Я больше не боюсь

      В первые месяцы после войны я любил разглядывать свое отражение в зеркале. Как, насколько я изменился за это время, что пробыл в Ишваре. Я видел, как увеличились мышцы на моем теле. Заметил, как привык щурится, защищая глаза от вечного ветра и песка или пытаясь разглядеть вдали будущую жертву — мертвеца по чьей-то прихоти.       Смотрел, и по телу пробегали непроизвольные мурашки от того количества хоть и мелких, но все-таки шрамов на теле. Шрамы от порезов консервными банками, ножами, пулями, свистевшими в сантиметрах от виска и шеи. Следы того, что мы не были мясниками на скотобойне, следы того, что у нас были противники без шанса на выигрыш, но сражавшиеся до последнего выжившего. Но есть один особенный шрам на правой руке не сильно заметный от того, что нож резал лишь верхнюю плоть, практически не задевая вен. На большее меня не хватило, только на жалкий порез, который и зашивать не хотели. Я уже давно перестал задаваться вопросом почему, почему все-таки не смог немного глубже всадить нож и все закончить, всегда находя один и тот же ответ, умещавшийся в одном слове — страх. Страх перед смертью ли? Нет, страх перед тем, что ожидает после нее, разве ничего не будет? Обычная пустота или пустоты тоже не будет? А, может, будет огонь в десятки или сотни раз сильнее того, что сам я создавал. И люди, там ли будут люди, которых убивал я, убивали при мне, или они в другом мире по ту сторону огня.       Я давно перестал задаваться такими вопросами. И больше я не смотрюсь в зеркало, ища отличия до и после, что все-таки стало со мной. Я просто-напросто боюсь подходить к этому зеркалу. Боюсь видеть свое отражение, снова видеть себя.       Я боюсь своих рук, причинивших столько бед. И обычно, когда закончится рабочий день, когда все уйдут и потушат свет, я снова окажусь в своем темном мирке с алкоголем, девушками из клуба собственной тетки или — еще страшнее — наедине с монстром, который никогда меня не покинет, не отойдет ни на шаг, будет шептать в самое ухо, напоминая о своем существовании день за днем, секунда за секундой. Этот монстр я и есть. Но я другой, может, тот что был на войне, и чьи руки испачканы в крови. Эта сторона упрятана далеко внутри моего сознания, но кто знает, что помешает ему когда-нибудь выйти. И тогда ничто и никто не сможет ни помешать ему, ни совладать с ним. Монстр будет говорить мне то, что могу еще натворить я, натворить мои руки. Сколько бед и сколько несчастья причинить.       Я боюсь собственных рук, как же это жалко. Я боюсь собственных глаз, видевший страшное: убийства, смерти, разорения, проклятия в собственный адрес. Иногда мне хочется, как тогда, когда резал руку, порезать другую, выколоть глаза, чтобы ничего не видеть, а главное себя и монстра, который уже не сидит внутри, он порывается снова наружу, чтобы поджигать и кромсать чужие жизни. Он смотрит моими глазами и все видит, а я остался слеп.       Как птица, сидящая в клетке не может ничего сделать, что я могу сделать без глаз, куда пойти, все исправить. Монстр скорее поймет это и заполучит все остальное тело. Поэтому я ненавижу его и боюсь себя.       Алкоголь мерным потоком стекает по горлу вниз по пищеводу и, нарушая все законы отдается в голове. Разум становиться затуманен, и я следую в собственных мыслях, как сапер по полю. Неверное движение — все кончено. Воспоминания движутся по кругу в медленном танце. Что-то видно ярче, а что-то уже потухает, скоро от таких воспоминаний останется пепел, а потом и его унесет дикий ветер сознания. Мое обмякшее тело меня не слушается. Я выхожу на улицу и втягиваю ртом воздух. Язык сушит. Я больше не боюсь себя. Нельзя бояться того, чего уже нет. Как старые воспоминания я потухаю. Пеплом останется мое тело, но и его заберет ветром земля.