Молодая кровь

Новобранцы Эцио мнутся у входа в таверну. Они встали в тень, пытаясь уйти от любопытных взглядов дежурящих у дверей воров, и их серые послушничьи одеяния — страшная и опрометчивая глупость, делать их уязвимыми из-за узнаваемой одежды — бросаются в глаза еще сильнее из-за того, как близко друг к другу они стоят. Вольпе ждет около часа; воры, приходящие отчитаться, один за другим удивленно рассказывают об этой потерянной троице, непонятно что забывшей под дверью здания гильдии. И каждый словом ли, намеком ли, но указывает Вольпе на то, что надо ему, как непосредственному главе, пойти и спросить эту молодежь в сером о цели визита. Уже вечереет, апрельские сумерки пахнут высохшими за день на солнце травами, нагретой землей и лампадным маслом от горящих факелов и фонарей. Вольпе подходит к устало переминающимся с ноги на ногу рекрутам по крыше, наклоняется, глядя на них сверху вниз — они не реагируют, не ощущают никакой опасности; пока у их ног не впиваются в землю несколько метательных ножей. Вольпе присаживается на корточки, уворачивается, едва нагнувшись, от кинутого наугад в сторону предполагаемой опасности кинжала и, глядя на нервно напрягшихся новобранцев, поправляет капюшон, чтобы в скудном свете висящего рядом на крепеже фонаря стало видно его лицо. — Нынче ночью ваш почтенный глава получил бы три аккуратных, еще теплых трупа. С вашей-то бдительностью и осторожностью, молодые люди. Он усмехается, опирается рукой на теплые кирпичи крыши и спрыгивает на землю. Набычившиеся рекруты почти синхронно шагают назад и смотрят зло и обиженно из-под надвинутых на лица капюшонов. — Вы говорящие? Или в вашу компанию теперь принимают, сперва отрезав языки? — Интересуется он, скрещивая на груди руки. Сумерки темнеют, становятся гуще и непроглядней, и скоро находиться на улице станет холодно и опасно. Один из новобранцев слегка подается вперед и опускает маску с лица. — Нас послали к мастеру Ля Вольпе, — чуть хриплым, высоким голосом говорит он, и глухо и коротко кашляет, — чтобы обучиться… — Погоди, - обрывает его Вольпе, недовольно скривившись, — раз обучиться, значит это не ваш главный надменный мэтр. С какой стати вы тогда пришли одни и торчали тут, мешая моим людям, почти целый день? Почему мне не сообщили о вашей «необходимости обучиться»? Смелый было рекрут пожимает плечами и опускает голову, упирая взгляд в землю. Он давит подступающий к горлу кашель, а два других, не поднимая глаз на Вольпе, теребят швы на рукавах. — Замечательно, — Вольпе картинно закатывает глаза и, за плечо отодвинув одного из рекрутов, проходит к порогу таверны, — усталые, глубоко несчастные и стеснительные новобранцы. За мной. Пока он пишет гневное письмо в гильдию, молодежь за столом в общем зале таверны на голодный желудок накачивается дармовым теплым вином, настороженно и опасливо озираясь вокруг и поглядывая на веселящийся рядом сброд. Шум игры, песен и разговоров мешает Вольпе сосредоточиться и верно сформулировать, на что именно он очень зол, письмо получается длинным, почерк размашистым, и он дважды в обращении пишет «Никколо», зачеркивает, и снова обращается по имени; в конце концов, сминает лист, распрямляет его и медленно сжигает от пламени горящей на столе свечи. Макиавелли в нынешних обстоятельствах к нему, бросившему орден, обеты и прочая, ни за что не обратился бы за помощью по обучению новобранцев. Он бы и новобранцев вряд ли бы стал набирать не из-под палки. Шпионы, купленные агенты, сторонники, добытые путем шантажа — это по его части. Но не воспитание последователей, не их отбор, обучение. Слишком нервное и тревожное занятие для него. Порядком окосевшую молодежь Вольпе укладывает спать на одном из верхних этажей, на застеленной плащами соломе. Лошадь, оставленная в конюшне Эцио, отзывается на имя «малышка», ластится к рукам, и сразу пускается в бодрый галоп, дергая ушами; луна висит низко, огромная и серебристая, будто жемчужина ожерелья, и в ее мертвенном свете вода под мостом у Тибрского острова кажется расплавленной ртутью. Вольпе подавляет глухую тревогу, которую обычно будят в нем ночные вылазки, и костяшками пальцев стучит в оббитую металлом дверь, припоминая, правильно ли чередует короткие удары с длинными. Через пару мучительно долгих минут дверь открывается ровно настолько, чтобы он мог протиснуться. Этот дурацкий боязливый жест внезапно очень бесит Вольпе, он с силой толкает дверь и вваливается внутрь, отталкивает открывшего ему новобранца и закрывает створку за собой. Ему пытаются что-то сказать, но он хватает новобранца за глухо застегнутый ворот серой одежды — и с удивлением замечает пышную, туго затянутую грудь. — Бог мой, — шипит он, брезгливо разжимая пальцы и скидывая с головы новобранца капюшон, — Аудиторе совсем сходит с ума. Здание глухо и