Ли-лич-ка.

Не бечено!!! 4.

«Есть в графском парке черный пруд, там Лилии цветут. Там Лилии цветут… Цветут…» Баллада Атоса

      Он не ожидал, что так сразу. Понимал, что с его внешностью будет непросто. Кудри сбриты, а вот морда-то смазливая осталась. Но ведь сейчас 2000-е, а не лютый прошлый век. Теперь не бывает так, как именно сейчас всё и было.       Его даже разводить никак не стали. В хате у смотрящего пихнули в угол. Высокий немолодой мужик с коротко стриженным ежиком, не вставая с койки, задумчиво обвел его взглядом и, не повышая голоса, ни к кому будто не обращаясь произнес:        — Пробит?       Тишина. По обращенным к нему взглядам бугаев Илья понял, что вопрос адресован ему.        — Что?        — Пробит? Вскрыли тебя уже?       Илья непонимающе молчал, сжимая вещи.        — Был под кем?        — Нет! — спешно вырвалось у догадавшегося о чем речь Ильи. — Я не гей!       Вокруг почему-то заржали.        — Да не бзди ты, Лиличка. Не гей ты, не гей.       И нельзя сказать, что Илья расслабился — нет! — он не был дураком. Только вот удар со спины всё равно оказался неожиданным. Так же как и подножка. Но упасть ему не дали, уже в полете он почувствовал рывок за обе подмышки. Схватили с двух сторон, вывернули руки и пихнули вниз на колени. «Не гей, ты, Лиличка, ты — голубец. Подставляй гудок». Хотелось кричать, но он понимал, что нельзя показывать слабость. Что сейчас решается его дальнейшая судьба здесь, в неволе. Только, видимо, всё уже заранее было решено. Вот так, безо всяких проверок, провокаций и предупреждений. И помощи ждать было неоткуда. Сотрудничать с руководством колонии от отказался сразу. Да и если бы согласился, помощи от них ждать нечего. И те и эти бы презирали и ненавидели козла.        Он судорожно изворачивался, пытаясь вырваться, но плечи простреливало болью и, казалось, руки вот-вот выскочат из суставов. В рот ткнули какую-то тряпку и зажали, не давая ему вытолкнуть её. По бокам, по животу били ногами, и тело рефлекторно сгибалось в тщетной попытке защитить мягкое нутро, облегчая мучителям работу. Илья даже не понял, как оказался со спущенным штанами и выставленной всем на обозрение голой задницей. Он забрыкался из последних сил, тряпку сильнее прижали, перекрывая висящим краем ему нос и не давая вдохнуть. Он замычал, завыл, но только больше потерял кислорода, в глазах потемнело и вокруг всё закружилось. А дальше была только резкая острая боль, пробегающая по позвоночнику и иррадиирующая, казалось, по всему телу.       Отключиться, отрешиться от происходящего не получалось, как специально. Хватка на теле ослабла, но лишь для того, что бы уронить его на пол и прижать ногами. И эти ноги менялись, так же как и член в жопе. Илья не пытался считать, не пытался сопротивляться, не пытался сгладить боль. Он вообще больше ничего не пытался, даже подняться. Ощущение нереальности происходящего всё-таки настигло и хотелось только одного — проснуться от этого кошмара, открыть глаза у себя на постели в сотнях километров от сюда, сходить в душ — смыть с себя грязь дурного сна и отправиться бегом на элку, чтобы не опаздать в институт. * * *        — В баню иди. Нам тут чуханов не нужно.       Слова сокамертика доходили как сквозь толщу воды. Илья промолчал. Всё тело ныло от побоев, в заду горело и простреливало болью при движении. Он лежал под шконкой и молча глотал слёзы. Сил двигаться не было, всё тело сейчас ощущалось одним сплошным комком голых воспаленных нервов. Хотелось закрыть глаза и больше никогда не открывать. Ничего не видеть, ничего не слышать, ничего не чувствовать.       В баню всё-таки пошел. Выждал, когда схлынут желающие помыться, чтобы никого не было и никто не помешал бы задуманному. В бане было прохладно, и вода лилась чуть теплая. Илья потрогал ручеек и понял, что даже если бы нашел чем порезать вены, кровь всё равно тут же свернулась бы. Взгляд упал на кран, затем на узкое старое полотенце в руках. Илья с трудом сдвинул старую деревянную полку с тазами в сторону и решительно взялся за мыло…       Позже он и сам не мог понять откуда у него что взялось. Без мыслей, без планов, на автомате как зомби он порвал полотенце на полосы, сплел для крепости в жгут, натер куском мыла и накрепко привязал одним концом к крайнему на стене крану. Так же бездумно натер мылом и старенький кафель пола и стен. В эти минуты всё отошло на второй план, всё будто перестало существовать. Никаких мыслей, никаких чувств, даже боль стала будто не его, будто кого-то другого. А у него была только одна задача — сделать петлю покрепче, чтобы выдержала его вес, чтобы не подвела и не прорвалась старыми нитками раньше времени.       