Вредные привычки

Тот, кто когда-то решил обозвать паршивое курево женским, несомненно, самый жестокий гений. Хованская морщится, сжимая в губах тонкий стержень, и раздражённо выдёргивает его, едва не ломая. Она ловит носом едкий дым, вдавливая окурок в пепельницу, и захлопывает балкон. Женские сигареты, в общем-то, как шампунь. Пахнут приятно, а попробуешь – дрянь и только. За столько времени Хованская научилась разграничивать приоритеты. Ей говорят, что пить до сих пор нельзя. И поэтому Хованская покупает себе портсигар втридорога. Клин клином вышибают, как говорится. Подумаешь: одной вредной привычкой больше, другой меньше. Нельзя просто так взять и выкинуть из своей жизни что-то. Всё в этом мире взаимосвязано и – она уверена – взаимозаменяемо. И всё бы хорошо, новое пагубное пристрастие – чем не радость? Только вот на пристрастие не похоже. Разве что тебе нравится привкус отвратительных сигарет. Хованская даже не курит – дымит как паровоз, не выпуская пачку. Давится, добивая сигарету почти до фильтра, и затягивается на вдохе, как не умеющий курить школьник. Её разбирает кашель, и она яростно мнёт обтянутую полиэтиленом упаковку. Сигареты – вообще не её. Ни капли. Поэтому Хованская сидит у двери в ожидании заказа. И курит. Не зная, куда деть руки, с пугающей надеждой в заплывшем дымкой взгляде, будто ждёт как минимум смысл жизни. Сначала все удивляются, когда видят полную пачку, выкинутую в мусор, и надеются вздохнуть спокойно. Впрочем, пока до них не доходит: выбирать меньшее из зол Хованской претит – скучно, нудно, неинтересно. Сигареты? Уберите подальше эту мерзость! То ли дело настоящие, качественные и крепкие сигары. Сигареты приходилось курить по несчётное количество штук за день – да кому она врёт, скуривала по семь, тянула их как могла, а когда они подходили к концу, превращалась в последнюю истеричку, отпусти кто колкую фразу по этому поводу, – а вот сигары… Хованская блаженно прикрывает глаза, делая осторожную затяжку, почти неуверенно прикасаясь губами к обёрнутому табаку, и выпускает колечко дыма. Её первая сигара. Это так волнующе. Она не испытывала такого трепета, как сейчас, перед своим первым поцелуем, хотя не сказать, что это такая уж для неё проблема. Тусклый мир, грозящийся стать бесцветным, наполняется полупрозрачными клубами сизого дыма, сглаживая картину, и Хованская весело поворачивается в кресле, привыкая к тяжёлой, тягучей горечи у нёба. Что плохого в том, чтобы наслаждаться вредными привычками, раз уж они есть? И уж тем более всё в порядке с любовью к сигарам. Хованская просто утратила вкус жизни и пытается снова его наладить. Док, проветривая кабинет, невзначай спрашивает, пока она садится на место, приглаживая юбку: – Вы начали курить? – на что Хованская пожимает плечами, мол, а то не ясно, но следующий вопрос напрочь выбивает её из колеи: – Или ваш мужчина взялся за табак? Она испытывает странное смущение – бред, конечно, достаточно общалась со своим психотерапевтом, впрочем, не на такую тему, но это не должно стать большой проблемой, не такого склада ума Хованская человек – и почему-то злится, не в силах сдержаться от усмешки и язвы в голосе: – А вы, никак, разминулись с утра с женой, – а когда ловит переспрашивающий взгляд Дока, указывает рукой на шею. – Бабочка. Доктор озадаченно опускает взгляд на свой галстук, замечая выправленный конец, и огорчённо вздыхает, поправляя очки за тонкую оправу. Бабочка сидит криво – он выбежал из дома раньше нужного, думал не опоздать, а с женой попрощаться толком и не успел, не то, что попросить об услуге. Он неловко оттягивает её, надеясь исправить положение, как неожиданно Хованская поднимается с кресла и подходит, предлагая: – Давайте я. Док всматривается в её нахмуренное сосредоточенное лицо, хоть она и пытается казаться отстранённой. Он уверен, что не зря поднял такую тему, и намеривается её продолжить, однако, понимая, что Хованской нужно время самой всё хорошо обдумать, прежде чем она заговорит. Док не умеет завязывать галстуки и бабочки – мелочь, но всё же – их ему завязывает жена, считая, в общем-то, чем-то важным и значимым. Можно было бы снять её, раз уж так получилось, и не позволять пациентке заниматься этим. Но носить бабочку у Дока в привычке, точно так же, как у Хованской было в привычке пить. Как сейчас она курит сигары и пьёт на ночь кисломолочный, словно в летнем лагере перед сном. Дверь с характерным звуком открывается, и оттуда показывается голова со слегка растрёпанными волосами, на которых мокрыми каплями застыл подтаявший снег. Псих сегодня без шапки. – Док, я