пустынно. Слышен только голос огня в камине и шепот факелов. — Где Макиавелли? — оборачивается к следующей за ним тенью, шаг в шаг, послушнице Вольпе. Она едва заметно вздрагивает под его злым взглядом, но находит в себе силы смотреть в глаза, отвечая. — Мессер уехал еще днем, — говорит она, напряженно пытаясь унять нервную звонкость голоса и не дать петуха, — куда именно я не знаю, я послушница, мне он не отчитывается. — Он вообще хоть кому-нибудь отчитывается? — в воздух спрашивает Вольпе, ощущая, как на смену злости приходит усталость. — Мессеру Аудиторе, — тут же отвечает девушка, резко смущается сказанного и добавляет, — наверное. Я так думаю. Она совсем молоденькая. Ей бы с младшими сестрами кукол из соломы делать, а не людей учиться убивать. — Тебя давно подобрали? — Уже намного спокойнее спрашивает Вольпе, опускаясь в кресло Макиавелли и проводя ладонью по гладкой столешнице. Девушка хмурится, не сразу поняв вопрос. Все эмоции и мысли так ярко и отчетливо отражаются на молодом лице — читай, не хочу. — Почти полтора месяца назад, — она переминается с ноги на ногу, — мессер Аудиторе спас меня от гвардейцев Борджиа. — Наш благородный мессер Аудиторе, — усмехается Вольпе, раскладывая педантично сложенные стопками письма и наводя беспорядок на чистом было столе. — Скажи мне, обычно во сколько возвращается Макиавелли, если ему случается отлучаться? — Ночами? — на лице послушницы отражается усиленная работа мысли, она напряженно вспоминает, пока Вольпе безнаказанно перебирает послания и контракты, подписанные и выполненные. — Обычно он не уезжает по ночам. Но если случается, почти всегда возвращается к утру. — Замечательно, — вздыхает Вольпе, устало прикрывая глаза, — значит, о моем визите ему не говори. Девушка удивленно приоткрывает губы, обдумывая, как лучше задать вопрос, пока Вольпе встает из-за стола. Обратная дорога ночью нисколько не прельщает его. — Подземные туннели привели в рабочее состояние? — интересуется он. — Помнится, Макиавелли что-то с ними делал. — Да, - кивает девушка, — они отремонтированы. Не все еще, но большинство. На карте они все отмечены. Ближайший к Спящей Лисице выход оказывается в нескольких десятках минут пути, и Вольпе вспоминает об оставленной лошади. Воровать ночью из закрытой конюшни абы какого коня, а потом нестись по пустым полям до гильдии в такую лунную ночь, да еще и когда Стоглазые шарятся по всем углам и руинам — не самая удачная перспектива. Вольпе потирает ладони и отворачивается от карты. Девушка останавливает его уже у дверей. — А как же, — робко спрашивает она, - мне не говорить о вашем визите? — Если спросит — говори. — Вольпе открывает дверь, ежась от ставшего совсем холодным ветра. — Но ты имя-то мое хоть знаешь? Если Макиавели вернется в скверном настроении — ну и влетит же этой глупой девчонке, ухмыляется Вольпе, седлая лошадь и уже за спиной слыша, как послушница пытается окликнуть его. Звонкое «мессер, мессер!» наверное, перебудит всех честных жителей острова. Из тех троих новобранцев, что прислали к нему, двое неуклюжи до крайней степени. Зато тот, кто первым заговорил с Вольпе, охрипший юноша с прозрачными синими глазами, оказывается настоящим вором. Через восемь дней Вольпе оставляет двоих других на его попечение, приказав обучить их хотя бы части того, что умеет этот одаренный бывший вор. И мальчишка достигает в этом куда больших успехов, нежели сам Вольпе, обладая и куда большим терпением, и куда большей настойчивостью, так редко присущими юности. Следующий визит на Тибрский остров Вольпе откладывает до тех пор, пока один из его младших воров, приставленных туда, не сообщает о возвращении Эцио. С утра едва одетых и голодных, своих горемычных учеников Вольпе выставляет за дверь, дав четкие указания когда и с чем они должны явиться, чтобы получить одобрение и распрощаться с таким обучением возможно и не навсегда, а вот с Вольпе навсегда и точно. После полудня они приносят ценности разной степени паршивости, будь то серьги, или именной кинжал с золотой гравировкой, или пуще того — утащенный вместе с ножнами арбалет. Двое мнутся неуверенно, и не надо быть большого ума, чтобы только по их смущению и напряженности сказать, что трофеев своих они не заработали, а добыча, какую Вольпе придирчиво осматривает, принадлежит вся только одному из них. — Не видать вашему ордену хороших воров, — откладывает небрежно на стол нечестно добытое Вольпе и хмыкает, глядя на арбалет. — Хотя эта вещица может понравиться Эцио. Эцио они застают у голубятни — как обычно, думает Вольпе, — и он спускается, перемахнув прямо на мостовую, приземлившись ловко на ноги, словно бы большой кот. Вольпе вытряхивает из седла смущенно переглядывающихся новичков и подталкивает их к Эцио. — Сдаю на руки, по числу полученного, — и смеется, когда Эцио