И всё бы получилось — жгут плотно сжал похудевшую почти цыплячью шею, в глазах потемнело, рефлекторно замахавшие руки скользили по стене, не находя опоры, ноги сучили по мыльному скользкому полу, — получилось бы, если бы почти отключившегося Илью вдруг не подхватили чужие руки, ослабив давление на шею и не приполдняли, ослабляя удавку на шее и давая доступ воздуха в горло. И ведь не хватило каких-то секунд, какого-то мгновения, не так уж много и надо тонкой шее, чтобы дело было сделано. Разочарованный Илья, судорожно вдыхая, густой приносящий с собой боль воздух, отталкивал мешающие ему руки и пытался съехать вниз, чтобы завершить начатое. Но мужик не дал, крепко вцепился и в Илью и в полотенце, не давая натянуться. В какой-то момент Илье удалось ногой заехать по ногам ненужного спасителя, тот соскользнул вниз не отпуская из рук полотенце и старый застиранный материал не выдержал двойного веса, затрещал и разорвался, оставив обрывки жгута на железе крана и бесполезный теперь кусок в руках незнакомца и на шее Ильи. Илюха рычал и бился, но измученное избитое тело было слишком слабым, да и мужик был здоровенный и без церемоний его спеленал. Всё оказалось напрасным. К боли во всём теле добавилась боль в горле.        — Сдурел, парень? Мне только этого не хватало. Чё неймется?        — А то ссам не знаешь!        — Понятно, — мужик ослабил хватку, но не отпустил.        — Какая статья?        — Ддвести двадцать в-восьмая. Отпусти. Зашкваришься.        Его отпустили. И пока он набирался сил, чтобы подняться, неизвестный домылся и ушёл. Илья с тоской осматривал обрывки полотенца, пытаясь понять можно ли что из этих лохмотьев сплести или уже бесполезно, как раздался шум и в баню вломились сразу двое. Оказалось, по его душу — мужик доложил о произошедшем.       Его дотащили до хаты, избили, но попытку суицида замяли. Так что обошлось без административных мер. Но главпетуху все же донесли. От него Илья и узнал, что снаружи на него был проплаченный заказ — опустить. Так что ему, в любом случае, будь он хоть Квазимодо, не светило оказаться среди серых. Он еще даже не знал, куда попадет, а его уже ждали.       Вот так красивый нежный мальчик стал на зоне девочкой. И познакомился на собственной шкуре с тюремными порядками. Сопротивляться было бесполезно, чем больше пытаешься, тем больше приходится залечивать тело, зализывать душу. И проще было молча открыть рот, если кому-то взбрело в голову кормить петуха, чем корчиться от боли в не успевающем заживать от побоев теле.       Пришла посылка из дома, вскрытая, разворошенная. Ему конечно, ничего не досталось, но письмо все же, поглумившись и порвав на клочки, отдали. И Илюха, привычно лежа под шконкой, собирал «паззлы», жадно вчитываясь в проявляющиеся слова. Написано было маминой рукой, осторожные отфильтрованные фразы, но глаз выхватил главное, все живы-здоровы, Юлька в порядке.       А по ночам он думал. Он не хотел, просто по-другому не получалось. Не получалось не думать.       Говорят, перед смертью вся жизнь перед глазами промелькает. Когда Илья задыхался в душевой, у него ничего кроме «мушек» перед глазами не мелькало. А вот ночью, когда затихали сокамерники, эта самая «вся жизнь» прокручивалась, как плохо отснятое бездарным режиссером кино. Обрывками, флешбеками, безобоснуйными сюжетами, а Илья, как строгий критик вынужден был всё это просматривать, рассматривать, вспоминать, вникать, структурировать, объяснять и критиковать. Самому себе самого себя. День за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. Он привык к бессонным ночам и даже нашел в этом плюсы — сонное бодрствование не то чтобы сглаживало, но не давало в полной мере осознавать весь ужас происходящего с ним. Некоторые осужденные вообще решили, что у него крышак тронулся, и лишний раз брезговали его трогать.       Но даже среди всего этого, мучила потребность рисовать. Неуместная и мучительная. Рисовал на снегу, перед тем как сгрести его лопатой, рисовал на запотевших стенах душевой, смывая все водой, пока его не застали и не стуканули. И конечно же кто-то заметил, и конечно же стуканул. Но неожиданно, это ему облегчило существование. Теперь к нему обращались не только, чтобы присунуть красотке Лиличке, но и заказывали эскизы для наколок. Расплачивались тем же — сигареты, чай, гандоны.        Всё по понятиям.