Наследница по прямой

Розалинда зашевелилась на его руках, открыла глаза. Альфред осторожно поставил её на землю, продолжая крепко поддерживать под руку. Первым делом молодая женщина поспешила стереть линии квадрата. Всё тем же острым серебряным клинком. И только потом убрала импровизированные светильники с бывших вершин квадрата. Потом перевязала ладонь бинтом, хоть кровь уже и перестала идти. Осторожно спрятав все вещи обратно в сумку, она, не поднимая глаз на Альфреда, попыталась увести его с полянки. Но тот резко остановил её. - Не пора ли немного рассказать о том, что тут было? – и после паузы. – Розалин Гриндельвальд? Розалин дёрнулась как от удара. Вскинула на него изумлённые глаза. Прошептала: - Так ты всё знал? Откуда?! Коротко вздохнула, не дождавшись ответа. - Нам надо быстрей уходить с этой полянки. Я отдала всё, что у меня ещё оставалось, за здоровье Лили. И теперь меня что-то выталкивает отсюда. Ты тоже можешь пострадать. Если задержишься здесь со мной. - Хорошо. Но ты обязательно должна мне рассказать о том, что именно произошло с тобой тогда. И что случилось с Лили теперь? Она коротко кивнула, соглашаясь с его требованием, крепко ухватила его за руку, повела прочь. Он и сам уже почувствовал, что их аккуратно выпроваживают прочь. Если сюда они добрались по гладкой, хоть и еле заметной тропинке, то теперь им пришлось буквально продираться сквозь колючие кусты и густые переплетения веток, столь нехарактерные для аккуратного английского парка. Вышли к одной из аллей этого парка. Оглянулись. Никакого переплетения густых ветвей позади – только чахлая поросль шиповника. Да, колючая, но невысокая – за ней ничего не спрячешь. Альфред под локоток подвёл Розалин к скамейке, бережно усадил её, у ног поставил сумку, которую перехватил у своей подопечной еще, когда они только выбирались с той полянки. Которой уже и не существовало. Да-а, дела. Но ему приходилось видеть и более удивительное за свою жизнь. Очень долгую. Сам сел рядом, выжидательно глянул на молодую женщину. Та вздохнула: - Я не так уж и много знаю о своей семье. Жила с любящими родителями. Как теперь понимаю – где-то в Альпах. Горный воздух, пышная растительность летом и глубокий снег зимой. Родители меня любили, баловали – немного, - она слабо улыбнулась. - Да, меня много учили – иностранные языки, этикет, музыка, танцы, уже начали и некоторые науки изучать. Матушка ждала ребёнка – у меня должен был родиться братик. – Она всхлипнула. – Я часто разговаривала с ним, гладила маму по животу. И да – я чувствовала, что он меня тоже любит. Пока за год до нашей встречи там на побережье Нормандии у нас в доме не появились странные люди. Одетые в чёрное. Они сопровождали моего дедушку – как я от него узнала. Он по-хозяйски расположился в кабинете отца, вызвал его туда, потом маму. Вышла она оттуда вся в слезах. Потом к нему привели меня. Я никогда не видела своего большого и сильного отца таким слабым. Он трясущимися руками раздел меня перед дедушкой. Тот поводил вокруг меня какими-то приборами, весело хмыкнул. Не знаю, чему он так обрадовался, но утром он покинул наш маленький домик. Забрав меня с собой. Она немного помолчала, подняла на опекуна совершенно сухие глаза. - Я много размышляла, что произошло с моими родителями. Так и не поняла, почему они отдали меня, почему им не разрешили быть вместе со мной. Но в тот февральский вечер началась моя Голгофа. – Её ощутимо передёрнуло. – Меня заставили выучить моё новое имя – Рахиль Грюневальде, выкрасили мои волосы в этот противный чёрный цвет, одели в какие-то лохмотья, несколько раз ударили, пока не появились синяки. В тот момент я этого не знала, только потом в пансионе, когда мы изучали историю, я поняла, что меня привезли и «спрятали» в Варшавском гетто. Альфред содрогнулся. Он слышал многое о тех днях в Варшаве. Хоть и не от очевидцев. Но представить, что там была и его маленькая девочка? В это было трудно поверить. - Нет, - качнула головой она. – Я не была там в разгар боёв, я попала в эшелон с детьми, которых вывозили в лагеря смерти. Но тот