Лёд там, где три года была вода. Лёд там, где два сердца сплетались В цепи, цепи и кольца.
— Один билет на ближайший рейс до Тель-Авива, пожалуйста. — Вылет завтра в девять утра вас устроит? — Да. Что чувствует человек, когда бежит от собственной совести? Ничего кроме яркой горечи и тяжести на душе. От ощущений просто невозможно сбежать, и, пока они продолжают терзать неокрепший организм, грех не получится искупить. Жизни ломаются под натиском неправильных шагов, но именно ошибки делают из нас людей. Если же степень проступка слишком велика, есть вероятность того, что человек будет мучиться до скончания своих дней. Вопрос другой: есть ли возможность все-таки как-то загладить вину? Безусловно, есть, но цена этого очень велика. Лишь внутренняя гармония дает дышать прошлым вновь. Правда вот, не каждый захочет возвращаться к прежнему течению реки, ведь оно попросту может оказаться таким же черным и грязным, как настоящее. Тогда где прячется смысл скрываться от судьбы? Лева был полностью уничтожен. В последнее время мужчина просто ничего не чувствовал, кричал от страшных образов во сне и не верил в собственное излечение. Вся жизнь ему казалась бессмысленным набором однотипных дней, в которых он разве что пел, и то опираясь на какие-то невидимые, незримые ощущения. В душе творился полнейший беспорядок, кавардак из черных шмоток, которые не успели высушиться после сильного проливного дождя. Совесть грызла его уставшее, совсем исхудавшее тело. Он не хотел есть, пить, полностью отдаваясь жуткой апатии. Единственное, что казалось еще прекрасным в этой чертовой вселенной, так это хотя бы на часик уснуть, не видя кошмаров. Темно-синие круги под глазами, морщинки и пара седых волос делали из Левки слабого, потерянного и никому не нужного старика. Его отрешенный взгляд пугал близких людей и просто прохожих, а постоянная ломота в костях, вызванная чрезвычайным недосыпом, не позволяла долго ходить. Поэт был словно высушенный фрукт, только еще способный как-то существовать, но однозначно не жить. Он снова немного приболел, привычно кашлял в рукав и едва ли мог записывать стихи. О концертах не было даже речи; лишь желание уехать далеко, подальше из этого угнетающего места, грело душу. Может быть, туда, где хранятся самые теплые воспоминания. И Лева знал такое место. Августу, безусловно, пришлось рассказать не всю правду. Приведя некоторые доказательства, пускай весьма слабые и на самом деле не совсем истинные, Леве удалось кое-как обмануть деятеля и заставить его поверить в то, что Вика осознанно шагнула за черту смерти и покончила жизнь самоубийством, но просто захотела уйти красиво, помучить родственников загадками, впрочем, как делала всю свою жизнь. Скорее всего, Ильин просто смирился, а не поверил в эту чепуху, нарочито состроив задумчивое лицо на их последней встрече в кафе. Он уже не видел никакого смысла, чтобы мстить, да и, в каком-то плане, при одном лишь рассмотрении солиста понимал, насколько подавило его это дело и лишило чувств. Мужчина просто решил поставить точку в своих намерениях и забрал дело из полицейского участка, где его решение встретили довольно неодобрительно, но смиренно. Следователи вновь упустили годное дело и вновь зарылись в огромную кучу бумаг. После разговора в небольшой кофейне Лева больше не видел Августа, да и тот не хотел звонить. Они просто разошлись, как расходятся в море корабли, и, что самое ужасное, не только им пришлось такое сотворить. С Шуриком тоже дела на откос. В тот страшный, мрачный вечер в холодном коридоре солист окончательно разорвал связи с гитаристом, вернее, слишком сильно заморозил их. Шуру напугало не признание в убийстве, не то, что это являлось в каком-то роде правдой; его страшило осознание того, что все это время их отношения держались на самом краю и представляли собой череду ран и ссадин. Сначала один бил больно, потом другой, и так они тихонько убивали друг друга. Его пугало то, что даже такие крепкие отношения смогли дать трещину, несмотря на длительный срок гарантии троса. Даже этот металлический канат прогнулся и разорвался. Обоим музыкантам было больно. Смириться с виной было очень тяжело, тем более по двум параграфам. У одного не сложилось с любовью к голубоглазому, которую гитарист постоянно превращал в слепую заботу и от этого происходили всевозможные бедствия, невольно получавшиеся у Левы, словно у малого дитя. Считай, Шурик воспитывал в нем чувство собственничества и очень сильно влиял на его выработку. А у другого на шее висел камень реального преступления и эгоизма, полученного за счет друга. Они не могли смотреть друг другу в глаза после таких нестерпимых перемен, не могли даже слова вымолвить при редкой встрече, не говоря уже о том, чтобы прикоснуться. Лева чувствовал жуткий холод. Шура чувствовал страшное отрешение. В совокупности появлялась