***
Месяца полтора назад Акаши Сейджуро небрежно уронил ему в руки ключи. Фурихата ничего не спросил и даже не удивился; сжал в кулаке царапающееся железо и молча кивнул в знак согласия. Конечно, без этого можно было и обойтись, но тогда казалось жизненно важным сохранить хотя бы подобие добровольного выбора. Сейчас он думал, что это чересчур наиграно. В доме было тихо и тоскливо. Фурихата забрался на широкий подоконник с ногами, торопливо подоткнув под себя уютный плед. С прошлого раза должна была остаться одинокая чашка из-под чая, но и той уже давно не было — наверное, унесли во время очередной уборки. Фурихате никогда ещё не доводилось хоть раз застать тех, кто драит бесконечные пустые комнаты, где кроме пыли ничего и не найти. Приходящая прислуга чудом выбирала дни, когда Коки уходил, чтобы торопливо навести глянец на паркет, протереть полки, постирать и высушить всё скопившееся бельё. Это напоминало сказку о трудолюбивых эльфах, и Фурихата всерьёз бы над этим задумался, если бы не проводил большую часть ночей с открытыми глазами. Не то чтобы спать здесь было опасно, но как-то... не так. За окном приятно зеленел мокрый от дождя сад. Фурихата прижался лбом к стеклу, разглядывая водяные потёки и расплывающийся за ними пейзаж: кусочек узкой, выложенной гравием дорожки, аккуратный чистый газон, белесую, тонущую в сливовом тумане иву. Под дождём её длинные ветки блестели переливчатыми гирляндами. Фурихата испытал острое желание залезть под уютный кокон листвы и свернуться клубком, но тут же отмёл его, как несостоятельное — Акаши найдёт и там. В конце концов, он сам выбирал этот сад. Сам выбирал этот дом и сам, видимо, выбирал Фурихату. Акаши любил, чтобы вещи были на своих местах, поэтому Коки давно забросил попытки найти убежище в чужом королевстве. Подразумевалось, что этот дом принадлежит ему. Что ключи, отданные полтора месяца назад — в единственном экземпляре, что кровать на втором этаже вовсе не двуспальная, и даже вторая щётка в стаканчике нужна только на всякий случай. И вещи в огромном платяном шкафу подходят только ему, и фотографии на каминной полке — господи, зачем ему дом с камином? — изображают его близких. Фурихата подозревал, что это указывает на то, что хозяин — он, но на деле оказывалось, что большая часть дома всё же носит на себе отпечаток чужой руки. От тяжёлого вздоха на стекле осталось запотевшее пятно. Фурихата задумчиво расчертил его пальцем, изображая решётку, и поглядел сквозь неё наружу. Получилось весьма похоже. Ива зашелестела ветвями — Фурихата не услышал, но увидел это — и снова отчаянно захотелось забраться к тёплому стволу. В принципе, он мог бы встать и добежать до двери, распахнуть её и выбежать в сад, что головокружительно пахнет мокрой землёй. Фурихата сглотнул, представив, как пройдёт босиком по холодной, липнущей к ступням траве, раздвинет опахало ветвей, обрушив на себя миллион капель, и спрячется там, внутри. Ненадолго, хотя бы минут на десять, опустит голову к коленям, прижавшись спиной к дереву, и застынет, притворившись неживым. Может, он успеет до прихода Акаши. Фурихата быстро прокрутил это в голове и слегка приободрился, свесив ногу с подоконника. Может, успеет вернуться и вытереться, не оставив на полу грязных следов, высушит голову, вытравив свежий запах дождя. Сменит мокрую одежду, а даже если нет — ничего страшного, Акаши потом меньше снимать. Он почти уверил себя в том, что всё получится, когда справа послышались шаги. Фурихата замер. Акаши всегда приходил, не гремя дверьми, бесшумно ступая по идеально чистому паркету и не произнося ни слова. Он приходил без предупреждения, когда хотел, и отчего-то Коки знал, что ему самому лучше находиться дома в эти моменты. Хотя, опять же, подразумевалось, что дом этот всё же принадлежит ему.***