учебник у тебя оставил… – начинает с порога он, топая ногами, и проходит вперёд, замирая перед разыгрывающейся сценой. Но что Док умеет, так это впутываться в подобные ситуации. – Вы что… – севшим голосом начинает он, медленно переводя взгляд с доктора на его пациентку и обратно. – Делаете? Хованская, имеющая не приятельские, но близкие отношения с Доком, порой забывает, что он не только её личный психотерапевт, но ещё и этого, которому вообще чёрт знает, нужна ли помощь – лишь бы покричать, честное слово. Сегодня Хованская даже не докурила свою сигару и, вероятно, поэтому зла как собака и хочет если не покусать этого проныру, то как минимум облаять, чтобы больше не вламывался в кабинет без стука и не мешал. – Не твоего ума дело, – холодно отрезает она и ухмыляется, не убирая рук от чужой шеи. – Бери то, за чем пришёл, и топай обратно. – Без твоих указаний пришёл – без твоих уйду! – не остаётся в долгу он, вклиниваясь между ними и подхватывая со стола увесистую книгу. Псих смотрит так, будто увидел что-то, чего ему видеть не следовало. Она думает, что он смотрит так на весь мир. Док хочет поднять в примирительном жесте руки, сказать это пресловутое «Ты всё не так понял», что-то ему объяснить, но Псих даже слушать не станет. Он никогда не слушает – только говорит, говорит, несётся вперёд бурным потоком мысли и думает много ненужного сразу. Док бы вставил свои пять копеек по этому поводу, но их крик перебивает даже собственные размышления. – Бесишь! – не выдерживает Псих, неосторожным движением запихивая учебник в сумку и умудряясь замять несколько страниц, сам этого не замечая. – Ой ли, – несётся Хованская без оглядки, улыбаясь шире и не повышая тона, но огонь в глазах выдаёт её с головой. – А знаешь, что меня бесит? – передразнивает она, прищуриваясь, и затем, аккуратно затянув бабочку Дока, подходит к недовольно хмурящемуся Психу, не давая ему опомниться. – Всезнающие идиоты. Он озлобленно перекидывает шарф, разворачиваясь и удаляясь, а вдогонку ему несутся вопли – раздражает, как срывается её голос! – и еле сдерживаемый смех: – Бесит, когда не слушают, – потешается она, загибая пальцы. – Бесит, когда игнорируют. Бесят психи. Она довольно выдыхает, когда громко хлопает дверь и он уходит, что-то грозно рыча, а затем как ни в чём не бывало возвращается на место, поднимая свой взгляд на Дока. – Так о чём мы? – заметно повеселев, интересуется она, будто ссора с этим обиженным – неплохой, кстати, вариант замены сигар. Так, план «Б» на будущее, если ей и это врачи запретят. – О вашем партнёре, – напоминает Док, возвращая Хованскую на землю. Та вскидывает брови, устало смотря на него из-под накрашенных ресниц, и с невозмутимым видом заключает: – А его и нет, – неслышно фыркая и закатывая глаза. Хованская ждёт, что Док неловко замолчит или незаметно, как он умеет, переведёт стрелки. Сменит тему, спросит о том, как она провела пару последних дней… Но чего Хованская никак не ожидает, так это то, что её психотерапевт с самым серьёзным видом скажет: – Вам нужны отношения. Честно говоря, настолько, что даже теряется на какой-то момент. – В смысле? Док вздыхает, смотря на её озадаченное, какое-то испуганное лицо. Видимо, эта тема для Хованской совсем не раскрыта. Она страдает от унылости своих будней – скучная работа в офисе, пост начальницы, приходить в полдевятого и уходить в пять, обеденный перерыв в кабинете в компании сваренных с вечера овощей… Всё это так серо и предсказуемо, похоже на бессмысленный цикл и заставляет чувствовать себя белкой, загнанной в колесе. Из выпивки в компании друзей предлагают только сок и вообще предпочитают «отдыхающую» Хованскую лишний раз, пока не оправится, не дёргать. – Вы переключаетесь между вредными привычками, – продолжает Док, – пытаясь заполнить то, чего вам недостаёт. Но ваша жизнь полна работы и развлечений, единственное, чему вы не подвержены… – он вздыхает, протирая стёкла очков платком, и цепляет их на нос, смотря на нервную Хованскую сквозь линзы. – Так это серьёзным отношениям. Пожалуй, это первый раз, когда она чувствует невообразимое желание ударить и накричать на Дока и задумывается о том, что он ей посоветовал. Её пугает его серьёзный тон – не такая уж большая проблема эти отношения… наверное. Хованская судорожно вспоминает, когда же она и правда с кем-то встречалась, и понимает, что это было где-то полгода назад, плюс-минус пара месяцев. И поэтому говорит самое идиотское, что только могла придумать: – Мне не надо, – и безразлично махает рукой, пряча в складках юбки свой бегающий взгляд. – Вам необходимо, – отрезает