эшелон перехватили на полпути, нас разобрали по семьям. Передавали из рук в руки, убирая подальше от этих ужасов. Лето я и многие другие дети провели на ферме в Шварцвальде, потом нас опять куда-то перевозили. Каждый раз я оказывалась всё ближе к побережью. Где-то мы жили подолгу – два-три месяца, даже успевали немного подкормиться, потом нас снова срывали с места и везли дальше. Пока к лету сорок четвёртого наша группа детей не оказалась в маленьком городке. На побережье. - Нет, - снова качнула она головой, - не в том, где ты меня нашёл. Нас всех накормили и уложили спать в одной большой комнате. Это был бывший монастырь, от которого осталась всего пара комнат. Потому-то все спали вместе. Ночью я вдруг проснулась, как от толчка. Но продолжала лежать с закрытыми глазами, прислушиваясь к тому, что происходило вокруг меня. А происходило что-то странное. Вскрикнул один ребёнок на другом конце комнаты, послышалось какое-то шипение, потом звук падения. Я чуть приоткрыла глаза. В зале было темно, но я отчётливо видела тёмные силуэты, которые ходили вдоль наших матрасов, положенных прямо на пол. Силуэты наклонялись, что-то делали. Слышался всхлип, или ничего. Они шли всё ближе и ближе ко мне. Пока не подошли к моей соседке – Марта Браун тоже лежала тихо, но я видела, как сверкали её открытые глаза. И вот, когда над ней наклонились, она громко закричала, а потом укусила руку, которой ей пытались заткнуть рот. Тут-то я и увидела, что другой рукой в неё несколько раз вогнали кинжал. Пока она не замолчала. Спокойно вытерли кинжал от её крови и повернулись ко мне. Я уже тоже не лежала, а сидела, судорожно сжимая покрывало, которое выделили каждому из нас. Мы легли спать одетыми, как много ночей до этого, потому что часто бомбили, тогда приходилось идти в подвал. Выработалась привычка. Я смотрела прямо перед собой. И мне так захотелось оказаться как можно дальше от этого страшного места. От этого человека в чёрном, который шёл ко мне, помахивая этим кинжалом. Я снова сжала покрывало в руках, что-то сверкнуло. Я зажмурилась, ожидая удара, боли. Ничего не происходило. Открыла глаза. Я была в той комнатке, где мы с тобой встретились. И прошло уже немало времени, потому, что на дворе было уже совсем светло. Я побоялась выходить куда-то. И правильно сделала. На улицах и этой деревеньки завязался бой. Я забилась в угол под какой-то разбитый шкаф. А потом пришёл ты. И спас меня. - Самое главное, - она подняла на него свои чудесные глаза. – Не знаю, поверишь ли ты мне или нет, но мои родители умели… - она помолчала, подбирая слова. – Они делали разные вещи… - Колдовали? – Помог ей Альфред. - Да, - она ничуть не удивилась. – Именно так. Колдовали. Потому-то я и спросила тебя – из наших ли ты? И у меня время от времени получались какие-то странные вещи. Раньше, до этого случая в монастыре. После этого – как отрезало. Я перестала это уметь. - Нет, - погладил он её по плечу. – Немного не так. Я наводил справки. Иногда у таких волшебников, какими были твои родители, рождаются дети, которые сами колдовать не могут. Их называют сквибами. Некоторые семьи избавляются от таких детей. Некоторые – дают им образование, поддерживают с ними отношения. Но ты была обычным ребёнком с магическими способностями. А сквибом стала после этого перемещения. Когда твоей жизни угрожала опасность, ты выложилась вся – вот и перегорела. Помнишь того монаха в Париже, у которого мы жили несколько недель? Брат Дариус многое смог рассказать мне о магах и ваших обычаях. Он давно изучает всё, что связано с магией. Он тяжело вздохнул. - И о твоём дедушке он тоже смог кое-что узнать. Геллерт Гриндельвальд. Странная и неоднозначная фигура в магическом мире. Про него не так уж и много известно. Родился в деревушке Гриндельвальд на склоне Альп – видимо, владение его семьи. Учился магии в Дурмштранге, был исключён оттуда на последнем курсе, бежал в Англию, где и провёл около двух месяцев. Потом спешно покинул и Англию. В первой четверти двадцатого века он сблизился с Национал-социалистической немецкой рабочей