивает рукой, произнося последнее слово с придыханием.       — Зачем?       — Так эпичней, — пожимает плечами, — я в кино видела. Все, когда им плохо, бьют посуду.       — Интересное наблюдение, — ухмыляется.       — А потом ты… Хм, не знаю. Плачешь? — Поднимает брови в сомнении.       — Плачу, — подтверждает он и притягивает ее к себе, чтобы отвлечь от странных рассуждений поцелуем, плавно перетекающим в нечто более увлекательное. Затуманенный шмалью мозг не хочет думать о негативном. Куда лучше просто ласкать любимую девушку, упиваясь ее красотой.

***

      Сейчас, находясь в одиночестве, он берет в руки пачку сигарет, забытую здесь утром Зиком. Достает одну, мнет ее пальцами, делая табак внутри менее плотным, и прикуривает, медленно затягиваясь. В памяти всплывают ее слова: «Все равно не кури! Я против!», и он послушно тушит, от дрожи в теле прерывисто выпускает серый дым с терпким запахом.       Он не швыряет в стену стакан, опустошив его и немного сморщившись от крепости напитка, а лишь подкручивает его пальцами, вынуждает вертеться и тихонько дребезжать на стеклянном столе в маленькой кухне.       Он действительно надел сегодня костюм. И галстук, придя домой, действительно расслабил.       Он вспоминает. Хорошее, плохое. Разное. Все равно лучшее, потому что с ней и про нее. И тот разговор, конечно, тоже услужливо подкидывает сознание. Она чувствовала? Подозревала что‐то? Редко кто думает о смерти в восемнадцать, когда не находится в депрессии. У нее всегда была поразительная интуиция.       Время теряет счет, спина гудит от долгого положения сидя. Надо что‐то делать, но что? Он не знает. Он лишь помнит, что обещал ей жить.       — Плачу, Трис, — шепчет еле слышно, да и слышать-то некому, — плачу.