крепко обнимает его. — Ты просто пахнешь Венецией, голову кружит. — Равно как и ты Тосканой, Гилберт, — отшучивается весело Эцио, разжимая крепкие объятия. Его темные, как древесина ореховой ветви на срубе глаза влажно блестят, и улыбка до того искренняя, что Вольпе на миг становится неловко за собственную сдержанность. Он плохо ориентируется во времени, когда все его окружающее заполнено монотонной рутиной, и нет разницы, проснешься ты на рассвете или на закате — интересного с тобой все равно ничего не произойдет и дел не будет. Как у члена Ордена у Вольпе редко бывали такие временные провалы, а вот на вольных хлебах оказалось, что можно почти ничего не делать, выезжая на уже созданном имени и странным образом облекшейся плотью и силой славе. А теперь он и не заметил толком, как давно не видел Эцио. А судя по тому, как крепко стискивают сильные пальцы его плечи — долго. Эцио извиняется за так неожиданно подосланную молодежь, приобнимая Вольпе одной рукой и ведя их внутрь. Камины все так жарко горят, но воздух подземного этажа холодный и терпкий на вкус. Комнаты полны говора, смеха и шепота, всюду люди — разговаривают, читают или пишут, спят, устроившись на узких кушетках или прямо на полу. — Оживленно, — хмыкает Вольпе, и Эцио сильнее притискивает его к себе. — Еще бы, — он удовлетворенно осматривается, кивая на тихие, полные уважения приветствия, — так гораздо лучше, мне кажется. Хотя Никколо и жалуется, что все это мешает ему работать. — Ему нужна тишина, — сам не замечая, добавляет Вольпе согласно и качает головой, понимая, что сказал вслух. Эцио смотрит с понимающей полуулыбкой, и Вольпе скидывает его руку с плеча. — Это вот выражение лица всепонимающего и всепрощающего Папы Римского — оставь ты его, Эцио. В зубы охота дать каждый раз. — Никколо нервный стал, — будто и не слыша его слов, пожимает плечами Эцио, и лицо его меняется, становится жестче. — Сам-то понимаешь, какая глупость эти слухи о его предательстве? И Вольпе морщит нос. Слухи пошли от его неосторожных слов, о которых он уже если не сотню, то несколько десятков раз пожалел. Мысль о том, что новый глава строг и суров потому, что ненавидит Орден и служит неприятелю, получила бешеную популярность, хотя сказанное изначально имело совсем другой смысл. Злость, ревность и хмель не лучшее, что может сопровождать откровения любого толку, а здесь получилось и вовсе худо. Думать о том, что железная перчатка на руке того, кто удерживает вожжи может иметь своей целью привести все в порядок и принести пользу, а не унизить и доставить боль не хотели. Списали на предательство, и до Эцио слухи дошли не в последнюю очередь. — Мне почем знать, — передергивает плечами Вольпе и давит мерзкое чувство вины. — Ты у нас кто? Спроси у него, разберись. Ты же так обычно и делаешь. — Раздражаете вы меня, — честно отвечает Эцио и усмехается грубо. — Друг друга стоите. Еще бы не стоили, думает Вольпе; в ответ же кривится и демонстративно отворачивается. Эцио ожидает очередной срочный отъезд со дня на день, и он просит Вольпе пока об одном: помочь с молодняком. — Без подмоги стало тяжело, — сам себе кивает он и поглаживает щетинистый подбородок. — Их нужно подготовить так хорошо, как мы только можем. Иначе будем рисковать жизнями не в пример больше. Вольпе, устроившийся у камина и протянувший ноги на мягкий пуф ближе к огню уже открывает было рот спросить, какое он, вор и человек, ушедший из Ордена и, по словам того же Макиавелли, Орден предавший, имеет отношение к обучению убийц, но осекается. Макиавелли мягко кладет руки на спинку кресла Эцио и старается делать вид, что в кресле рядом никого вовсе нет. — Мне нужно, — говорит Эцио, обращаясь уже к ним обоим, — чтобы здесь были настоящие ассасины, а не уличный сброд. Я на вас двоих очень рассчитываю. Макиавелли только неопределенно поводит острым подбородком в ответ; а Вольпе и вовсе не находит ни слов, ни жеста, которым можно было бы ответить. Девочка, точащая для Макиавелли перья и просиживающая ночи, высушивая и складывая исписанные им бумаги, запаковывая письма, снова открывает Вольпе на условный стук. Так же боязливо чуть растворяет дверь, и испуганно отстраняется, помня прошлый раз. Прикрывает ладонями затянутый воротничок. — Мастер Макиавелли не говорил, что ждет вас, — опасливо мяучит она, и бросается следом за быстро вышагивающим вниз по лестнице Вольпе. С него ручьями течет, он вымок до нитки, пока домчался сюда с единственной целью ткнуть главу ордена лицом в его же бумаги и хорошенько выругать как старший. Хотя и сомневается, что в нем прибавилось сил и воли, чтобы это сделать. Макиавелли степенно и церемонно отставляет чернильницу и откладывает наполовину исписанный лист, медленно поднимая глаза на замершего у стола Вольпе, выжимающего прямо на пол плащ и