Сказка

Я с самого начала знал, что он не такой, как все. У него не было ни второй пары рук, ни рогов, ни остроконечной шляпы, не было даже волшебной палочки, но он всё равно верил в то, что живёт в сказке, а может даже и не в одной. Если случалось что-то плохое, он говорил мне: «Всё будет хорошо, это не конец». И правда, разве может все закончится плохо у сказочного героя? *** Мы познакомились, когда ему было двадцать три: Элли привезли в реанимацию после того как под ним треснул лёд и он с головой ушёл под воду – пульс слабый, едва прощупывается, глаза пустые, дыхание поверхностное, едва слышное, весь ледяной, мокрый, а губы синие-синие, как у покойника. Спасатели еле смогли откачать его, когда вытащили на берег – черт его знает, сколько он успел пробыть в воде, на дворе декабрь, минус двадцать и желающих пройтись у холодного балтийского моря было не так уж много – чудо, что вообще заметили и успели вызвать МЧС. Я проработал в больнице десять лет кряду, но впервые мне так остро хотелось взять кого-то за руку, не отпускать и беречь от всего и вся. Он был хрупким, с тонкими светлыми волосами и голубыми глазами – как персонаж этих японских мультиков, что ли. Мальчик из сказки. На самом деле его звали не Элли, конечно, он был коренным петербуржцем - его бабка пережила блокаду, а вот дед не смог, и как-то так вышло, что Элли родился в один день с дедом, первого октября, и назвали его тоже в честь деда – Александр. Только вот когда юному Александру было шесть лет и его впервые на всё лето отправили в деревню, его унесло ураганом. Об этом долго писали в газетах – мол, среди бела дня поднялся огромный смерч, снёс у Никифоровны крышу сарая, двух куриц и внука. Внука, правда, вернул на землю, точнее, в стог свежеубранного сена в поле, а вот крышу с курицами найти так и не удалось. С тех пор и прижилось – Элли. Я всегда долго притирался к людям, пытался понять, что им от меня нужно и смогу ли я им это дать, делал тысячи проверок на вшивость и часто, очень часто из-за этого оставался один. С Элли всё было иначе. Когда он очнулся после двух суток беспробудного сна, он почему-то тут же стал просить у медсестры позвать «врача, который стоит за дверью». А я действительно там стоял, думая о том, как он себя чувствует, скоро ли поправится, да и стоит ли вообще заходить и проверять. Он попросил выйти медсестру, поманил меня к себе, и улыбаясь сказал: «Всё». Помню, как опешил: думал, что он умирает или что-то в этом роде. Почему-то в голову всегда сначала приходит самое худшее. - Что, «всё»? - Всё, – он засмеялся, - теперь ты мой, никуда не денешься, - между нами было 12 лет разницы, а он так запросто перешёл на ты, да еще и с какими-то странными утверждениями. В сущности, он ведь был мне совершенно чужим человеком, к которому почему-то тянуло, и это было странно. Странным было все - его слова, его вид, его поведение. Будто он не меня увидел, а своего друга или любовника, с которым связывает столько всего, что объяснения слов излишни. Я посмотрел на аппарат рядом с ним: пульс был в норме, впрочем, как и давление. Никаких галлюциногенов ему точно не прописывали, максимум, какие-нибудь антибиотики широкого спектра, чтобы ослабленный организм чего-нибудь не подхватил. - Вы меня с кем-то путаете? - Нет, я не знаю тебя, но если бы знал, то уж точно ни с кем бы не спутал. Не беспокойся, я тоже вижу тебя впервые, просто поверь, ты – мой. Разве ты не чувствуешь? – он говорил это так уверенно, будто это совсем не странно – говорить совершенно чужому человеку, что он твой. И вовсе не дожидаясь моего ответа продолжил так, будто ответ этот был очевиден. – Как тебя зовут? - Лев. Лев Валерьевич, - секунду помолчав, добавил я. – И если вас не учили, то к людям старшего возраста следует обращаться на вы. - Боже, какой ты зануда, а. Я Элли, - он смотрел в мои глаза протянув руку, не отрывая взгляд, не переводя его в сторону, как робкие и неуверенные в себе люди. Его взгляд был прямым, как бесконечные прямые в школьных учебниках геометрии – он вспарывал пространство между нами невидимым, но почему-то казавшимся мне острым разрезом. Аккуратным и чётким, без примеси сомнений – так режут хирурги, в тысячный раз проводя одни и те же операции, пусть и над разными телами. Меня и через долгое время не перестал удивлять этот его взрослый взгляд и тонкая, ломкая красота. Его отсутствие смущения и совершенно детские страхи кроватных монстров и сов, крадущих чувства. Где только он этого наслушался? Я протянул ему в ответ свою руку, и едва ощутимо сжал его тонкие пальцы, боясь сделать больно его едва-едва отходящей после холодных ожогов коже. Элли не стал разжимать наше пожатие, прикрыл глаза и стал читать мне вслух совершенно непонятные слова: - Wir hören von einer besondern Einrichtung bei der englischen Marine. Sämtliche Tauwerke der königlichen Flotte, vom