огромная черная пропасть, пролегавшая между ними в сотни километров за этот долгий, нескончаемый месяц. Но тогда солист решился действовать. Ежедневная пыль на полках, тупые, абсолютно бессмысленные книжки по нахождению смысла жизни, граненый стакан, до верху наполненный горьким спиртным, одинокие, холодные вечера и бормочущий телевизор лишь усугубляли ситуацию. Путь по тающему снегу из квартиры в магазин, находившийся через дорогу, начинал настолько надоедать, что солист пару раз ругнулся на ни в чем неповинную кассиршу, которая невинно подметила, что он слишком часто бывает в их заведении и так же часто покупает водку. Лева окончательно понял: нужно воплощать давно возникшую в голове идею в реальность. Мужчина решился уехать в Израиль, ранее вызывавший у него тепло в районе сердца, хотя бы на какое-то время, чтобы попробовать вернуть себя к привычной жизни с помощью воспоминаний. Он все еще с горечью надеялся крепко стиснуть в объятьях Шурика, прошептать ему, насколько он дорогой и по-настоящему родной человек. Вечером голубоглазый заказал по горячей линии билеты, а субботним утром, собрав небольшой чемодан и напялив на себя легкую даже для ранней весны куртку, Лева отправился в аэропорт, утопая в серой дымке занимающегося рассвета. В шестом часу утра было холодно, и от этого предстоящий путь становился намного тревожнее и страшнее. Солист по-прежнему боялся летать на самолетах, а без Шуры это было совсем непривычно. По пути он все-таки уговорил ворчащего водителя заехать к другу, но тот, к сожалению, спустя десять минут «выламывания двери» так и не открыл дверь, а разъяренный таксист несколько раз порывался бросить клиента вместе с чемоданом, поэтому поэт, окончательно охваченный жуткой депрессией, сел обратно в машину и отправил небольшую смс-ку длинноволосому: «В 9 улетаю в Тель-Авив. Домодедово». Он тяжело вздохнул и уставился в черные высотки, освещаемые розовым рассветом. Утро начиналось — душа заканчивалась. В аэропорту солисту стало особенно хреново. Жуткая теснота, созданная потными телами людей, духота; кондиционеры еще не работают, зато во всю шпарит отопление. От кофешечек исходил приятный запах выпечки, но даже он не манил голодного солиста, лишенного всякого аппетита. В небольшой Домодедовской забегаловке Лева заставил себя выпить кофе, хотя сейчас этот горький напиток был ему особливо противен, но организм так и требовал, боясь вогнать хозяина в обморок. Почти каждые пять минут мужчина проверял телефон в надежде увидеть ответное письмо гитариста, но все было безуспешно, а на часах, как назло, было уже без пятнадцати девять. Посадку на рейс, естественно, объявили, но ватные ноги все еще не хотели нести навстречу новым переменам, новой боли и одиночеству. Больше всего поэт боялся, что даже будучи там, в одной из самых важных ему стран, память не сможет залечить все раны и главное — искупить грехи. Солист встал в самый конец очереди, окинув зал тяжелым и тоскливым взглядом, будто хотел увидеть родную фигурку, зацепиться за нее как за последний шанс остаться здесь. Сердце отчего-то безудержно билось, отдавая в ребра, хотело в страхе убежать к тому, кому законно принадлежало. Как бы Лева ни старался убить в себе эту связь, как бы она ни страдала и не рвалась, а след, который Шура оставил в душе друга, навсегда останется в нем и его не вытравишь кислотой, не замажешь ярко-красной краской. Но что-то просто велело тоже совершать один маленький шажок вперед с каждым шагом людей, ведь иного пути к свету у него уже не было, и в этом случае начинать отношения вновь было бесполезно. Для них, словно для цветка, нужно было хорошее удобрение, а иначе гнить растению вечно на грешной земле. Только где найти такое чудо зелье? Пока между людьми пролегает хотя бы толика эгоизма, пусть даже с одной стороны, такие взаимоотношения просто нельзя назвать по-настоящему крепкими и верными. Они будут постоянно балансировать на грани, несмотря на общие интересы, и лишь одна вещь сможет спасти их положение. Порой нам просто кажется, что наша дружба с кем-либо является крепкой, но потом приходит осознание того, что все это долгое время ты варился в бульоне обмана и желчи, который заварил сам же. Вы наверняка спросите: а есть ли надежда сплести связи вновь? Есть ли надежда у людей, проведших столько лет бок о бок, но не ответивших на самый первый вопрос? Внезапно мысли солиста прервал знакомый голос. В глазах у него зажегся яркий огонек удивления, руки задрожали, сердце окончательно сбилось с ритма, а дыхание замерло. Кажется, время окончательно исчезло, и что-то невесомое, но такое приятное коснулось внутреннего существа. Только ноги не позволяли Леве повернуться на знакомый баритон, эхом отзывавшийся в его голове и разлетающийся на осколки в аэропорту. Люди с негодованием смотрели на бежавшего в их сторону