рукава. — Оставь нас, будь добра, — чуть оборачивается он к девочке, и мягко кивает, видя неуверенность на ее лице. Еще бы, думает Вольпе, примерно представляя себе, как сейчас выглядит со стороны. Встрепанная мегера со дна морского и то, кажется ему, была бы приветливее. — Пошла вон, — улыбается он и за локоток подталкивает девочку к двери. — И двери за собой закрой. Иди-иди. Мучительно медленно она уходит и закрывает за собой, и едва дождавшегося Вольпе накрывает. — Это что за финты ушами такие, — грохает он мокрыми ладонями о стол, и нависает над Макиавелли, со злым удовольствием видя, как с его одежды и волос капли падают прямо на испещренные записями бумаги, размывая чернила в кляксы. — Для пользы дела было сказано в письме. Для пользы дела ты тащишь на такое серьезное мероприятие молокососов, даже клинок держать толком не умеющих? — Ты же обучал их, — отстраняется Макиавелли, старясь сгрести и спасти свои записи. Но пальцы его отчего-то стали неловкими, движения рваные и резкие, и бумаги, которые он сгребает, падают со стола к нему на колени. — Эцио отправлял к тебе этих молодых людей. — Я вор, — почти рычит Вольпе, перехватывая Макиавелли за запястья, резко и грубо, как никогда не позволял себе; перебивает его, открывшего было рот, как тоже раньше никогда не делал. — А ты ведешь их убивать, и убивать под носом стражи. — Тебя неудача предприятия беспокоить не должна, — сквозь зубы, кривя верхнюю губу, словно в отвращении, цедит Макиавелли. И гибкие твердые пальцы на его запястьях сжимаются сильнее. — Мне чхать на неудачу предприятия, ты прав, — Вольпе раздраженно стряхивает с головы капюшон и отстраняется, отпуская Макиавелли и сжимая пальцы в кулаки от злобы, пытаясь дольше сохранить ощущение прикосновения. — Меня даже не волнует, что Эцио будет огорчен провалом. Его не будет там, он не пострадает. Там будешь ты, и из-за промаха и ошибки этих мальков ты будешь в опасности. Он переводит дыхание, смотря в сощуренные глаза Макиавелли. Откровенность бьет как задумано, но Макиавелли непросто выбить из колеи. — Волнуешься о предателе? — Зло и невесело усмехается он. — Волнуюсь о тебе, — пропускает шпильку Вольпе. — Это опрометчиво и слишком глупо для тебя, так рисковать и так верить необоснованно, что эти уличные щенки справятся. — Ты все сказал? — нервно отворачивается Макиавелли, пряча руки под стол, сцепляя нервные пальцы на коленях; он отводит взгляд, глядя, как редкие капли с одежды Вольпе разбиваются о полированную поверхность стола. — Не делай глупостей, — хрипит Вольпе и давится кашлем, пересохшее горло дерет и он отворачивается, прикрывая губы ладонью. — Не тебе судить о глупостях, Гилберт, — веско и нарочито спокойно говорит Макиавелли, поднимаясь из-за стола, и Вольпе медленно вдыхает глубоко сквозь сжатые на губах пальцы и старается не зайтись в приступе кашля снова. — И оставь меня. Мне нужно работать. Послушница выпускает его наружу молча, вжавшись спиной в стену и смотрит через распахнутые двери, как пронесшийся стремительно Вольпе замирает под дождем, подставив под тяжелые капли лицо. Когда она, закрыв двери, возвращается в кабинет Макиавелли с тряпкой, вытереть мокрые следы на полу, наставника она застает обессилено уронившим голову на сложенные прямо поверх безобразно вымокших бумаг руки. Он прижимается лбом к сгибу одной руки, а пальцами другой нервно сжимает короткие волосы на затылке. — Мастер Макиавелли, — робко обращается она, боясь переступить порог. — Он ушел? — Отзывается слабый голос. — Да, - сбивается девочка, — почти. Стоит на улице под дождем. — Простынет, — шепчет Макиавелли, поднимая лицо, и уже громче, для чужих ушей, добавляет. — Не впускай его больше без моего ведома. В Спящей Лисице Вольпе просиживает до вечера, отстраненно слушая подопечных и подчиненных, ожидая нервно захода солнца. Крупный чиновник, о связях которого с тамплиерами уже едва ли не на каждом углу кричат, сегодня по обыкновению направится окольными улочками в бордель, разделять страсть и отдавать деньги. По наводке Эцио избавить мир от него нужно как можно быстрее, и те подворотни, какими он, закутанный в темный плащ с двумя верными охранниками, чтобы не привлекать лишнего внимания, ходит в дом терпимости, единственное место, где его можно с минимальной вероятностью поймать и отправить к праотцам. Он это тоже знает, и, как и любой человек с ворохом грехов за душой, боится; оттого те двое охранников, что таскаются с ним ночами стоят целого десятка обычных солдат, и если их не убрать с расстояния из арбалета, в ближнем бою они могут дать жару даже самому Эцио, если верить тому, что Вольпе узнал. А Макиавелли идет против них с тремя детьми, двоим из которых предстоит стрелять с крыши, имея единственную попытку в запасе. И у Вольпе сердце в пятки уходит, когда он думает