stärksten bis zum schwächsten, sind dergestalt gesponnen, dass ein roter Faden durch das Ganze durchgeht, den man nicht herauswinden kann, ohne alles aufzulösen, und woran auch die kleinsten Stücke kenntlich sind, dass sie der Krone gehören. Мы связаны одной красной нитью, понимаешь? Как Красавица и Чудовище, как Русалочка и ее принц, как… Эй, не смейся. Не распустить, не вытянуть, продолжением друг друга. Закрой глаза, не думай, просто ощути, как она тянет внутри, если я отпускаю тебя, - он отпустил мою руку, - и как расслабляется, когда ты вновь меня держишь. Всё просто: держи и не отпускай. Он закашлялся и снова взял меня за руку. С этого всё и началось. *** Элли был ужасно непоседливым, и иногда мне казалось, что я взвалил на свою шею маленького ребенка, чтобы компенсировать тот факт, что у самого детей никогда не будет. Он всегда вёл себя неимоверно серьезно с окружающими, но полностью расслаблялся, когда мы оставались вдвоем. Наверное, если бы учёные смогли прикреплять к человеку хвост, показывающий своими виляниями эмоции, нам бы даже не пришлось покупать кондиционер: вместо Элли получился бы один большой пропеллер. Он читал мне стихи и сказки, держал за руки, тряс за плечи в порывах что-то объяснить, дергал за волосы, кусался, когда ему что-то не нравилось и совершенно не подозревал о том, что иногда людям нужно какое-то личное пространство. Но мне нравилось, и это, наверное, главное. Когда мы въехали в новую квартиру, он поставил в правый угол блюдце с молоком и даже сам спёк хлеб, чтобы оставить целую буханку у порога. - Это домовому и духу места, чтоб берегли и не обижали, чтоб приняли, - он вроде бы говорил об этом в шутку, но делал все по-настоящему: и молоко это салфеткой-вышиванкой накрыл, и все остальное. Сначала я смеялся, а потом привык и к нему, и к его причудам. Я был до ужаса реалистом, но он учил меня верить в чудо: исчезающим с порога хлебом и пустым блюдцем по утрам, апельсиновыми деревьями, которых у нас было целых три, прорастающими из магазинных фруктов, поисками какого-то белого цветка каждый год в июле, венками по воде, прыжками через костер. Когда он впервые затащил меня летом в лес, мне было страшно. Не за себя – за него. Он же весь из себя безудержный и бесстрашный, - я крепко держал его руку, не отпуская от себя ни на шаг, а он в полной темноте бежал куда-то без всяких тропинок, и даже ни разу не запнулся, в то время как я спотыкался обо все корни и коряги, едва успевая за ним – чуть ли не кромешная тьма, ничего не видно, запах прелой листвы и тишина впереди – только его дыхание и хруст веток под моими ногами. Не знаю, долго ли мы бежали, но остановились как-то резко и вдруг – я впечатался в его спину и мы вместе упали на землю. Громадная круглая поляна, со всех сторон окруженная частыми-частыми деревьями, и мы. Элли тут же оказался сверху, свел мои руки сверху и потянулся к губам, замер и едва-едва ощутимо коснулся – даже не поцелуем, а наброском поцелуя, будто снежинка упала, но не холодная, а горячая. Он был обыкновенным и необыкновенным одновременно: от него пахло потом после бега, он часто дышал, сжимал мои руки и… и все еще казался тонкой нимфой – вроде тех, что рисуют в детских книжках. Казался… невозможным. Будто вот-вот – и растает, и я окажусь один в середине темного леса на растерзанье волкам. Он заполнял собою все пространство – звуки, запахи, его волосы чуть светились под светом луны, а лица за ними было не разглядеть – только чувствовать. Чувствовать нежные поцелуи и укусы на шее, руку, стягивающую с меня мешающие джинсы и сжимающую меня сквозь бельё, и сильные пальцы, не дающие даже пошевелить руками – обнять его, прижать к себе. Он ласкался, как дикий зверь, так, как никогда прежде – вся его хрупкость будто бы превратилась в одну лишь картинку, за которой скрывалась звериная сила – удерживать меня, взрослого мужика, не бояться тьмы и звуков леса, и брать – да, он не отдавался, он брал - меня так, будто я был его по праву – по праву сильного. Элли остановился, зашипел, расстегивая свою ширинку, и оседлал меня – без смазки, без подготовки, так, что больно было даже мне, не говоря уж о нем. И тут же заткнул мой рот сильным, собственническим поцелуем – вылизывая меня изнутри, прихватывая зубами язык и совершенно не беспокоясь ни о чем вокруг. Он не давал мне сделать ни единого движения, сжимая своими бедрами мои, удерживая в хватке мои руки и чуть постанывая в мой рот между своими острыми поцелуями. Кончая, он вцепился в мою шею до крови и после долго вылизывал место укуса, зажимая мой рот испачканной в земле ладонью. Не давая ни спрашивать, ни вообще говорить. - Молчи, молчи, молчи, пожалуйста. Только молчи, - он шептал это в мою шею и обессилено лежал рядом. В ту ночь он уснул на заднем сиденье машины и не проснулся даже тогда, когда я нес его на руках домой. Хотелось