Посуду тоже выбирал не он. В болезненно белых плошках такой же белоснежный рис сливался со стенками. Изящные, выточенные из какого-то дерева палочки лежали ровно перпендикулярно краю стола. Сейджуро сидел точно посередине, напротив, лицом к лицу, и Фурихата предпочитал щуриться от снежной белизны посуды, чем от его пристального взгляда. А потом вдруг появился он. Фурихата почти не удивился, ничего не сказал. В животе холодным комком свернулось нехорошее предчувствие. Сейджуро участливо наклонил голову, Фурихата слабо улыбнулся — нет, всё в порядке, — но мерзкое ощущение не прошло. Вообще Акаши возвращался нечасто, но в такие дождливые дни вероятность ощутимо возрастала. — Почему не ешь, Фурихата? Он вздрогнул и тут же облегчённо выдохнул. «Фурихата». Поднял глаза, непроизвольно щёлкнул палочками, пытаясь разбить лёд, но наткнулся на непонимающий взгляд. — Невкусно? Он точно знал, что вкусно, но от волнения ничего не распробовал. Еду готовили те же эльфы-работяги, откуда-то досконально знающие его пристрастия, и жаловаться не приходилось. Сейджуро, наверняка выросший на чём-то более изысканном, безропотно разделял с ним ужин, ничуть не смущаясь содержимого своей тарелки. Фурихате всякий раз было за это стыдно, но почему — толком сформулировать не мог. — Нет, всё замечательно, Акаши. — Сейджуро. — Да... Сейджуро, — послушно повторил Фурихата. Имя успокаивающе перекатывалось на языке, и хотелось верить, что до конца вечера его гость — его хозяин — не выкинет ничего странного. Он уткнулся в свою плошку. За окном шелестел дождь, и мысли Фурихаты непроизвольно уплыли обратно к раскидистой иве, как к единственному островку спокойствия вне этих жутковатых стен. — Фурихата, — сказал Акаши, когда они закончили ужин. — Сегодня я останусь. Он не спрашивал. Фурихата с сожалением понял это в самый первый раз, и теперь только кивнул, относя посуду в мойку. По привычке задрал рукава, собираясь их вымыть, но на плечо легла обманчиво маленькая, жгущая сквозь одежду рука. — Пойдём, — шепнул Сейджуро. — Оставь это. На плечо давила нестерпимая тяжесть. Фурихата на миг прикрыл глаза, чтобы ощутить: горячие сжавшиеся пальцы, удобно устроившиеся между костяшек. Так по-хозяйски. Привычно. Властное, неприкрыто жёсткое касание, от которого по коже всегда мурашки, а в горле — засуха. Он бы дорого дал, чтобы вспомнить, когда вообще привязался к подобному.***
Он точно знал, что их было двое. Первое время это казалось диким и неимоверно пугало, но постепенно Фурихата научился различать. Оказалось, не так-то это и сложно: две половины Акаши Сейджуро прекрасно складывались и разделялись, образуя своеобразную фигуру из частей конструктора. Кому из них пришло в голову присвоить себе Фурихату Коки, осталось загадкой и поныне, но сам Фурихата склонялся в пользу Сейджуро. Сейджуро приходил чаще и был желаннее. Вообще неуютно было с ними обоими, но Сейджуро умел сглаживать острые углы и настораживал не так сильно. Держался на расстоянии куда дольше, чем своё альтер-эго, и притягивал к себе чем-то неуловимым. Сейджуро казался столь уточнённым, столь же умным и воспитанным, как второй, но с ним Фурихате было комфортнее. Сейджуро мягко улыбался, прощал мелкие промахи и не выказывал желания запереть Коки в клетке. В общем и целом он был немного проще и, наверное, человечнее. Другое дело — Акаши. Они отличались неуловимыми, тонкими деталями; балансировали на грани, края которой порой не мог угадать даже привыкший к обоим Фурихата. Акаши любил приходить в тёмное время суток, в плохую погоду, никогда не выдавая себя до нужного момента. Его жёлтый глаз порой мерещился Фурихате в отражении зеркала, а иногда даже в собственных зрачках, и от этого всегда бросало в дрожь и хотелось сбежать. Особых причин, на самом деле, не было: Акаши, как и Сейджуро, вёл себя достаточно учтиво, никогда не позволял себе выйти за рамки — по крайней мере, с Фурихатой, — и ни разу не повысил голос. Фурихата знал всё это, но почему-то боялся: то ли его кривой усмешки, то ли загадочного блеска в глазах, то ли неожиданных прикосновений. У Акаши был холодный, оценивающий взгляд с головы до ног, и жёсткие пальцы, ощупывающие тело, будто товар на распродаже. Фурихата жмурился, ощущал, что непроизвольно начинает подчиняться течению, затаскивающему его вглубь. Ощущал, что тоже начинает распадаться. Со временем стало казаться, что его теперь тоже — двое. Смелеющий, отзывчивый Фурихата для одного, и покорный, податливый Коки — для другого. В конце концов, у каждой медали есть две стороны. Сейджуро всегда звал его по фамилии. Акаши — по имени. Сам Фурихата отзывался на того и на другого. Разделить себя на две части оказалось не так уж и сложно.***
