Жестокие игры

ЖЕСТОКИЕ ИГРЫ I don't want to set the world on fire I just want to start A flame in your heart Horace Heidt The world was on fire and no one could save me but you Chris Isaak Пальцы обожгло. Снова задумалась, засмотрелась в багровое закатное небо, рассечённое ломанной линией гор, и не заметила, как огонёк сигареты добрался до фильтра. Буркнула под нос короткое ругательство и ловким щелчком отправила окурок в сторону дороги, широкой дугой огибающей дом и ведущей дальше, в центр городка. Ветер лениво гнал по обочине колючий клубок перекати-поле, где-то вдалеке недовольно мычали брамины, не желая заходить на ночь в стойло, в окнах домов один за другим загорались бледные огоньки, а у салуна послышались оживленные голоса — местные жители собирались пропустить стакан-другой после долгого жаркого дня и скоротать вечер за обсуждением новостей. А новостей в последнее время хватало. Кажется, мне удалось здорово встряхнуть это место за те две с небольшим недели, что я пробыла здесь. Могу представить, как всё это выглядело со стороны. Сначала Виктор — непонятно откуда взявшийся в этих краях робот — откапывает кого-то на кладбище, затем у доктора Митчела появляется странная пациентка, и он впервые за много лет делает сложную операцию. Шутка ли: не какая-нибудь царапина и даже не укус рад-скорпиона, а настоящее пулевое ранение в голову. А уже несколько дней спустя молодая женщина с тугой повязкой на голове выбивает десять из десяти, стреляя по бутылкам из варминт-винтовки, заткнув за пояс саму Санни Смайлс, потом вместе с той же Санни расправляется с приличной стаей гекконов у источника, и в конце концов разбивает в пух и прах банду Джо Кобба, докучавшую Труди, владелице салуна «Старатель». Не удивительно, что моя скромная персона в последнее время стала основной темой, обсуждаемой среди горожан. Мне нравился Гудспрингс, и его жители нравились. Большинство из них были простыми и добродушными людьми, бережливыми, как все, кто знает цену вещам, но достаточно отзывчивыми, чтобы придти на помощь и вполне храбрыми, чтобы постоять за себя и своих близких. Пожалуй, это было идеальное место для того, чтобы начать жизнь с чистого листа. Но время шло, и я понимала, что не останусь здесь. Вечерами я выходила на крыльцо, закуривала очередную сигарету, вглядывалась в алеющую даль и пыталась вспомнить хотя бы что-то из той, прошлой жизни, которая была у меня до того, как меня убили... Дверь тихо приоткрылась. Доктор Митчел вышел на крыльцо и нерешительно переступил с ноги на ногу. Пролежавшие много дней под палящим солнцем, деревянные доски отозвались сухим жалобным скрипом на его шаги. — Иди спать, дочка. Скоро станет совсем холодно. — Док, — голос дрогнул и я кашлянула в кулак, прочищая горло. — На рассвете я уйду. Митчел очень долго молчал. Я оглянулась через плечо и посмотрела на него. Он стоял, привалившись к опоре навеса, и глядел мимо меня, туда, где свет обычно ярких южных звезд глушило зарево, поднимающееся над Стрипом. Даже сейчас, в сумерках, я видела солнечные лучики в его добрых глазах. Он смотрел чуть прищурившись, словно улыбался, но его пальцы теребили краешек жестких седых усов, выдавая волнение. — Я могу сказать, что ты еще не совсем здорова, что нужно закончить курс терапии, что тебе нужен покой и режим... но мне просто не хочется тебя отпускать. А тебя не удержать, верно? Я тяжело вздохнула. — И что же? Будешь искать того парня, что стрелял в тебя, да? Будешь мстить? Закрываю глаза. Мужчина в клетчатом пиджаке, гладко выбрит, темные волосы аккуратно зачёсаны назад, ворот рубашки небрежно расстегнут. Он улыбается и наводит на меня пистолет с гравированным стволом и красивой резной рукоятью. Он целится мне в голову. Перевожу взгляд с него на чёрный зрачок пистолетного дула и ночь расцветает обжигающим ядерным взрывом, рассыпается