что эти двое — те бестолковые криворукие неучи, что даже яблоко с прилавка не могли стащить и кинжал из ножен на собственном поясе вынуть, не произведя колоссально много шума. Третий, тот, кто должен быть с Макиавелли в проулке, Вольпе неизвестен и оттого он мучается еще сильнее. Вечер наступает медленно, и едва солнечные лучи из золотых становятся все темнеющими янтарными, он закрепляет на поясе метательные ножи и уходит, добираясь в Рим так скоро, как только возможно. Сжимая поводья, унимает нервную, почти истеричную дрожь пальцев. И чем стремительнее темнеет все вокруг, затопленное поднимающейся с земли ночной тьмой, тем страшнее становится и тем сильнее верится, что он может не успеть. О том, что все может обойтись, Вольпе не думает. Верить в удачу можно только тогда, когда сам уверен, что не оплошаешь; и если в Макиавелли Вольпе уверен больше даже, чем в себе, то те, кто с ним, явно перевешивают чаши весов к провалу. Первая стрела вонзается острым носом в землю под ногами, слабо оцарапав стремительно повернувшегося охранника по щеке. В следующий миг одетый в серое стрелявший свешивается с крыши вниз, грузно оседая: стремительно, с полной руки на повороте кинутый избежавшим стрелы охранником кинжал угодил ему ровно в шею. Тело с глухим ударом оказывается на земле, а второй стрелявший, уже успевший выпустить три стрелы супротив той одной, которая испортила все, не попав в цель, получает кинжал в плечо. Выроненный им арбалет с грохотом падает на витой козырек нижнего окна; занесший было руку для нового смертельного броска мужчина шипит, припадает на колени, потянувшись было к шее, тут же опускается лицом на грязную мостовую и больше не шевелится. Оставшиеся двое теряют интерес к безоружному мазиле, затаившемуся на крыше и настороженно всматриваются в темноту проулка перед собой, расходясь в стороны друг от друга. Они бесшумны. И когда один из них, заметив, что другой укрылся за лестницей на цветочную мансарду, выуживает молниеносным движением из рукава очередной нож и кидает его прицельно, на звук, на почудившийся блеск стали впереди — это кажется одним слитным, неуловимым движением. Макиавелли успевает отдернуть девочку, и нож попадает ему в плечо, короткое лезвие входит по самую рукоять. Еще пытаясь удерживать ставшими непослушными пальцами арбалет, Макиавелли целится снова, но даже поднять полностью оружие не получается; ослабевшая рука повисает вдоль тела, едва вскинув арбалет, но судорожно выпущенная стрела пробивает ранившему его охраннику ногу прямо над коленной чашечкой. Стон боли — первый за все время стремительной схватки - глухо разносится по пустым проулкам. Кровь капает с пальцев, когда девочка тянется помочь и вырывает нож из раны. Макиавелли хмурится, сосредоточенный на боли и находящий бессмысленным злиться теперь, когда рана уже открыта и кровотечение так усилилось, что он ощущает, как немеют пальцы, а девочка сможет сражаться разве что деревянным мечом с соломенной куклой. Противник подволакивает ногу, но даже и так он более чем опасен; в тусклом лунном свете, заливающем неправильной формы угловатый двор меж домами Макиавелли ясно видит, как высверкивает яростно очередной нож у него в пальцах. Движение, шорох, слово — и он не промахнется. Тень срывается с крыши стремительно, в прыжке еще успевая вынуть из ножен сверкнувший светло полуторный меч и опуститься точно на спину настороженно, как охотничий пес, слушающему и выжидающему охраннику. Он вжимает его, потерявшего под чужим весом равновесие, в землю, и тут же четким скупым движением перерубает позвонки на шее, воткнув меч. И соскальзывает с распростертого тела, в секунду нырнув за лестницу, и только шорох ткани и истеричный полувыдох-полустон выдают случившееся там. Брезгливо встряхнув от крови меч, Вольпе проходит к темному провалу проулка и замирает, чтобы тут же сорваться с места. Девочка бестолково упирает ему в грудь острие меча, снятого с пояса Макиавелли, но Вольпе отодвигает его в сторону рукой, опускаясь на колени рядом с осевшим на землю Макиавелли. Второй нож солдат все же кинуть успел. Короткая вытянутая рукоять, липкая от крови, видна под ключицей. Вольпе убирает с нее дрожащие, лихорадочно горячие пальцы Макиавелли и проводит пальцами по насквозь промоченной кровью ткани дорогого камзола, ища вторую рану. — Плечо, - подает неуверенно, тихо голос перепуганная девочка, когда Вольпе уже и сам касается разреза на ткани, скрывающего рану, заставив Макиавелли дернуться. — Тебя здесь быть не должно, — грубо говорит он, но Вольпе даже не отрывается от размышлений о дальнейших действиях. — Благодари Пречистую Деву, что я здесь, — отзывается он, растягивая привычно губы в притворной улыбке, хотя сердце заходится от страха так, что, кажется, вот-вот оборвется. — Далеко ли тебя утащит