В камине лениво догорали поленья. Фурихата набросил на плечи плед, устраиваясь на полу перед огнём и протягивая руки вперёд; сзади на него неотрывно смотрел Сейджуро, щекоча взглядом лопатки. Фурихата напряжённо ждал, пока тот заговорит, перебирая в уме варианты, и отчего-то сам не мог понять, какой ему нравится больше. — Думаю, скрипка подойдёт. Фурихата выдохнул сквозь зубы. Сзади — знал, хоть и не смотрел — Сейджуро извлекал скрипку из футляра и клал её на плечо. Он заносил руку со смычком, наклонял голову, мягко опуская подбородок, размеренно дышал. Вот странно — раньше Фурихате вообще не нравились струнные. Он знал, что Сейджуро стоит ровно в десяти шагах от него и смотрит, смотрит из-под полуопущенных ресниц, не переставая играть. Мягко оглаживает взглядом плечи, заставляя ёжиться, на автомате двигает руками, извлекая заученную мелодию — безумно, к слову, красивую. Он сам безумно красивый: с безукоризненно прямой спиной, точёными скулами, размеренными неторопливыми движениями. Он — Фурихата, то есть, — давно заметил за собой возникшую потребность тоже глядеть в ответ, запечатлевать его всего, впечатывать в память; всё, кроме глаз — жутких, изменчивых, порой совсем чужих. Видимо, в какой-то момент он тоже увлёкся, сам того не заметив. Огонь стелился всё ниже. Музыка полетела вверх. Фурихата раздул оставшиеся угольки, не желая оставаться в тёмной комнате, но, по сути, это была лишь незначительная отсрочка. Сейджуро за спиной замедлил темп, улыбаясь. Фурихате стало немного страшно. В этом доме, который вроде бы его, много вещей, ему не принадлежащих — пианино, за которым обычно сидит Акаши, или скрипка в руках Сейджуро. В крепости, где он должен быть королём, Фурихата чувствует себя лишь гостем. Здесь он сам себе не принадлежит. Когда Сейджуро отложил инструмент, Фурихата уже поднялся. Последний уголёк в камине напоследок вспыхнул и погас. Позади всё ещё стоял Сейджуро, но на подходе — сидящий внутри Коки явственно это ощущал, — уже был кое-кто другой. Странное было чувство. Фурихата сморгнул, пытаясь разглядеть что-то в темноте, но Сейджуро накрыл его глаза ладонью, приникая губами к шее. Фурихата выгнулся и потерял мысль. Редко когда удавалось подстеречь этот момент. С Сейджуро было обманчиво комфортно; Фурихата доверчиво позволял себя обнимать, раскладывать на чистых прохладных простынях, приникать кожей к коже. Горячо. Фурихата задыхался, приподнимался на локтях в попытках найти чужие губы, возвращался обратно под давлением сильной руки. Больно. Возбуждение давило на грудь, тянуло в паху, отдавалось где-то в голове и так по кругу. Фурихата сдавленно шептал что-то, подавался навстречу, силился мазнуть пальцами по щеке, прильнуть к ключицам. Сейджуро тихо вздыхал, порой позволяя себе принять ласки, целовал, мягко переплетая языки, заставлял стонать, не прерывая контакта. Фурихата думал, что именно в такие моменты, когда он полностью терял над собой контроль и готов был утонуть в непривычно ласковых руках Сейджуро, приходил Акаши и нарушал всю идиллию. Сперва он не мог привыкнуть. Акаши вырывал из неги, царапая грудь ногтями, вгрызался в шею, оставляя кровоподтёки и заставляя хрипеть. В голове сплошное: «больно, больно, больно». В сердце — осиновый кол и пули. На губах горько от собственной крови и солоно от неконтролируемых слёз, где-то внизу всё ещё сладко и жарко от мучительной ласки. Фурихате страшно, хорошо, горячо и остро; он думал, что сойдёт с ума от синяков на запястьях, от поцелуев, больше похожих на укусы, от безумного золота глаза, светящегося в темноте. Он плакал, умолял, звал Сейджуро, но приходил всегда Акаши, принося с собой желанное удовольствие вперемешку с болью. В конце концов, он научился с этим справляться. Спрятал свой внутренний стержень, назвав его по-другому, и вытащил наружу своё второе «я» — своего мягкого, отзывчивого Коки, которому нравилось покоряться куда больше, чем Фурихате. Коки боялся, отводил взгляд, закрывался и прятал лицо в ладонях; Акаши смеялся, разводил руки, исступленно целовал, кусал, вбивал в матрас и рычал. Коки не возражал. Коки хватался за простыни, раскрывался, задерживал дыхание и поддавался без всякой борьбы. Там, где