доктор, а затем участливо заглядывает ей в лицо, наклоняясь. – Юля… Вы молоды. Двадцать четыре – возраст, требующий чего-то живого и запоминающегося, когда хочется жить и получать новые впечатления, съездить куда-то, попробовать себя в новом деле. Но вы всё испробовали, это уже изучено и рутинно. Вам надо влюбиться, – качает он головой, всматриваясь в её насупленное лицо и поджатые губы. – Может быть, вы знаете… – Понятия не имею, – откидывается она на кушетку, отворачивая голову в сторону, и подтягивает к себе ноги, чувствуя себя какой-то беспомощной и беззащитной. Ведь отношения – нет, ну какая глупость, заменять их алкоголем, а затем курением – её давно не волновали и не волнуют. Хованская выше этого, ей одной очень даже хорошо: с кефиром, здоровым питанием, сигарами… Любви здесь нет места, в её забитом расписании. – Подумайте, – поправляет очки Док. – Вспомните коллег, друзей, кого-то, времяпровождение с кем заставляет чувствовать вас живой и прилив сил. Человека, на котором вы невольно задерживаете свой взгляд и каждая встреча с которым доставляет вам удовольствие. Ей так и хочется крикнуть ему в лицо «Пытаюсь!», и она хмурится, задумчивая и неуверенная. – Кратковременные отношения не подойдут, – качает головой психотерапевт. – Вам нужен надёжный партнёр, на которого вы сможете положиться, и отношения с которым не принесут вам никаких хлопот. Они – то, что вам нужно в жизни, чтобы она снова стала разнообразней. И чем раньше это произойдёт, тем лучше. Телефон прерывает доктора слишком резко, оповещая, что сеанс подошёл к концу. Хованская медленно собирается, переставляя ноги в сапогах с небывалой тяжестью, и кутается в пальто, подхватывая у двери сумку и прощаясь. Её голову разрывает от диких мыслей, что не стоит даже задумываться об этом, и что, кажется, ей и впрямь нужно срочно с кем-нибудь переспать. Желательно, на постоянной основе и чтобы её любили. Хованская курит, стоя в халате на балконе, и выпускает аккуратные кольца в небо, наблюдая за тем, как красиво и завораживающе тает в холодном воздухе дым. Это зрелище вызывает у неё дикий восторг, и она задумывается, что будет, если спустя какое-то время и оно перестанет, став чем-то простым и обыденным, как и её работа. Горечь от табака впервые ощущается на языке так сильно, и приходится запить водой и сплюнуть. На работу Хованская приходит в полной растерянности, не поевшая и заспанная. Шествует мимо столов в верхней одежде к своему кабинету и с отсутствующим выражением опускается на стул, запрокидывая голову и спихивая расстёгнутые сапоги с ног. Она не спала всю ночь, хотя, кажется, в пять часов промелькнули первые признаки дрёмы. Она думала. И пришла к выводу, что совершенно не знает, что делать со своей жизнью. Хованская проводит рукой по покоящейся у всех на виду бутылке шампанского. Импортное, недешёвое, оно стоит закупоренным где-то с осени, а если быть точной, с сентября, великодушный подарок начальнице после длительной командировки. Она планировала с шумными овациями открыть бутылку на новый год и с видом знатока разлить по бокалам, оставив для себя где-то половину. Впрочем, свой новый год она провела впервые за долгое время в компании семьи. Но и там все пили дешёвую Советскую дрянь! Все, кроме неё, конечно, под заботливым взором мамы нарезающей солёные огурцы в салат. В гробу они эти солёные огурцы видели. На следующее число. Рядом с прозрачной выпитой бутылкой. Хованская с тоской вглядывается в глубокое зелёное стекло, за которым, как море в штиль, спокойно стоит шампанское. У неё нет сил прямо сейчас сорваться. Слишком привыкла к этому и слишком устала. Она прикрывает глаза, вспоминая запах сигар, ощущает на губах папиросу, обёрнутую плотной бумагой, и резко оборачивается, отнимая руку, когда слышит громкий стук. – Войдите, – неразборчиво говорит она. Посетителю, впрочем, плевать на это, и он просто заходит, не отрываясь от бумаг. – Мне нужна подпись здесь, здесь и ещё вот здесь, – начинает он сразу с дела, и Хованская присаживается за стол, тяжело вздыхая и доставая ручку. – Я отдавал бланки ещё позавчера, и они… – голос останавливается, и Хованская убито смотрит на зашедшего подчинённого, который, словно выкинув из головы работу, переключается на неё: – Да ты неважно выглядишь. «А то я сама не знаю», – хочет сказать она, но лишний раз вздыхает, выдвигая ящик слишком громко и морщась от противного звука. Псих выжидательно наблюдает, как она копошится в бумагах и протягивает ему сцепленную степлером кипу. – Ты вообще спала? – с сомнением тянет он, косясь на начальницу, и в какой-то