Я и ты. И ещё один ты

После аварии хренов Хабашира становится странным, хотя особой адекватностью и спокойствием он не отличался и раньше. Нет, он не смотрит пустым взглядом сквозь предметы, не зависает на середине действия и не шугается от одного упоминания байка. На первый взгляд — тот же самый. На второй — тоже. Если особо не присматриваешься — не заметишь. Если не живёшь с ним в одной квартире — не догадаешься. Если не трахаешь его — не увидишь. Но со временем всё становится только хуже. Смены настроения кажутся непредсказуемыми, некоторые желания начинают раздражать Агона, а первое же нападение выводит его из себя. Тогда Хабашира остаётся со сломанным запястьем, трещиной в ребре и разукрашенным синяками телом, а Агон убирает все ножи из зоны досягаемости. Потом всё повторяется снова. И снова. И снова... Хабашира не помнит ни единого мгновения из того, что рассказывает ему о его же помешательстве Агон. Искренне удивляется и говорит, что никогда бы... вот только его травмы и глубокий порез на плече Агона красноречиво говорят об обратном. Они не разговаривают о случившемся — просто Агон собирает вещи Хабаширы, а потом отвозит его в частную лечебницу. Чтобы вернуться за ним через полгода и забрать обратно. К себе. Их совместная жизнь меняется после возвращения Хабаширы из лечебницы. Больше таблеток, меньше секса. Больше свободного пространства, меньше прикосновений. Больше грызущего чувства вины и всё меньше и меньше понимания. Агон пропадает на тренировках и играх, практически не появляясь дома. Хабашира сидит в квартире и всё реже выходит куда-либо. Они не разговаривают об этом и пытаются делать вид, что всё в порядке.

***

Стоит Агону открыть дверь, как его сразу же втягивают внутрь квартиры за ворот куртки, бесцеремонно и грубо. Он с лёгкостью выворачивается из хватки и припирает незадачливого нападающего к стене. — Ты совсем ебанулся? — шипит в затылок и выворачивает руку, в которой зажат нож. — Последние мозги отшибло? Хочешь снова посидеть недельку наедине с самим собой? Агон давит, прижимая лицом к стене. Бесится. Но ничего сделать не может. Максимум — закрыть в специально отведённой под это комнате (он оборудовал её после третьего покушения на свою жизнь): полная звукоизоляция, отсутствие острых и тяжёлых предметов, минимум вещей, хороший замок и тяжёлая дверь. А на сладкое — в особых случаях и по праздникам — смирительная рубашка. — Пусти, — хрипит Хабашира. Агон чуть ослабляет хватку, переставая вдавливать его в стену, но по-прежнему держит крепко, прижимаясь к спине Хабаширы, фиксируя руки и голову. — Что, блядь, это было? — выдыхает прямо ему в ухо. — Решил от скуки снова взяться за старое? Совсем одурел в четырёх стенах? Хабашира молчит, только сердце у него бьётся часто-часто, и дышит он рвано. Слабо дёргается, снова просит отпустить, а потом выгибается в руках Агона, судорожно хватая ртом воздух и закатывая глаза. Отпихивает Агона от себя — откуда только силы взялись? — и падает на колени, зажимая рот рукой. Хабаширу тошнит. Долго, мучительно, весь вечер. От еды, от запаха геля для душа, от свежего воздуха из открытого окна. Хабашира сворачивается клубком, уворачиваясь даже от малейших и случайных прикосновений, и просит оставить его в покое. Агон не против — он не знает, что делать с таким Хабаширой, он не умеет утешать или поддерживать. Поэтому просто уходит, оставляя того в тёмной спальне наедине с собой. В странной тишине, которая не нарушается звучной бранью или диким смехом, хотя бы бурчанием телевизора, Агону... непривычно. Он щёлкает пультом, пытаясь привнести нотку обыденности в этот сумасшедший вечер, но ни трансляция матча по амефуто, ни нудные новости, ни даже красочный