длинноволосого мужчину, запыхавшегося, бледного и, кажется, немного боявшегося опоздать на свой самый заветный рейс под названием «счастье». Он был не совсем опрятен, будто оделся на скорую руку, с легкой щетиной на щеках, в старых потертых джинсах, и глаза бешено искали кого-то среди огромной толпы. — Левчик! — отчаянно; он заметил его. Мужчина не успел обернуться, как вдруг его резко дернули за рукав рубашки и вытащили из тесной очереди. Лева опешил, широко раскрыв глаза, но тут же опомнился, когда все его непрошенные сомнения растворились в родном запахе и теплых объятьях. Эти руки он узнал бы из тысячи, этот голос становился молитвой. Он не знал, что сказать, и просто прикрыл резко заслезившиеся глаза. Люди вновь перестали обращать внимание на немую сцену и вспомнили про собственный рейс, а музыканты, будто не видевшись целые столетия, дрожали в объятьях друг друга, давясь от кома горечи. Голубоглазый еле сдерживал подступившие слезы, на душе стало отвратительно больно, и резкое желание вернуться назад овладело всем его существом. Шурик уткнулся лицом в плечо поэта, бережно зарывшись в его мягкие волосы, и что-то тихо зашептал. — Прости меня, дурака… Я ведь слышал, как ты звонил в дверь. Сидел, думал, а потом сорвался… короче говоря, взял билет на ближайший рейс, даже не помню на какой. Оно и не важно: все равно сгорит. Приехал и сразу тебя искать стал. Думал, не успею, — не выпуская из объятий быстро говорил он. — Моя еще вчера уехала с детьми на дачу, а я думал: с ума сойду. Я же целыми днями думаю о тебе, а ты уехать решил… — Шурик, я должен… По-другому никак, — Лева горько улыбнулся, прижавшись к щеке друга. Когда пришло легкое осознание того, что они все-таки находятся в поле зрения сотни людей, солист тихонько отпрянул от друга, но не переставал незаметно держать его за руку и грустно смотреть в затуманенные горечью карие глаза. Им было слишком больно осознавать очередную разлуку: она воспринималась как реальная утрата. Шура все еще невесело вспоминал, как тяжело ему дались те долгие, мучительные и страшные пять лет без Левки в далекой стране, как он искал похожего человека в каждом баре Австралии и безбожно пил, пытаясь убить горе водкой. Сейчас происходило то же самое. Снова самолеты улетали за огромным окном, снова занимался рассвет и в груди так больно щемило, что аж хотелось завыть. Но они оба понимали, что все происходящее приведет только к лучшему. — Надолго? — Шура отвел взгляд; хотелось курить. — Не знаю… — Ты вернешься? — Я же уже возвращался, значит, и в этот раз вернусь, — Лева сдерживался как только мог. — Обещай звонить. — Обещаю. Больше слов не потребовалось. Друзья и так понимали, что без разлуки, без огромного расстояния им просто не обойтись, иначе отношения продолжат походить на канат и пропасть: один отпустит конец — упадет другой. Постоянно балансировать на грани было невозможно — надо было найти золотую середину и дать волю теплоте. Просто невозможно жить так искусственно и постоянно упираться в одну и ту же проблему день ото дня: любишь - нет, любишь - да, и по кругу… Они снова крепко обнялись, чувствуя всю силу щемящей боли в груди, которая острыми осколками впивается в кожу, но теперь маленькая, едва заметная надежда согревала их потерянные, грешные души, давая новый вдох. Все еще могло пойти на поправку. И единственное, что не могло исправиться, так это ночные кошмары, воспроизводимые за счет совести. Лева понимал, что даже при наличии внутренней гармонии будет винить себя в смерти Вики, не являясь ее убийцей с физической точки зрения, что будет страдать и кричать во сне, как и Шурик, в последнее время тоже терзаемый совестью. Ведь любое преступление имеет, прежде всего, моральное наказание, и только потом физическое, и, чаще всего, первое намного суровей второго. Через пять минут они распрощались окончательно. Лева сел в самолет и уткнулся в цветастый журнал, хотя ни черта не понимал, что в нем пишут. Еще через полчаса железная птица взлетела, однако солист уже не чувствовал былого страха, ведь покруче него была усиливающая, испепеляющая где-то в районе сердца тоска, которая становилась сильнее с каждой секундой подъема. Шура курил, стоя на парковке, кажется, только вторую сигарету, стряхивая пепел на серый асфальт, и грустно глядел вслед улетающей машине, гул которой навсегда отпечатался болью в сознании. Через час красивенькая стюардесса остановилась возле задумчивого пассажира и что-то негромко предложила ему, но он совсем не слышал ее, или просто не хотел слышать. — Вам чай или кофе? — Счастья, и как можно подольше… — Что, простите? — недоуменно произнесла девушка. Лева устремил свой тусклый, умирающий взгляд в маленькое окошко самолета и тяжело вздохнул. — Кофе, девушка. Без сахара и без молока.Целься, стреляй в моё солнце, Добивай меня, чтобы не было больше.