момент в его голосе слышится сочувствие. – Это бумаги за двенадцатое число. – Ну и? – встряхивая головой, выпрямляется она. – Мне нужны за тридцатое, – неожиданно терпеливо продолжает он, чуть тише добавляя: – И чем ты только по ночам занимаешься? Хованская усмехается, прыская, и давится смехом, прикладывая кулак ко рту. Нависшая усталость внезапно отходит на задний план, и она хлопает бумагами по руке, намекающе ухмыляясь. – Ну явно не тем, чем ты, – расползается в довольной улыбке она, и в глазах у неё что-то поблёскивает. Она видит, как и в глазах Психа мелькает пламенный всполых, и от этого мурашки пробегают по шее, заставляя выгнуться в пояснице. И поэтому, чтобы скрыть это неловкое движение, она кладёт локти на стол, подпирая щёку с заинтересованным видом. Что он сможет возразить? Хованская ждёт услышать какую-то колкость от него в ответ, но он лишь вскидывает бровь, выдирая бумаги из её сильной хватки. – У тебя зрачки расширены, отдохни, – советует Псих, останавливаясь в дверях. – Хоть запрись в кабинете. А документы на подпись не впервой уже просовывать тебе через щель. – Чего-чего ты там через щель просовывать собрался? – приподнимаясь из-за стола и еле сдерживаясь, чтобы не засмеяться, чуть громче спрашивает Хованская, и нервы у него сдают: – Да иди ты! – и он вылетает, позволяя сквозняку с шумом закрыть дверь. Хованская улыбается, падая обратно, и от осознания собственной победы всё внутри неё трепещет. Все проблемы, занимающие её голову, испаряются, будто в момент решившись. Она хватается за лишние документы, надеясь положить их обратно, но стрельнувшая в голове мысль мгновенно стирает все остальные. Хованская хочет нервно усмехнуться и назвать себя ненормальной, но не может заставить себя прекратить неконтролируемо улыбаться. Это почти смешно – одно то, что она подобное допускает. Совсем уже, видимо, тронулась головой. Вероятно, это влияет беспокойная ночь, но Хованская не может избавиться от внезапной мысли. Разве Псих смотрит с такой яростью и досадой на весь мир? Ругается, злится, метает взглядом молнии во всё что ни попадя… или же в неё? Мысль кажется ей абсурдной, смешной до неприличия и вообще полным бредом. Хованская смотрит в чёрный экран телефона, проводя пальцами по щекам, и вздрагивает, замечая, что зрачки и правда непонятно почему расширены. Она бы лишний раз рассмеялась, но вместо этого подходит к двери, защёлкивая замок, и пробивающаяся из-под проёма тень скрывается, спугнутая резким звуком. Хованская распахивает форточку, вываливаясь наружу, и глубоко вдыхает морозный зимний воздух, пытаясь избавиться от внезапно подступившего к лицу жара. Она обессилено валится на кожаный диван, примостившийся у стены, и чувствует, как на неё наваливается усталость. Как-то сами собой ноги оказываются на подушках, и она сама не замечает, как проваливается в сон. К обеду её состояние нормализуется. Хованская, будто всё в порядке, выходит с довольным выражением на лице из кабинета, потягиваясь, и останавливается у кулера, ловким движением наполняя холодной водой кружку. – Вообще-то, тут очередь, – возмущённо выкрикивают из-за спины, а когда она оборачивается, дёргаются в сторону. – Чего испугался? Что лишу премиальных? – хмыкает она, отпивая и широко зевая. – Раньше тебя это не останавливало. Псих смотрит на неё, выкатив глаза, и влезает, задевая плечом, к воде. Хованская облизывает влажные губы и снова чувствует это томительное чувство в горле. Столько шуток, слов, пустой беспричинной ссоры у неё припасено! Так не хочется, чтобы это всё пропало. Она и сама не до конца понимает, почему ей так охота его сегодня разозлить. Но разве это важно? – Ты себя хоть видела? – спрашивает он, а когда Хованская вопросительно приподнимает бровь, руками проводит по своим волосам, пытаясь подобрать слово. – Вот… это! Выглядишь так, будто… а, неважно. – Ну давай-давай, договаривай, – усмехаясь, опирается о стену Хованская и невольно бросает взгляд на смутное отражение в цистерне, процеживая волосы через пальцы, благо, кудри несильно растрепались, в любом случае, не должны были. Она смотрит на его напряжённое лицо, бегающий взгляд, и в голову снова ударяет эта шальная мысль. Хованская подавляет её, прикрывая глаза и отпивая из чашки – зачем ей эти одноразовые стаканчики, ей богу, вот как раз таким одноразовым можно и пренебречь – а когда распахивает их, еле успевает сглотнуть. Псих коротким движением убирает выбившуюся прядь ей за ухо и раздражённо цыкает: – Расчёску бы хоть носила, – после чего сминает пустой стаканчик и швыряет его в урну, разворачиваясь и