эта малышка? Сам ты не уйдешь, а двое других твоих неучей годны теперь разве что землю удобрять. — Оба? — Кривится болезненно Макиавелли и охает обессилено, позволяя Вольпе подтянуть его вверх, поднимаясь на ноги. — Обопрись здоровой рукой, — шепчет Вольпе, закидывая его руку себе на шею, почти взваливая его на себя. Раны нужно зажать, и девочка, подошедшая с другой стороны старается выполнить этот наказ Вольпе, вот только прижать плотно руки с окровавлено тряпкой к груди Макиавелли не получается — слишком быстро они идут и слишком сильно с трудом дышащий Макиавелли льнет к ведущему его Вольпе. На лошадь Вольпе его, теряющего сознание, почти закидывает, уже на полпути к острову понимая, что не осмотрел труп чиновника, как хотел то сделать, на предмет алмазного перстня, о котором среди коллекционеров и ценителей ходят легенды. Сидящий впереди Макиавелли запрокидывает голову ему на плечо, и без того бледное лицо с острыми чертами кажется бледным хуже, чем у мертвеца. Вольпе крепче придерживает его рукой и пускает коня скорее, морщась зло на мысли о перстне. Он сомневается недолго, решаясь, куда ехать — и Тибрское убежище, и Спящая Лисица примерно на одинаковом расстоянии от них сейчас; все одинаково далеко. Ночь ненастная — луна то и дело скрывается за тяжелыми низкими облаками, и света ее мало, чтобы видеть далеко. — В убежище, — хрипит, непослушными пальцами стараясь держаться за луку седла, Никколо, крепко прижимаясь спиной к груди Вольпе. И это решает дело. Девочка с двумя лошадьми, потерявшими наездников, провожает пустившего галопом коня Вольпе, грустно наблюдая, как за ним поспевает лошадь Макиавелли. Сам Никколо уже не видит это: закрыв глаза, он влажной ладонью касается удерживающей его в седле руки Вольпе и сосредотачивается только на его дыхании, приходящемся горячо вплотную на щеку и скулу. Но успевает отметить, как мягко стал слышен перестук копыт — словно лошадь идет не по мощенным улицам Рима, а по утоптанной земле. Он открывает глаза, придавленный все растущей, жаркой болью уже растекшейся по всему телу, ожидая увидеть окраины, злачное заведение, гордо называемое главным зданием Гильдии Воров — так должно быть, потому что дорога была мягкая, и пролетела быстро, а Вольпе слишком своенравный, и… С седла его снимают аккуратно, пытаясь взять на руки, и Макиавелли шипит, готовый встать на ноги, если потребуется; но не уверенный, что устоит на них. И с удивлением понимает, что они на Тиберине. Приваливается к Вольпе, крепко обнявшем его рукой за пояс, и слабо улыбается. — Раны настолько плохи, что ты даже решил меня послушаться? — еле слышно шепчет он, и Вольпе тянет его осторожнее и настойчивее к уже ожидающе открытым дверям, в жарко натопленные комнаты убежища. Опускает на стол в его же кабинете, прямо на пол сбросив и бумаги, и пустые чернильницы. Аккуратными чуткими пальцами проходится по каждому слою скрывающей раны ткани, и расстегивает быстро камзол, распахивает на груди нижнюю рубаху. — Сожми, — всовывает в сухие губы Макиавелли свернутую несколько раз тряпку и перехватывает пальцами рукоять вошедшего под ключицу метательного ножа. Слышно, как шелестят шаги только что догнавшей их послушницы. — Принеси воды! — рявкает ей Вольпе, накрывая губы сжавшего зубами тряпицу Макиавелли ладонью и дергает нож, резким и быстрым движением вынимая его из раны. Нож короткий и широкий, и рана не такая глубокая, как опасался Вольпе. Он выдыхает, раздирая на длинные полосы принесенные послушницей бинты и с одобрением замечает, что она подогрела не просто воду, а травяной отвар. От мысли дать Макиавелли нюхательной соли, чтобы заглушить боль, он отказывается; и нюх перебьет надолго, да и заслужил, пусть расхлебывает хотя бы эти последствия своей опрометчивости. Благо, жизни ничего не грозит, и рука будет работать, ни сухожилия, ни вены не перебиты. — Я говорил тебе, — промывая рану и вжимая в стол шипящего Макиавелли, на самое ухо шепчет ему Вольпе, — я так и знал, что вот именно этим и закончится. Слава Богу еще, что только этим, раны пустяковые. Макиавелли хватает его за ворот, но силы хватает только на пару мгновений; пальцы разжимаются и слабо сжимаются снова, едва удерживая влажную от пота ткань. — Пошел бы предатель на такое? — Хрипит, снова охая от боли, когда вымоченная в отваре тряпка проходится по ране, Макиавелли, и Вольпе смотрит на него удивленно и ошарашено. — Надо было бы предателю так рисковать, а, Гилберт? — Мальчишка, — Вольпе отрывает дрожащие холодные пальцы от своего воротника и качает головой, касаясь лба ладонью. — Ты себя чуть не угробил, отправил к праотцам двух рекрутов только ради того, чтобы что-то доказать? Да ты понимаешь хоть… И пощечина пришлась бы кстати, но у Макиавелли вид хуже, чем у мертвеца; запавшие щеки, острые скулы — кажется, порезаться можно неосторожно тронув — и сухие тонкие губы, едва ли не синие, темные, жуткие. А глаза блестят болезненно ярко, на коже лба, на переносице, крыльях носа и над верхней губой выступили крупные капли испарины, и Вольпе обтирает его лицо мягко чистым краем влажного бинта, гладит большим пальцем по скуле, стараясь не злиться. Чувствуя, страшно и болезненно, как сжимается под легкими за ребрами в обжигающий ком вина, и как хочется себя обозвать, и, если бы было можно — перенять, забрать эти раны. И видимо сильно меняет его лицо, потому что Макиавелли дергает раненной рукой и подставляет щеку под прикосновение, прикрывая глаза. — Зачем ты это сказал? — шепчет он, и Вольпе наклоняется, слушая. — Как ты придумал вообще эту глупость, что я и Борджиа… — Слишком уж много восторга, — грустно улыбается Вольпе, понимая, что его ничего и никогда не оправдает; неосторожные злые слова обернулись кровью, и вряд ли раны можно залечить, забрав эти слова назад. Даже если это жизненно необходимо, чтобы только суметь простить самого себя. — Да? А не слишком много подозрений от человека, которому я безраздельно доверился? Послушница смущенно переступает с ноги на ногу, теребя в пальцах лоскуты бинтов для перевязки, наблюдая, как шепчутся старшие, и Вольпе болезненно хмурится, стискивая на окровавленных тряпках пальцы. Николо просыпается после полудня. Раны крепко перетянуты, подушки в изголовье поставлены высоко, так, что он спал в почти сидячем положении. Высокое солнце пробивается кружевом бликов через узорные шторы на приоткрытом окне, и сидящий рядом в кресле Вольпе спит, подставив лицо под его горячие прикосновения. Его горячие пальцы лежат поверх запястья Макиавелли, ослабевшие во сне, все еще держат мягко, привычно, и тепло прикосновения кажется совершенно правильным; вокруг миндалевидных ногтей ссохлась плохо вымытая бурая кровь, и Макиавелли касается пальцами бинтов, слабо потемневших от выступившей на ранах крови и морщится, оседая на подушках ниже. — Уже можно снять повязки, — поводит зябко плечами Макиавелли, устраиваясь в своем кресле у письменного стола, — и ты можешь отправляться обратно, я в уходе больше не нуждаюсь. Вольпе заканчивает под его преувеличенно суровым взглядом складывать лодочку из густо исписанного листа с несколькими цветными печатями и изображает на лице невинное удивление. — А я не хочу, — ухмыляется он, выставляя лодочку на стол, к трем уже готовым. — В конце концов, ты обязан мне жизнью — в очередной раз. Его мозолистые гибкие и горячие пальцы проходятся по столешнице, накрывают пальцы Макиавелли, переворачивают ладонью вниз и твердые подушечки проходятся по линиям до самого запястья. — Как непосредственный Глава Ордена, обязанный мне жизнью, — высокопарно начинает он, и Макиавелли фыркает, сбрасывая его руку и тут же переплетает пальцы, и Вольпе сбивается. — Чего ты хочешь, Гилберт? — ухмыляется он, и Вольпе с удовольствием видит, как мягко, словно цветочной пыльцой покрытые, розовеют его острые бледные скулы. — Ну, для начала в Орден, раз уж его глава, мессер Макиавелли, и правда так предан всем нам и нашему делу, - смеется он. — И к самому мессеру Макиавелли, чтобы узнать, не холодно ли ему спать одному? Весна что-то нынче промозглая… Вольпе медленно поднимается, огибает стол, не разрывая теплого прикосновения, и останавливается у кресла; отодвигает его резко за спинку, и ножки скрипят по непокрытому ковром паркету. — Я еще не дал согласия на все эти грандиозные планы, — хмыкает Макиавелли, когда Вольпе устраивается у его ног, разводит горячими мозолистыми ладонями затянутые плотной тканью колени, чтобы придвинуться ближе. — Неужели не согласишься, Никколо? — Улыбается он, прижимаясь щекой к чужому бедру и чувствуя, как легко касаются пальцы его губ и подбородка. Кисло-сладкий запах вербены мешается с горечью чернил, и Вольпе целует эти пальцы. — Никколо, — повторяет он, и Макиавелли неожиданно сильным движением, стиснув крепко за плечи, подтягивает его выше. — Я даже извинюсь, — уже серьезнее шепчет Вольпе, когда горячие ладони оглаживают лицо Никколо, спускаются на шею, и пальцы путаются в мудреных завязках на воротнике. — Было бы неплохо, — распахивая слои ткани, укрывшие смуглую шею со вздрогнувшим кадыком, слабо улыбается Макиавелли. Губы саднит, и он тянется к Вольпе, обнявшему его за плечи и прижавшемуся близко, вжимаясь пахом в пах. И все получается безобразно быстро и смазано, потому что едва Вольпе наклоняется, сминая губы Никколо горячим, почти грубым поцелуем, кресло под ними скрепит от непомерного веса пронзительно и предостерегающе. У самого камина, так, что ноги уходят под широкий навес письменного стола, Вольпе смеется, нависая над растрепанным и лихорадочно раскрасневшимся Макиавелли; на бледной коже румянец проступил