по звёздному небу разноцветным фейерверком, тонет в оглушительных громовых раскатах. И я падаю, падаю, падаю... Пытаюсь прислушаться к себе. Хочу ли я его смерти? Хочу ли притащить его связанным на какой-нибудь пустырь, хорошенько обработать кастетом, а потом сбить с ног ударом под колено и расстрелять в упор? Но сознание никак не отзывается на подброшенную ему идею. Я ничего не чувствую. Рука невольно тянется к повязке, прикрывающей рваный розовый шрам на лбу. Я поднимаюсь со ступенек и прислоняюсь к стене рядом с Митчелом. Он смотрит перед собой: — Не делай этого. Месть не принесет облегчения. Она не поможет тебе повернуть время вспять или исправить то, что случилось, а только опустошит ещё сильнее. — Еще сильнее? Куда же ещё сильнее, док? — Повышаю голос, сама того не замечая. — Этот человек уже опустошил меня, вышиб из моей башки всё, что было можно. Я нихрена не помню, док. Я не знаю, откуда я, сколько мне лет, даже своего имени! Доктор отстранился и покачал головой. Чёрт. Он меньше всех был виноват в том, что со мной произошло и точно не заслуживал того, чтобы я срывала на нём свою бессильную злобу. Я потёрла переносицу, зажмурилась на несколько секунд, приводя в порядок мысли и, стараясь, чтобы голос звучал мягче, произнесла: — Есть ещё кое-что. Не знаю, как объяснить... понимаешь, я ведь не просто не помню событий своей прошлой жизни. Я не могу вспомнить, какая я. Каким человеком я была. Во мне не осталось никаких чувств. Я не помню ни ненависти, ни любви... Зачем я выжила, док? Он посмотрел на меня очень серьезно и проговорил: — Думаю, многие хотели бы оказаться на твоём месте — освободиться от всего, что было «до» и начать сначала, без сожалений, без груза старых ошибок, без боли потерь. Если ты выжила, значит, так было нужно. Значит жизнь имеет на твой счёт особые планы. Это второй шанс, дочка. *** Рассветы в Мохаве прекрасны: прохладные, ясные, ветреные. Именно в это время Пустошь замирает — ночные создания уже попрятались по своим норам, спасаясь от грядущей жары, а дневные ещё не покинули укрытий, досматривая тревожные сны. Но терять бдительность нельзя, потому что был на Пустоши хищник, опасаться которого следовало круглые сутки — человек, и представителей этого вида я хотела повстречать меньше всего. Поэтому, взобравшись на высокий скалистый пригорок, я вжалась спиной в прохладный камень и замерла, вглядываясь вдаль. Чуть прищурившись, я метр за метром прочёсывала взглядом пространство впереди, слева направо, всё дальше и дальше, на сколько хватало глаз. Блестящий на солнце асфальт, испещренный многочисленными трещинами, редкие выгоревшие за лето кусты, подрагивающие в утренней дымке склоны холмов. Я так и не заметила ничего подозрительного, спрыгнула с каменного уступа, спустилась по мелкой осыпающейся гальке, перекинула на грудь винтовку и зашагала по шоссе. Последние несколько ночей в Гудспрингс были совсем бессонными, сочувственные взгляды горожан стали невыносимы, и даже трогательная, почти отцовская забота Митчела каким-то странным образом задевала самолюбие, что раздражало особенно, потому что у меня не было для этого объяснения. Оно было скрыто где-то там, в глубине потерянной памяти. «Не умеешь быть слабой» — сказал однажды док. Наверное, он прав. Дорога давалась легко. Широкая лента асфальта, сохранившегося ещё с довоенных времён разворачивалась под ногами и несла вперед, плавно огибая холмы. Солнце уже пригревало, но ветер здесь, в низине был ещё прохладным, нежно обдувал лицо и трепал волосы. Впервые за много дней мне было хорошо. В груди появилось совсем забытое трепетное чувство, словно стоишь в начале большого пути, и можешь пойти в любую сторону. Кажется я поняла, почему стала курьером — из-за этого волшебного ощущения свободы, когда позади ничего не держит, впереди ничего не ждёт, а есть только дорога.