удаляясь. Хованская остаётся стоять у кулера, думая, может, и правда лишить премии этого паршивца? Всё внутри резко ухает вниз, будто бы обрываясь и дробясь на мелкие части, словно поезд, сошедший с рельсов. Её трясёт, возможно, от непонятной злости, во всяком случае, она на это надеется. Всё, чего Хованская хочет – это успокоиться. И поэтому она закуривает, выпуская дым клубами куда-то под потолок. Жар проходит через ноздри, лёгкие и поднимается по горлу обратно. И что это сейчас было? Хованская пытается отнекиваться, но получается из рук вон плохо. Она уже не верит самой себе, потому что на каждое отрицание может сама возразить. И пусть эта идея дикая, невозможная да глупая и нереальная… Она нравится ей. И манит. Наконец-то что-то нескучное в её жизни. Хованская так долго этого ждала. Сигара выскальзывает из губ, когда дверь медленно, будто в каком-то «домашнем» артхаусном кино, открывается, и в задымленный кабинет заходят. – Мне… – начинает Псих, но задыхается в кашле, словно дворовый кот, ощетиниваясь и хлопая дверью, чтобы аромат табака не просочился на коридор. – Что это за вонь?! – Я курю, – хмыкает она, прокручивая папиросу в пальцах, и добавляет, потому что прекрасно знает о таящейся за таким взглядом бурей – сама такая – ловя его испепеляющую ярость и недовольство: – Если ты не заметил. – Да как такое не заметить, запах на весь этаж, ужас! – возмущается он, прикрывая лицо. – Фу, ну и мерзость! Я лучше потом зайду. И как с тобой целуются? Это, наверное, как скурить целую сигарету. Отвратительно… На секунду всё вокруг меркнет. Лёгкий прозрачный дым, шалью накрывший всё вокруг, разъедает сетчатку глаза. Она моргает, переводя взгляд на сигару, и съезжает на стуле, затягиваясь ещё раз. Коричневая бумага царапает губы, и Хованская на момент забывается, вытаскивая её слишком поздно, а затем кашляет, со слезящимися глазами туша сигару в пепельнице. С каждой затяжкой всё становится ей яснее. Если это испытание, Хованская готова его принять. Он узнает, каково это. И будет совершенно не похоже на запах сигарет. Она отличается каким-то мистическим упорством, на самом деле. Любой другой давно бы уже сдался – подчинился бы системе и абсолютно всем её указаниям, не стараясь найти замены или по-хитрому её обойти. Но Хованская, с этим пагубным пристрастием, не может обходиться в жизни без вредных привычек. И слова Дока кажутся полным бредом, потому что какие отношения – вредная привычка? Как алкоголь, скажем, или тот же табак. Что может их полностью заменить? Хованская вдавливает сигару ещё сильнее, незаметно улыбаясь своим мыслям. В общем-то, есть одни. И если сделать их своей новой вредной привычкой значит бросить старую, то она согласна. Сигары можно отложить на потом и вернуться к ним. В конце концов, эти глаза, смотрящие так испытующе и пронзительно, словно нет на свете чего-то, к чему можно так пылать, с чем ничто не сравнится, будто нет ничего… Важнее. Хованская садится в постели, упираясь взглядом в стену, и внезапно понимает, что лицо у неё горит. Почему? Она же просто подумала об этом. Представила этот взгляд напротив, прямо сейчас перед собой, и ничего больше. Только всё тело приятно сводит, а дыхание перехватывает. Почему-то, допуская эту возможность, Хованская думает о том, что к сигарам возвращаться ей уже и не хочется. Псих выглядит совершенно иначе, когда эмоции от чего-то невероятного захлёстывают его с головой. И может ли быть так, что эмоции захлестнут его от неё? Пожалуй, отказ от сигар стоил намного дороже, чем ей показалось. Хованская встаёт слишком рано даже для самой себя, направляется в ванную и пару минут разглядывает своё отражение. Лёгкие синяки под глазами из-за сбитого режима, растерянный взгляд, разметавшиеся волосы. И правда, есть от чего дёрнуться. Её снова захватывает этот жест, лёгкий, почти приятельский – хотя когда это они с Психом были хорошими друзьями? Просто Хованская совсем забыла, как получать от жизни обычное удовольствие, поэтому воспринимать его как вредную привычку намного легче. Хоть в чём-то она уверена: Псих и впрямь вредный. И привычка, кажется, тоже. – Что-то случилось? – заходя в кабинет и брезгливо обмахиваясь папкой, осведомляется он, и она почти чувствует обжигающий жар, хотя сегодня не курила. Это скептичное недовольство, которому дай лишь повод, совсем рядом, так и ждёт часа, чтобы вырваться из-под его контроля. – Да, твои отчёты случились, – наигранно, словно плохая актриса, тянет с улыбкой Хованская, медленно постукивая ногтями по поверхности стола. – А что с ними не так? – хмурясь, взволнованно сминает