Let Me See You Stripped Down to the Bone

Он называет его "дорогим", и Джейкобу проще притвориться, что не заметил этого, чем разбираться с последствиями. В комнате душно, закатный свет пробивается сквозь тяжелые багровые шторы и будто повисает в кажущемся дыму, такой же тяжелый и багровый; от этого всего голова наливается тупой болью, и глаза тоже, и Джейкоб закрывает их, стараясь не думать ни о чем. Это проще, чем пытаться понять, что ему со всем этим делать. Он не знает, что чувствует к Максвеллу или как это описать — просто чувствует, и все. Максвелл абсолютно точно знает об этом, иначе это не Максвелл; и Джейкоб знает, что он знает. Все же они неплохо друг друга изучили. Это уже третья бутылка вина на двоих; Джейкоб безбоязненно пьет, сползя с кресла на ковер и молча задаваясь вопросом, как это его до сих пор не отравили: он доверяет Максвеллу, но его паранойя — нет. Пока нет. И от вина его паранойя только просыпается. Максвелл разглядывает бокал на просвет, и Джейкобу интересно, правда интересно, что он хочет увидеть — больше багровости? Они пьют красное-красное вино в красной-красной комнате, куда уж больше-то; а Максвелл в этом своем костюме, с этим чертовым красным аскотом — Джейкоб понятия не имеет, откуда помнит это слово, — расслабленный, но недостаточно для дружеских посиделок, будто ждет, когда начнет действовать яд, или когда один из Висельников будет готов нападать, или когда Джейкоб расслабится достаточно, чтобы его можно было взять голыми руками... Второй смысл этой фразы кажется ему неожиданно привлекательным, и он едва не смеется вслух, но только глухо фыркает в бокал; Максвелл, правда, слышит и косится на него сверху вниз с молчаливой улыбкой во взгляде. — Что тебя насмешило, мой дорогой? — спрашивает он со сдержанным любопытством, и Джейкоб мотает головой: — Ничего. Про себя он проговаривает, как их диалог может обернуться дальше; "Почему ты так напряжен?" — "Давно никого не убивал своими руками", например, или, может, "Тебе показалось", или "Мне жаль", или что-то еще — Джейкоб устает гадать после пятого варианта, Джейкоб поднимает взгляд и спрашивает: — Все хорошо, Максвелл? У Максвелла льдисто-голубые спокойные глаза, Максвелл кивает: — Да. И, наклонившись и отставив бокал в сторону, целует его. Ковер оказывается неожиданно мягким, когда Джейкоб валится на него спиной, и бокалы падают тоже — хорошо, что пустые, хорошо, что не разбились; Максвелл опускается рядом, оглаживает пустой жесткой ладонью горло, и если он сейчас сожмет пальцы — Джейкоб ничего не сможет сделать, совсем ничего. Пальцы все никак не сжимаются, и он закрывает глаза с кажущимся умиротворением; комната кружится вокруг него, тяжелой назойливой болью стягивает виски, Максвелл продолжает целовать его, а он не может ни пошевелиться, ни слова сказать — потому что он вовсе не против. В его груди клокочут любовь и разбуженная Перл Эттуэй паранойя, когда он притягивает Максвелла ближе, и вот этого он точно не ожидал — они оба не ожидали; на Джейкоба падают сверху, очевидно потеряв равновесие, Джейкоба подбирают под затылок, не давая отстраниться, и благодаря все еще закрытым глазами весь мир для него состоит из этих прикосновений. Это хорошо и жутко одновременно, и он не может понять, какое из этих чувств сильнее — никак не получается; он все еще ждет удара, или что все-таки подействует яд, или чего-то еще — он и сам не знает. Так много вариантов. Так что когда от него отстраняются, первое, что он чувствует — обреченную тупую усталость, нечто вроде "так я и знал"; Максвелл склоняется к его уху — он чувствует его дыхание кожей, — Максвелл смеется. — Никакой отравы, дорогой, — он смеется снова, с привычной каркающей хрипотцой; а у Джейкоба голова идет кругом, и он никак не может решиться открыть глаза. — И никаких ножей. И никто не прячется в шкафу. Даже если бы я хотел тебя убить — это слишком скучно, ты же понимаешь. — Может, на это и расчет, — Джейкоб слышит свой голос словно со стороны, глухой и слишком спокойный, словно они не про его жизнь говорят. — На то, что я про тебя такое не подумаю. И вообще, ты упустил слишком много способов. — Не сомневаюсь, что большинство ты даже можешь перечислить, — Максвелл фыркает. — Но надо ведь было оставить тебе выбор, правда? Он слишком быстро понял, что происходит с Джейкобом — почти неприлично быстро; наверное, нужно как-то отреагировать, но не выходит и это. Хочется сказать столько всего и сразу — и про шторы, которые надо бы распахнуть или лучше снять, про вино, про духоту (будто опиумная курильня, вот честно, думает Джейкоб); но он по прежнему ничего не говорит, только неловко обнимает Максвелла одной рукой прямо под лопатками — жилистого и жесткого, костлявого даже сквозь одежду, и, подождите-ка, это шрам там на шее уходит под платок, бледный, старый, почти незаметный? И когда он открыл глаза? Сесть ему не дают, потянуться к шраму — тоже; Максвелл прижимает его плечи к ковру, усмехаясь почти понимающе, поудобней устраивается на бедрах. — Джейкоб, — говорит он и улыбается, и его глаза кажутся сумасшедшими и почти черными. — Максвелл, — он все еще слышит свой голос будто со стороны: не может в нем быть столько голодной хрипотцы и с трудом сдерживаемого смеха, никак не может. В ответ его снова целуют, и он наконец ясно осознает, что пропал — окончательно и бесповоротно; будто с Максвеллом можно пропасть иначе, в конце концов. И, черт побери, ему это нравится.