партией. Вероятно, активно участвовал как в установлении фашистского режима в Германии, расправляясь с непокорными, так и вообще во Второй мировой войне. Гриндевальд активно помогал фашистской Германии захватывать мир, взяв на себя магическую сторону дела. Его могущество росло. Постепенно он поднялся к вершинам власти. Он установил в магической Европе террористический режим, убивал непокорных магов, иных заключал в построенную специально для этой цели магическую тюрьму Нурменгард. Свой террор он оправдывал выработанным еще в юности девизом «Ради общего блага»; этот же девиз оказался помещен над входом в Нурменгард. Гриндельвальда признали великим темным волшебником. В сорок пятом он был побежден на магической дуэли своим английским приятелем - Альбусом Дамблдором, что и обеспечило союзникам победу. Был заключен в тюрьму Нурменгард. Снова вздохнул. - А вот о его семье – ничего не известно. Ни о том, что у него был сын, ни о его внучке. Ни-че-го. Розалин ахнула, прижав ладонь к губам. - Почему?!! – вскрикнула она. – Мама, мамочка. – И зарыдала. Альфред нежно прижал воспитанницу к груди, гладил её по плечам, шептал что-то успокаивающее. Через некоторое время Розалин пришла в себя и успокоилась. - Ты знаешь, ведь в Лили проснулась та магия, которую я потеряла во время войны. Проснулась. И она тут же попала в больницу. И я не знаю – останется ли магия с ней. Или она потеряет её как и я. - В тот день они играли на детской площадке. Как обычно. Петуния мне всё подробно рассказала. В последнее время Лили полюбила качаться на качелях и внезапно спрыгивать с них, медленно опускаясь на землю. Она готовила сюрприз для меня, потому и уговорила сестру пока ничего не рассказывать. Но в этот день деревяшка качелей внезапно выскочила из крепления и полетела прямо на Пет. Пет растерялась. Застыла на месте. Если бы не Лили. Она оттолкнула сестру и приняла удар на свою голову. Вскользь, но ей и этого хватило. А Пет погибла бы сразу. Так сказал Ричард. Петуния чуть выше сестры – удар пришёлся бы ей по горлу. А из кустов выскочил соседский мальчишка – ровесник Лили. Петуния давно заметила, что он за ними наблюдал, но всё не решался подойти к девочкам. Наверно, боялся, что чистенькие девочки не примут в игру такого оборванца. Именно он заорал на Пет, посылая её за помощью, тем и привёл её в чувство. Я так ему благодарна. Помощь пришла вовремя. Дик сам делал операцию, Лили должна была придти в себя. Ещё три дня назад. Но что-то пошло не так. Она жива, но она не воспринимает окружающих. Ничего. - Вот я и решилась на последнее, что у меня осталось. Да, я больше не могла делать чудеса, но что-то ещё было. Я смогла найти эту полянку, гуляя после рождения Лили, не просто так. Вот и отдала здесь то, чем дорожу больше всего на свете. Мою гордость – волосы. И мою магию – если она у меня ещё оставалась. Взамен я попросила только удачи и здоровья для моей дочери. И теперь я боюсь вернуться в палату. Не знаю, сработало ли. Альфред решительно поднялся со скамьи, увлекая за собой и Розалин. - Если не посмотришь – не узнаешь. Поехали. Они вернулись в больницу. Прокрались осторожно в палату. Но там ничего не изменилось. Так же неподвижно лежала на кровати девочка, у её ног сидел отец. Розалин беззвучно рыдала на плече у своего старого друга. А тот отвёл её к окну – подальше от кровати. И пытался успокоить. Пока не услышал, что что-то изменилось в больничной палате. Обернулся – девочка пыталась приподняться и говорила что-то неразборчивое. Розалин бросилась к ней. Плача – теперь уже от радости. А девочка вдруг попросила пить по-немецки. Розалин беспомощно посмотрела на друга – он знал, что она обучала девочек пока только французскому языку. Откуда же тогда знание немецкого у этой крохи? Но ещё больше потрясло его то, что она, увидев его, назвала Горцем. Мало того – она ещё назвала и его родовое имя! Которое уж точно не было известно никому из здесь присутствующих. Да, Коннор МакЛауд уже давно ничему не удивлялся. Но маленькая девочка Лили Эванс, спокойно спящая в больничной кровати, смогла его удивить.