листки он. – Ты, – усмехается она, просматривая бумаги. – Знала ведь, нельзя давать такую работу кому попало, кто даже цифры с фамилиями сопоставить не в состоянии… – Я переделаю, – сквозь зубы выдавливает Псих, сдерживаясь из последних сил. Вот только Хованской совсем не надо, чтобы он сдерживался. Поэтому она и позвала его. Чтобы он слетел с катушек и выбесился на славу, чтобы всё внимание в этот момент было приковано только к ней. Ведь как ещё заставить его с ней поговорить? – Не надо, – встаёт она из-за стола и добавляет, потянувшись вперёд: – Ошибки не работают над ошибками. Всё его лицо краснеет в тот же момент, а уголки губ устремляются резко вниз. Он ударяет папкой о стол, подлетая ближе, и Хованскую словно прошибает током, но она не подаёт виду. От его шумного дыхания горят собственные щёки, но это всё мелочи. Что же творится в его глазах. – Чего?! – вопит он, смотря в её лицо, и это напускное спокойствие наконец выводит его из себя. – Ты… ты просто невыносима! Ты поставила подпись, и всё было в порядке, я проверял дважды! – Уж прости меня за невнимательность, – хмыкает она, наваливаясь на стол и придвигаясь ещё ближе, – но сначала на себя посмотри. Он выкрикивает что-то нечленораздельное, выметаясь прочь из её кабинета, как всегда. Бежит, спасается, словно от огня, а она лишь довольно смотрит ему вслед и улыбается, до неприличия широко и странно. Хованской нравится это: его гнев и импульсивность. Хованской нравится то, что она считает интересным. Оно ей необходимо в жизни. И его злость стоит несуществующей ошибки. Хованская допускает эту мысль со всем желанием. И врать, что на самом деле нет – глупо. Она считает невыкуренные сигары, перекладывает, определяет по их количеству прошедшие дни. И с каждым всё более безрассудные мысли вклиниваются в сознание. Она откладывает портсигар в сторону, чуть нервно улыбаясь. Но безрассудство – это же так весело. Она почти снова может распробовать вкус жизни, и то волнение от сигар – теперь волнение о совсем ином. Она готова вцепиться пальцами в это, лишь бы яркость осталась и не размылись цвета. Она почти чувствует, что, чтобы перешагнуть через эту тусклую грань, осталось совсем немного. Всего лишь последовать совету своего психотерапевта. Хованская волнуется. Гораздо больше, чем перед своим первым поцелуем. И, пожалуй, если она и правда готова это сделать, нужно признать самой. Она влюблена. Как Док и говорил – знакомый или коллега. В Психа. Если бы ей было можно, она бы сделала пару глотков шампанского для храбрости. Если бы ей было можно, она бы сейчас не сходила с ума, ведь её жизнь всё так же была бы полной. – Псих? – удивлённо спрашивает Хованская, выходя к лестнице, и старается не подать виду, что этого не ждала. – Что ты здесь делаешь? – Неважно, – раздражённо суёт в карман телефон он, фыркая и прикрывая веки. Хованской не важно, что он не кричит, не смотрит, злится на что-то, о чём она понятия не имеет. Но что-то есть в этих чертах лица и немного охрипшем голосе, зелёных глазах и взъерошенных светлых патлах. Что-то есть в Психе, чего бы она раньше никогда сама не заметила, к чему бы в жизни не потянулась и не додумалась. Завтра у них сеанс. Хованская обязательно обсудит это с Доком. Но сейчас они говорят. Не ссорятся, не кричат друг на друга, обыкновенный разговор обыкновенных людей. Только чувствуется по-особенному. – Проблемы? – интересуется она, опираясь о стену рядом, без какой-либо издёвки и закрывает глаза, как он, пытаясь сосредоточиться. – Какая разница, – бормочет устало он, косясь на неё. – Не припомню, чтоб ты подобным интересовалась. – У меня тоже, – вздыхает Хованская, отвечая ему слабой усмешкой. – Есть проблема, а я даже не знаю, как бы к ней подступить. Псих молчит пару секунд, а потом упирается взглядом в пол, потому что ему нечего терять, и произносит: – Мама хочет, чтоб я приехал, – и шумно выдыхает, отворачивая от Хованской голову. – Можешь посмеяться. – Так поезжай, – доносится до него голос, и он удивляется тому, с каким участием она заглядывает ему в лицо. – Отпустить тебя пораньше? Хованская говорит серьёзно. Это понятно и по её тону, и по её поведению. Псих не понимает, почему вздрагивает и усмехается, тут же одёргивая себя, а она отчего-то не отрывает взгляда: то ли ждёт ответа, то ли ещё чего. И они говорят. Не ссорятся, не кричат и не бьются. – Псих, а какие девушки тебе нравятся? – вклинивает она вопрос между слов. – Ну, наверное, некурящие, – хмыкает он, оглядываясь, потому что считает это хорошей подначкой в её сторону, и задирает голову, заслышав где-то на пару