остаться на улице и покурить, приводя мысли в порядок, но завтра вставать и идти на сутки, и остаться еще на пару минут с Элли хотелось намного сильнее, чем дышать горьковатым дымом. Он был моим воздухом. *** Через год после того случая мы впервые смогли поехать на море: балтийское, холодное. Теплый песок, длинные велосипедные дорожки, толпы русских и белорусов, бельгийские вафли на палочках, много сосен и солнца, соленый воздух и чувство долгожданного отдыха. Никого не спасать и не быть незаменимым – есть спасатели в рыжих жилетах. Можно ни о ком не думать. Только об Элли. Ласкать его взглядом, тайком касаться и смеяться от каких-то распирающих и неконтролируемых чувств – как в детстве, как в первую любовь. Солнце не оставляло своих следов на его коже – как был бледным, так и остался. Только веснушки появились. Мне хотелось выцеловывать эти темные созвездия на его коже везде и всюду, когда он лежал на животе на пляже и когда просил смазать его спину маслом. Мне просто до одури его хотелось. И он отдавался мне целиком и полностью – позволяя ни о чем не думать, держа его за волосы в кабинке для переодевания и нежно-нежно доводя до оргазма в тишине номера. Между нами пробегали то искры желания, то самые настоящие пожары – и он был как пламя – податлив и мягок, то жаркий, то теплый. Идеальный. Самый лучший. В первый день, как мы приехали, я тут же потащил его в воду, как вдруг оказалось, что он совершенно не умеет плавать. Помню, я спросил его, как же он тогда смог продержаться на плаву, пока не появились спасатели, а он посмотрел на меня своими прозрачными глазами и с усмешкой сказал: - Я не держался. Меня держали. - Кто? – в той воде совершенно точно никого не было – слишком холодная и слишком уж не купальным был сезон. - Русалки, конечно. Кто же еще? - А. Я никогда не мог до конца понять, он шутит или говорит всерьез. Иногда хотелось поговорить с ним по душам обо всех этих шутках. Но он всегда ускользал, смеялся и лез целоваться своими сухими губами – и было совершенно невозможно думать ни о чем еще, кроме него. Это лето было по праву самым лучшим среди всех, что были в моей жизни. Наполненное голосом Элли, его шершавыми пальцами и запахом его шампуня, его разбросанными повсюду вещами и морем. Морем и солнцем. Моим личным солнцем. *** Еще через три года он пропал. Через три года и один день я смотрел на его лицо в морге и думал: какая нелепая смерть. Какая глупая и нелепая смерть: подавиться яблоком. Мне казалось, будто он живой. Не было слез: я просто не верил. Думал, он только утром вышел на работу, а вечером обязательно вернется. Он всегда возвращался. Он возвращался из все того же леса, где мы когда-то были вместе – его неделю искал поисковый отряд, у меня появилась парочка седых прядей, а он сказал, что просто встретил своих друзей детства и не мог уйти. Появился на пороге как из ниоткуда, смотрит на меня и говорит: - Скучал? Он всегда возвращался. Мне казалось, он вернется и в этот раз. Он не может не вернуться. Я смотрел на его ресницы и на ключицы, едва выглядывающие из-под белой простыни, смотрел и боялся дотронуться. Боялся поверить. Он был моей сказкой со счастливым концом, он всегда говорил: если ты несчастлив, значит, это еще не конец, мы ведь в сказке. Просто поверь. Я смотрел и не мог придумать ни одной сказки, где принцесса умирала. Ни одной. Он был моей принцессой, и даже больше. Он был моим всем. Так странно говорить про себя «был». Он ведь есть. Вот, сейчас встанет, улыбнется и скажет: «Эй, пошли домой, я тебя разыграл». Еще пару часов спустя зашел кто-то из наших и попросил меня возвращаться. Это было сильнее меня – уйти. Невозможно оставить его одного – в этой холодной комнате под одной простыней. Совершенно нереально. *** Через пару дней его должны были хоронить, а я все никак не мог поверить. Пришел ночью и стоял рядом. Хотелось в последний раз побыть с ним. Совершенно абсурдным и необходимым вдруг показалось коснуться этих синих губ, просто… на прощание. *** Летаргический сон. Наш патологоанатом так и написал, впервые выписывая человека из своего отделения: «летаргический сон». Мне тоже выписали: сердечные капли и парочку седативных. И больничный на две недели – восстанавливаться. Он сидел рядом, когда я пришел в себя после обморока, держал меня за руку и водил на моей ладони какие-то свои узоры. Живой. Дышащий. Настоящий. - Элли, знаешь… - Что? - Ты моя сказка. *** *Нам довелось слышать, что в английском морском ведомстве существует такое правило: все снасти королевского флота, от самого толстого каната до тончайшей веревки, сучатся так, чтобы через них, во всю длину, проходила красная нить, которую нельзя выдернуть иначе, как распустив все остальное, и даже по самому маленькому обрывку веревки можно узнать, что она принадлежит английской короне. И. В. Гете “Wahlverwandschaften” (1809)