боевик не спасают от гнетущего ощущения, которое осталось после того, как он вернулся в квартиру этим вечером. Мысли текут в сторону тёмной спальни и свернувшегося на полу у кровати Хабаширы. «Придурок, — думает Агон. — Хренов идиот». Не то чтобы он излишне волновался за него — это случается уже не в первый раз. Он пережил столько неудавшихся нападений со стороны Хабаширы, что впору смириться и привыкнуть. Или же принять, что ему не под силу нести это бремя, загнать чувство вины куда подальше и сдать Хабаширу в лечебницу. Снова. «А потом снова вернуться за ним, да?» — словно со стороны звучит ехидный голос. Агон сжимает пульт в порыве бессильной злости, а потом швыряет его в стену со всей силы. К чёрту всё! Когда он успел стать таким мнительным?! Когда встретил этого придурка? Или когда обнаружил, что тот стал неотъемлемой частью его жизни? Или когда этот... этот идиот развернул байк, принимая удар на себя, прикрывая Агона от неминуемого? Он вздыхает, понимая, что дальше закрывать глаза на всё это и делать вид, что ничего не происходит, просто опасно. Сейчас успокоительные действуют на Хабаширу лишь урывками — иногда приходится выбивать из него дурь силой, — а ведь не прошло и полугода после окончания терапии. И в какой-то момент можно просто не успеть — напороться на нож в душе, на удавку в темноте спальни или на яд в завтраке. Не то чтобы у Хабаширы это стало навязчивой идеей, но отрицать сил уже нет — неудачных покушений становится всё больше, они уже давно не смешат своей наивностью, а пресекать их с каждым разом удаётся всё сложнее. Агон хочет выключить телевизор, но вспоминает, что теперь от пульта осталась разве что пластиковая каша, а подниматься лень. Матерится и бросает всё как есть — какая теперь разница? Устало прикрывает глаза и вытягивается на диване; идти в спальню не хочется — раз Хабашира его выставил, то и соваться к нему нет смысла. Дремота подкрадывается незаметно, спутывая мысли, подменяя реальность, превращая обыденное в извращённый кошмар. Агону мерещатся лёгкие прикосновения — к скуле, к нижней губе. Его резко царапают по запястью: не больно, но мерзкое ощущение остаётся, распространяясь выше по руке, к плечу. С нажимом ведут языком от сгиба локтя вниз — мокро, противно, щекотно. А потом резко кусают за бок, впиваясь зубами, стремясь прокусить кожу. Агон шипит от боли и просыпается, встречаясь взглядом с обнажённым Хабаширой, который сидит на полу рядом с диваном и облизывается, скользя длинным языком по припухшим губам. — С-сука, — цедит Агон сквозь зубы и чуть приподнимается, но не садится. — Ты что задумал? Сверлит Хабаширу напряжённым взглядом, не зная, что сейчас от него можно ожидать — его действия давно перестали поддаваться логике. Он может напасть, а может убежать. Может мечтать перегрызть глотку и вогнать нож под рёбра, а может ластиться и требовать нежности. «Совсем сдурел», — думает Агон и окидывает Хабаширу взглядом: бледный, тощий, совсем на себя непохожий. С левой стороны волосы намного короче — Хабашира сам подстригает их время от времени, — но всё же прикрывают шрам от аварии; под глазами синяки от недосыпа. Агон ловит себя на том, что хочет погладить такого Хабаширу по щеке, поцеловать куда-нибудь за ухо, устало обнять и провалиться в сон. Ловит — и в ужасе трясёт головой: хреновы нежности не для него. И не для них. И уж точно сейчас неуместны. Хабашира смотрит на него и ржёт — нагло, безумно скалясь. Встаёт во весь рост, нависая. Наклоняется к самому лицу — Агон даже не мигает, выжидая следующего действия, — а Хабашира закрывает глаза и прислоняется лбом к его щеке. Тяжело дышит. Давит на плечи, впиваясь длинными пальцами так, словно решил вспороть