пролётов выше смешанные голоса. Хованская медлит, собираясь с силами. И, чтобы он услышал, произносит, становясь прямо перед ним: – Забавно, а я бросила. Это отвлекает от шума, и Псих озадаченно переводит взгляд на неё, почти прослушав. С языка так и хочет сорваться глупое «Повтори?», но прежде чем он успевает сказать что-то, женские пальцы хватают его за воротник рубашки и тянут на себя. И Хованская, унимая дрожь, подтягивается ближе, целуя его. Она чувствует, как напряжение, сковавшее грудную клетку, лопается, вырываясь. Как всё вдруг обретает углы, оттенки, мир вокруг перевоплощается – картинка снова видится ей целой, кристально чистой, она не плывёт, не пестреет где-то вдали, а кружит вокруг. Одно прикосновение ломает серые грани на части, вдыхает в неё жизнь снова… Хованская отшатывается в сторону, прежде чем он успевает вскинуть руки, и смотрит ему в глаза. Они хоть когда-то меркли? Он представляет, каково это – искать смысл и наконец найти? – Это… – он выглядит таким озадаченным, сбитым с толку. – Шутка? Она в момент становится серьёзной, словно не веря, что подобное могло её разозлить, вывести из себя, как-то задеть. Но это именно то, что оно делает. Хованская ощущает, как её всю наполняет ярость, вместе с кровью устремляясь в голову, и мир, цветной мир, с которым она теперь ни за что не распрощается, сжимается в кулаке. – Я выгляжу несерьёзной? – пытается спокойно выговорить она и в следующий момент срывается на крик: – Или похоже, что я шучу?! Псих стоит, как оглушённый, будто до него не доходит, что сейчас произошло. Голоса наверху стихают, но кого это теперь волнует? – Идиот! – озлобленно рычит Хованская, ударяя ногой о стену. – Твердолобый кретин! Она тяжело дышит, смиренно проглатывая поток брани, и разворачивается, стуча каблуками о плитку. Его взгляд упирается ей в спину, и она передёргивает плечами, словно отмахиваясь от него. Виски пульсируют, и это её так бесит! – Чтобы ты ещё раз… – выкрикивает она, прежде чем хлопнуть дверью. Хованской плевать. Она сделала то, что хотела. Не важно, почему, теперь уже – точно. К чёрту этого идиота. К чёрту её влюблённость. К чёрту-к чёрту-к чёрту. Сеанс у Дока – замечательный способ выразить этот посыл словами и убедить в нём саму себя. – Вы выглядите иначе, – с улыбкой замечает Док, когда Хованская стремительно приближается к кушетке, падая на неё и тяжело дыша. – Значит ли это… – Любовь – полный бред, – с усмешкой заключает она, не дав ему договорить, и с той же интонацией продолжает: – Я в ней разочарована. Зачем всё это? Очередной способ убедить себя в том, что ты кому-то нужен. Меняться… – Хованская кидает раздражённый взгляд в стеклянную дверцу шкафа. – И ради чего? Какого-то идиота! – Что произошло, расскажите, – просит доктор, щёлкая ручкой и откидывая блокнотный лист. Он никогда ничего не пишет, просто это помогает ему сосредоточиться. Привычка, как банально. – Парни – законченные мудаки, вот что, – добавляет она, стискивая кулаки с силой. – Я было подумала, что это не так, даже забыла, с чего это не состою в отношениях. И почему я должна, – Хованская останавливается, думая, что ей терять, это ведь её сеанс психотерапии, её проблемы и её жизнь, – бросать свои привычки, если это никому не нужно? – Как вы себя чувствуете? – осторожно приближается к ней Док, и Хованская резко бросает, смотря в поблёскивающие линзы очков: – Всё бесит. Она испытывает столь смешанные чувства одновременно, и это читается по её лицу. Она и сама прекрасно знает, но поделать с этим ничего не может. И пусть ей охота врезать ему, и пусть ещё вчера она его целовала. Хованская сбита с толку. Кажется, всё серьёзно – намного серьёзней каких-то сигар, если она так легко смогла от них отказаться. Признавать это после всего, что было, так отчаянно не хочется, но приходится. И Док оказался прав во всём, за что его тоже хочется ударить куда-нибудь в плечо, со злостью потянуть за бабочку и отшвырнуть блокнот к чертям. Хованской пора уходить, пока снова не натворила глупостей. Её сеанс вот-вот окончится, осталось забрать вещи и пойти домой, убраться, например, разгрести завал, смонтировать что угодно. И когда она стоит у выхода, прислушиваясь к тяжёлым вздохам доктора, дверь открывается прямо перед её носом, и они сталкиваются. Кто бы мог подумать. Хованская опускает глаза, закидывая на плечо сумку, и шипит: – Идиот… – Что? – переспрашивает Псих, с опаской смотря на неё, и она тут же вскидывает голову, повторяя с кривой ухмылкой: – Ты что, глухой? – а затем резко меняется в лице, пихая его плечом и пытаясь вытиснуться из