пятнами, так привычно вызывая волну теплого, сладкого восторга и почти душащей нежности. — Бог мой, — смеется щекотно Вольпе, целуя порозовевшую кожу щек и скул. И про себя поражается, как может Никколо, с этим его лихорадочным румянцем, с дрожащими от смущения и возбуждения пальцами, которыми уже намертво запутался в завязках чужого камзола, с этой его проступающей резко несдержанностью и привычкой подаваться в поцелуй, заранее крепко закрыв глаза — как может он быть предателем? Бог мой. Никколо разводит ноги, обнимая навалившегося сверху Вольпе за пояс, и прижимая к себе так плотно, что даже через слои ткани чувствуется болезненная твердость восставшей плоти. Стонет глухо, когда Вольпе проводит рукой меж их телами и в несколько движений расстегивает ремень и стягивает ниже его штаны, проходясь пальцами по горячей, влажной коже, стискивая осторожно, и, смеясь, прижимается губами в долгом поцелуе к острой скуле. Никколо оставляет попытки развязать камзол на груди Вольпе и пытается повторить его движение, ладонью опускаясь по складкам скрывающей тело ткани к паху, но все это слишком медленно, а пальцы Вольпе проходятся по его плоти, сжимая то сильнее, то почти отпуская, и уже даже не чувствуется холодный пол под спиной и лопатками. Только жарко всему телу, и руки сами замирают, вцепляясь в так и не стянутые до конца штаны, складками собравшиеся на бедрах Вольпе. А он двигает ладонью, мягко сжимая пальцы, подсунув свободную руку под талию и обняв крепко, заставляя прогнуться в пояснице. Поцелуй приходится в уголок губ, и Никколо забывается, ловит рассыпавшиеся длинные каштановые пряди и притягивает к себе, целуя уже по-настоящему, глубоко и жарко. Они забываются надолго, и когда уже Вольпе придавлен безнадежно раскрасневшимся Никколо к полу, незапертая дверь в комнату грохает с такой силой, что они оба чуть не взвиваются на ноги. — Ух, — пытается изобразить подобие вины на лице Вольпе. — Двери, какая досада. Никколо же прислушивается внимательно к тяжелым шагам и глухим отзвукам голоса, сосредоточенно сдвинув брови. И в его позе на бедрах Вольпе, когда восставшая твердая плоть едва не касается покрытого темной порослью напряженного живота, а ладонь Вольпе еще секунду назад этой плоти касалась — такое выражение лица выглядит по меньшей мере комично. — Тс, — шикает он на прыснувшего Вольпе и пытается встать, но тот удерживает его властно и крепко за бедра. — Это Эцио! — Думаешь, после того, что он видел, ты исправишь положение, появившись перед ним в подобном виде? — Ухмыляется Вольпе и Никколо мягко бьет его ладонью в грудь. Вернувшегося Эцио послушница ловит у самой пристани, едва спрыгнувшего со сходней на твердую землю. Она испугана, глаза блестят влажно, почти со слезами. — Мессер, — вцепившись пальцами в мятую ткань рукава на предплечье, шепчет она, — мессер Аудиторе, беда. По заполненным людьми улицам Рима они несутся, едва не сбивая прохожих с ног, и у Эцио пережимает горло; послушница объяснилась сбивчиво, испуганно, но и коротких неуверенных слов хватило. Эцио вспархивает в несколько ловких движений на крышу двухэтажного дома, скорее перебирая ногами по хрусткой звонкой черепице. Вольпе слетел с катушек и после недавнего провала решил свести счеты с Макиавелли. И несмотря на то, что Эцио отказывается верить, что такое вообще возможно, он бежит так быстро, как только может, и ноют недавно полученные раны, но значения это не имеет. До острова они добираются за рекордно малое количество времени. Задыхающаяся девочка приваливается к едва закрытой двери в убежище, а Эцио, держа ладонь на рукояти меча, быстро и тихо проходит внутрь, на срывающийся шелест голосов, и замирает у приоткрытой неосторожно двери. И ругается грязно сквозь зубы, отворачиваясь и встряхивая головой. Захлопывает плотно дверь, так, чтобы разложившиеся там на столе в полуголом виде его, Господи прости, соратники это слышали и сделали выводы. — Милая, - рявкает он, упираясь ладонью в стену над головой послушницы, - неужели так легко перепутать стоны боли с этим?! Девочка стремительно краснеет, быстро отворачиваясь. — Давно они, ну, помирились? — уже спокойнее интересуется Эцио грузно оседая на первую попавшуюся софу. — Мастер Вольпе ночевал здесь все время, после того случая с… — Понял, — прерывает ее, виновато потупившуюся, Эцио, и хлопает себя мягко ладонями по коленям. — На самом деле, очень хорошо, — говорит он и смеется, глядя на смущенную девушку. Огонь в каминах трещит тихо и спокойно и Эцио скоро засыпает, сморенный теплом и относительной тишиной. А девочка подходит к дверям, старясь ступать неслышно и прислоняется ухом к замочной скважине. Но не слышит ничего, кроме редкого тихого смеха; кажется, так мог бы смеяться мастер Макиавелли, если бы ей хоть раз довелось слышать его смех.