Судьба неизменна

Румянец. Гладкие, нежные щёки, свежесть личика и юное очарование; она — словно яблочко молодое, ненадкусанное, никем не тронутое. У нее есть сестра — белокурая, ясноглазая, совсем не схожая с ней. Но порой карий и голубой взгляды находят друг друга, и становится ясно — "начинка" у них одна, против разной наружности. Их взоры чисты и безмятежны, но губы часто прикушены от досады. Девочки явно недоедают. Старшая выглядит недоросшей пичужкой в свои семнадцать, сестрица — на пару лет младше, но уже развилась, несмотря на отсутствие витаминов и хороших продуктов. Одеты они неброско, немодно, без внешнего лоска; младшая донашивает за старшенькой. Они разного роста, оттого куцые рукава у неё закатаны до локтя. В наше время они живут в обыкновенной московской квартире, однокомнатно-тесной, наполовину отремонтированной. Тёмные волосы старшей убраны так, чтобы ни один локон не лез ни в глаза, ни в кастрюлю с супом; сегодня её очередь стряпать обед. Младшая, нахлобучив косынку и убрав под неё неаккуратную челку, усердно вымывает уголок за дребезжащим холодильником замусоленной тряпкой. Ни мачехи, ни отца, те с утра на работе: одна — в комиссионке, другой — в безадресном сервисном центре. Мачеха приворовывает, но исключительно для себя, на свои наряды, а глава семьи в последние годы чересчур много курит и ещё больше кашляет. Девочек это совсем не заботит; они с детства себе предоставлены. Им важно лишь, что вот-вот сбежит суп да переполнится ведро с грязной водой; по уши в быту, сёстры не обращают внимания на весёлые вопли ребятни со двора. «Кулинарку» зовут Снежаной, по-модному; Снежкой по уговору. Её сестру старомодно назвали Зоей, но той, с её нежной, беззлобной улыбкой больше подходит Зоюшка. Они зашились между шваброй и веником в закутке спального района Москвы. У них есть раскладушки и полочки в огромном семейном шифоньере, слева и справа внизу. Девочки заканчивают старшие классы, но дорогущие ВУЗы не светят — получить бы профессию. Ладно Зоюшка, та вечно шьёт и себе, и сестре, и подругам юбки да блузки, если ткань попадётся хорошая; будет швеей. Снежка думает, время поджимает. А может, не думает? Другая мечтала бы всяческим способом сделать карьеру и нанять себе поваров да служанок в большой-большой дом, чтобы никогда больше не прибираться самой. Но Снежана так беззаботна... Ни грамма амбиций, и нет бесполезных философских вопросов — «почему именно я да Зойка прозябаем в квартире, когда за окном в разгаре весна?» Пшшш! — и старшая девочка, всплеснув руками, принимается подкручивать газовые конфорки. — Еще чуточку... — Зоя ползает у холодильника, размазывая тряпкой пыль в щели под ним. Подол её платья в грязи. — Нужно немного соли, — пробует обед Снежка. — И уксуса. Где у нас уксус? Достается из шкафчика уксус; наливается из полупрозрачной бутылки в стакан. Зоюшка идет в ванную выжимать тряпку. В кухне душно, и хочется пить. Отвлекаясь-таки на громкие крики дворовых мальчишек и замечтавшись, Снежка не замечает, как рука путает бутылку с водой и бутылку с уксусом. На последней — полуоторванная этикетка «уксу... ая... ки... лота». Им бы только завалященьких принцев, пусть даже не принцев, а хороших ребят; побольше друзей и свежего воздуха... Но сёстры пойманы, словно в клетку, совсем закрутившись в домашних делах. Снежка когда-то чудесно пела, но потом — музыкальную школу закрыли, и исчезло разнообразие существования, погрязло в одноликих днях. А теперь? Пока Зоюшка, мечась и рыдая, звонит в «скорую» и родным, влезает в стоптанные туфельки и в панике бежит по соседям, Снежка теряет от боли сознание, падает на пол, опрокидывая ведро. Ручейки разбегаются по полу; выкипает суп. На столе в плетеной корзиночке лежит единственное спелое яблоко, краснобокое и блестящее. Через несколько дней оно подвянет, потеряет свою красоту, загниёт и отправится в мусорное ведро.