кабинета. – Идиот! И в последний момент оглядывается на Дока самым уставшим и запутавшимся взглядом, будто уверяясь в том, понял ли он всё. И по тому, какие на лице Дока отражаются эмоции, с каким удивлением он мгновенно переводит свой взгляд на пялящегося на неё Психа, а затем приоткрывает рот, словно желая сказать что-то, что их разнимет, Хованская уверятся – уж Док точно понял. – Да что с ней такое?! – раздражённо выкрикивает Псих, но его прерывают, не давая продолжить гневную тираду: – Ты уверен, что хочешь об этом поговорить? – Да! – выходит он из себя, но серьёзный взгляд доктора заставляет его усесться напротив. – Док, ты слушаешь её бред. Что с ней не так? Она издевается! – Псих прячет лицо за рукой, сдавленно выдыхая, и выдавливает из себя: – Достала с шутками, совсем не знает меры. Вчера она поцеловала меня… – Она что… – поражённый Док на секунду замирает, поправляя очки, и опускает взгляд, качая головой. – Ясно. – Что тебе ясно? – хмурится Псих, поджимая губы. – Не молчи, раз начал. – Ты, наверное, замечал за ней странное поведение несколько прошлых дней, – вздыхает психотерапевт, устало улыбаясь, когда ловит его осторожный кивок. – Она была сильно подавлена некоторое время, ей нужно было переключиться, отвлечься. Я сказал ей влюбиться… – Псих вздрагивает и смотрит на доктора в упор. – И, как ни парадоксально, она влюбилась в тебя. – Ч-чего?! – подрывается он с места, выставляя, словно в попытке защититься, перед собой руки, и нервно оглядывается. – Вы с ней сговорились? Это у вас шуточки такие? Я даже забыл то, когда она… что она вообще делала с твоей рубашкой? – запинается Псих, хмурясь. – Неважно! Что это такое? Розыгрыш? – Ты это сказал ей? – встаёт с места Док, почти взволнованно, и подходит к своему пациенту. – Теперь понятно, почему она так вела себя сегодня… Послушай, – собираясь с мыслями, заглядывает в лицо Психу доктор, заставляя того вытянуться по струнке, – ей сложно. Я не могу решать за тебя, не могу приказывать сделать что-то, но она правда, – он останавливается, делая паузу, – правда в тебя влюбилась. Псих отшатывается в сторону, присаживаясь, и спрашивает взглядом, чего от него хотят. Док просит его помочь ей. Док говорит, что она давно чувствует «неполность», что всё вокруг для неё померкло. Док предполагает, что из-за него оно стало ярче вновь. Псих пытается осознать – он же не давал никакого повода. Псих вздрагивает, вспоминая, как она вцепилась сильной хваткой в одежду и поцеловала его. И не было даже подобия табака. Псих думает – а чего же хочет он? Псих может жаловаться и кричать сколько угодно, но из кабинета Дока он вылетает пулей, надеясь нагнать её и думая, что в таком состоянии Хованская не могла далеко уйти. Он не знает, о чём будет говорить. Псих вообще, кажется, никогда ничего не знает. Но тем не менее бежит, лавируя между прохожими, пока не замечает её пальто, которое спускается до колена, выделяя силуэт Хованской из толпы разноцветных зимних курток. Псих замирает, когда она останавливается на мосту, кладя руки на перила, и порывается вперёд, едва не растягиваясь на окрепшем льду. – Что…? – оборачивается Хованская, и её сосредоточенный взгляд мгновенно теряет своё усталое спокойствие. – Ты что здесь делаешь? Я неясно выразилась? Идиот, – повторяет она, отворачиваясь, и думает уже уйти, как он хватает её за руку, пытаясь отдышаться. – Чего тебе надо? – огрызается Хованская, беспокойно бегая глазами по его лицу. – Не кричи, – выдавливает он, разминая заледеневшие пальцы. – Не кричать?! – задыхается возмущённо Хованская, злобно оскалившись. – Ах не кричать! Будешь говорить это своим некурящим, в постели, а не мне… От неожиданности у неё перехватывает дыхание, и она инстинктивно заносит руки, ударяя Психа по плечам, но тот сильнее стискивает пальцами её щёки, даже не думая дёрнуться в сторону, отскочить, назвать её ненормальной. Она не может выдавить ни слова: не потому, что он её целует. Хованская запуталась в эмоциях. Она слишком зла на него и рада, готова убить, назвать в который раз идиотом, но вместо этого подаётся навстречу и вцепляется в его шарфик. Очевидно, что Хованская влюблена. Даже Док, ничего не зная, понял это по её лицу. Это чувство внутри вытесняет мысли, заставляет забыть о проблемах, выбивает землю прямо из-под ног… Они падают на льду с громким криком, и Хованская оказывается придавлена им, растрёпанная и всклоченная, с покрасневшими на морозе ушами и носом, потому что не носит шапки. Но подобная перспектива кажется ей нормальной, потому что она умеет разграничивать приоритеты. И Псих, пожалуй, главный.