Фурихата стонал от боли, Коки выгибался от наслаждения; там, где Фурихата хотел остановиться, Коки только начинал. Когда гордость Фурихаты не позволяла пасть так низко, Коки без раздумий сигал на самое дно. Идеальная получилась парочка. Порой Фурихата замечал эти вынужденные изменения в своих отражениях на полированных поверхностях. Чувствовал, как говорит или делает совсем не то, что привык, как сдаётся безо всяких усилий и начинает ждать возвращения Акаши. В зеркале карие глаза Фурихаты изредка отсвечивали серебром ивовых ветвей. Сейджуро с Акаши делали вид, что не замечают этого, а Фурихата скрывал, что обе его стороны всё сильнее тянутся к ним. Но в итоге всегда пахло кровью. Тонко, раззадоривающее, сладко. Акаши глубоко дышал, кожа переливалась влажными отблесками, слюна скапливалась в уголках губ и тут же слизывалась, сглатывалась, смешивалась с кровью, прижигая царапины. Акаши двигался резко, рвано, с глухими хрипами, утыкался Коки в шею, прикусывая кожу. Внутри, за прикрытыми глазами, тяжело вздыхал Сейджуро, потерявший контроль над собой и своим телом. Коки плавился, сгорал, распадался стонами на всю комнату. Внутри заходился криком спрятавшийся Фурихата, обессилевший, вывернутый наизнанку чужими руками. Если их двое, то и удовольствие — на двоих? Фурихате всегда казалось: удвоенное. Коки — или он — выгибался, подавался навстречу, подбрасывал бёдра в преддверии заключительных аккордов. Сейджуро бормотал что-то о любви губами Акаши, срывая голос в шёпоте, и Коки скручивало, выбрасывало на поверхность, разбрасывало по постели оргазмом. Фурихата всплывал следом. Странная у него была любовь. Но, в конце концов, удалось приспособиться и к этому тоже.***
Маленьким закатным солнцем светился ночник на столе. Акаши перекатился на бок, напоследок больно сжав запястье и улыбнувшись почти с любовью. Коки опустил веки, растворяясь в остатках ощущений, и пропал вместе с ним, заснув на краю сознания. Фурихата открыл глаза. На потолке плясали тёплые тени. Сейджуро утыкался ему в шею, прижимаясь губами к укусам Акаши, щекотался волосами. Холодная мрачная спальня превратилась в уютную, и Фурихате не хотелось бы признавать, что это всё из-за присутствия Сейджуро. Того, кто молча держал его в этом подобии клетки, кто контролировал, кто делал больно... но и приятно тоже. Того, кто любил. Его? У Фурихаты язык не поворачивался назвать это отношениями, но Сейджуро упорно подводил его к этой мысли. Приходил, развлекал — хоть и по-своему, — выслушивал, когда Фурихате было что сказать. Просто сидел рядом, не мешая и не отвлекая. Когда-то давно — уже и не вспомнить, когда, — Фурихата до ужаса боялся этого молчаливого присутствия, но теперь оно было скорее желанно. Сейджуро терпеливо приучал его к себе, пока Фурихата не нашёл способ справиться со своими страхами. — Фурихата. — Что такое? — Я приду завтра снова, хорошо? Сейджуро приподнялся на локте, вопросительно глядя ему в лицо, убрал прядь со лба. Фурихата снова расслабился — касания прохладных пальцев, оглаживающих скулы, успокаивали. Где-то в глубине глаз Сейджуро промелькнул золотой отблеск улыбки Акаши, но тут же пропал, подавленный волей второго. Фурихате казалось, что Сейджуро пытается оградить его от влияния Акаши, и это было бы достаточно актуально, если бы он так и не нашёл способа защитить себя сам. — Не уходи, — вырвалось у него, когда Сейджуро сел, собираясь одеваться. — Останься до утра. Взгляд Сейджуро, подсвеченный огненным ночником, был изумлённым и радостным. На следующее утро Фурихата сел на подоконник, глядя на свежий после дождя двор. Сейджуро ушёл час назад, напоследок быстро сжав руку и прикоснувшись к щеке. Фурихата впечатался лбом в стекло, где вчера нарисовал решётку — она исчезла, оставив после себя разводы. Ива всё так же тихо шевелила ветвями, но уже не вызывала дикой жажды свободы — в конце концов, Фурихата был уверен, что сможет дотронуться до неё, когда только пожелает. Можно было ненавидеть этот дом и всё, что в нём есть, считать его чужим и никогда не привыкнуть. Можно было называть себя арестантом и делать вид, что входная дверь закрыта, но это всё уже начинало приедаться. Единственным, что в этом доме он выбрал сам, был Акаши Сейджуро.