кожу. Прижимает к дивану всем весом, трётся возбуждённым членом о бедро Агона, оставляя мокрые следы. И ржёт. Дико и безудержно. Сейчас Агону хочется врезать по этой скалящейся роже, но он сдерживает себя. Ждёт. Подобные приступы всегда проходят более-менее спокойно, лишь бы снова не полез с ножом — только тогда можно применять силу. «Главное — переждать», — утверждали врачи и настойчиво совали Агону рецепт на сильное успокоительное. «Не провоцируйте его», — говорили они же, когда Агон привозил Хабаширу в клинику — обожравшегося таблетками, с сильнейшим отравлением. «Всё пройдёт, будьте к нему снисходительны и терпеливы», — твердили они каждый раз. А потом череда поездок прервалась. Просто запереть Хабаширу в квартире, просто спрятать все лекарства, просто выполнять его желания. Выжидать и наблюдать. Как будто из этого что-то могло получиться. Агону явно не хватает человечности, Хабашире на данный момент — мозгов. Ранее слаженный механизм отношений, построенный на взаимной терпимости и отличном сексе, сейчас трещит по швам. Нет понимания, только смирение и чувство вины. И безумие. Агон смотрит в практически незнакомое лицо — гримаса меняет его до неузнаваемости, — ведь на месте Хабаширы мог быть он сам, сложись события немного другим образом. Такой же безумный, с поехавшей крышей, способный сотворить абсолютно любой поступок. Стал бы Хабашира возиться с ним или тоже запер бы в квартире? Или отвёз бы в клинику и сдал врачам, забыв о нём навсегда? Ответа на этот вопрос никто не даст — уж точно не он сам и не Хабашира, который и мыслить-то сейчас не может адекватно. Провалившись в свои мысли, Агон отрешается от реальности и совсем не обращает внимание на то, что происходит вокруг. А потому резко вздрагивает от почти нежного прикосновения к щеке. Хабашира больше не смеётся, не выглядит безумным или напуганным. Он просто уставший и очень грустный. Почти нормальный. — Эй, — тихо окликает его Агон и касается щеки в ответном жесте, опасаясь привычной реакции: испуга, безумного смеха или нападения. Хабашира не оправдывает его ожиданий, он просто вопросительно и немного потерянно смотрит в ответ. А потом криво улыбается и говорит чуть надтреснутым голосом: — Я бы не стал. — А-а? — В голове у Агона пусто, зато возникает твёрдое ощущение, что Хабашира только что читал его мысли. Становится душно, тяжело, а чувством вины снова накрывает с головой. Хочется отмотать время назад или сказать Хабашире что-нибудь, хотя бы извиниться. Или прямо сейчас изменить что-то в своём поведении. — Я бы не стал, — повторяет Хабашира. — Не стал бы тебя убивать. Просто иногда хочется тепла. Агон нервно смеётся и аккуратно притягивает его к себе: — Так? Хабашира кивает — Агон чувствует это по движению головы, но сам не видит, — и напряжённо пытается устроиться рядом. На узком диване слишком мало места для тех, кто привык спать на большой кровати не прикасаясь друг к другу. Хабашира неловко возится: ему мешаются ноги, непонятно куда пристроить руки, лечь просто сверху или съехать чуть вбок, примостившись между горячим телом и спинкой дивана? Агон наблюдает за этим мельтешением с лёгкой улыбкой. Всё это выглядит по-дурацки: и ситуация, и не похожий на себя Хабашира, и он сам. Вздыхает и обнимает Хабаширу, укладывая его рядом с собой, согревая холодное тело. Тот легко дрожит. — А нож тебе тоже для тепла понадобился? — спрашивает Агон через некоторое время, когда Хабашира успокаивается и затихает. — Ну кровь же горячая, — отвечает тот как ни в чём не бывало и улыбается очередной безумной улыбкой из своего богатого арсенала. — Придурок, — выдыхает Агон. — Спи. Стягивает со спинки дивана плед, неловко расправляет его и укрывает их обоих.