Во лжи

Зима в Токио выдалась необычайно холодной. Витражи в капелле покрылись инеем и, потускнев, казались вымазанными в известке. Но в католическом приюте, куда попал Амон Котаро, всегда было тепло. В белом свете фонарей он напоминал огромный костер, пламя которого застыло, покрывшись сукровицей из кирпича, черепицы и замазки. Тонкий крест на куполе героически выстаивал под ударами сильного ветра, а в окнах заговорщицки мерцал свет. Котаро едва помнил тот день, когда он попал в приют. Его детская душа несколько лет пребывала в состоянии болевого шока, и он оттаивал медленно, будто разбуженный от зимнего сна. Ему нравились такие же потерянные, оттого родные, лица других сирот — их голодные черные глазки смотрели с белых заостренных лиц, выражая безымянную поддержку. Под надзором Отца Порпора они разучивали Библию и катехизисы, а по выходным, иногда в будни по католическим праздникам, надевали темно-синие мантии и отправлялись петь вместе с церковным хором. Котаро нравилось стоять на лестнице капеллы, смотреть на пляшущие огоньки белых свечей, на скорбную торжественность верующих, и разыскивать на засиженных мирянами скамьях лицо Отца. Мальчику казалось, что образ Донато напоминает лик святого — в морщинах, тронувших его доброе лицо, оседала мудрость, тяжелые брови, поддернутые сединой, придавали его лицу выражение печали. Он, без сомнения, был отмечен самим Господом. Когда они с сиротами собирались в холле утром и вечером, и Отец Порпора зачитывал вслух отрывки из Библии, его глубокий голос убаюкивал, и кровопролитные ветхозаветные истории превращались для Котаро в сказку на ночь. Он обнимал подушку, представляя, как огненный дождь стирает с лица земли людские города по велению Божьего Гнева, и вместе с ними горят как бумага те, кто оставил его сиротой. Те, кого называют гулями. Амон Котаро не был общительным ребенком, его услужливость была рефлексом, вернее, воспитанием, привитым каждому из сирот священником. Он повторял, поглаживая их по волосам, что в жизни у них нет никого, кроме друг друга и, конечно, Всевышнего, поэтому они должны пренебрегать своими желаниями и делиться всем, что им преподносит судьба, с братьями и сестрами. До этой зимы Котаро был самым старшим в приюте. Однажды Святой Отец положил свою теплую руку ему на плечо и с отеческим доверием поручил следить за теми, кто младше его и нуждается в надзоре. Эта ответственность возвысила мальчика в собственных глазах, и за один-единственный день он стал взрослее на год, а то и на два – подобное чувство испытываешь, просыпаясь в день своего рождения. А что же до этого самого дня, когда Котаро исполнилось тринадцать, Отец Порпора подарил ему распятие. Что это был за день! В приюте пахло не свечным воском и ладаном, а горячим ужином, а серебряный крестик в жилистой руке Отца казался священным артефактом. Котаро помнил, как Отец наклонился к нему, чтобы надеть крест на шею мальчика, от его рук и одежды исходил тяжелый запах церкви и мыла, а его черные глаза таинственно блестели в черных провалах глазниц. Крест будто источал мягкий свет, прогревающий грудную клетку изнутри, и Котаро тоже чувствовал себя отмеченным Господом. Но идиллия разрушилась, когда в приют попал Казуки. Казуки было четырнадцать, а его единственный родитель — мамаша, впадающая в религиозную паранойю, была разодрана гулем в двух шагах от собственного дома. Когда Отец Порпора привел его на вечернее собрание в гостиную, все уставились на Казуки с привычным сочувствием. — Познакомься с ребятами, Казуки, — Священник одарил его милосердной улыбкой, обводя гостиную рукой, как пастух свои угодья, — теперь ты будешь частью нашей доброй семьи, в которой мы делим друг с другом невзгоды и радости. Котаро, — услышав собственное имя из уст Отца, мальчик расправил плечи, — Котаро — мой протеже, слушайся его во всем, хорошо? Он покажет тебе твою комнату. Глаза Казуки были неподвижны, и когда он повернул голову на Котаро, его невыразительное лицо разрезала неживая улыбка. Он чувствовал себя неуютно под прицелом этой неестественной дуги. Он сделал вид, что яркая антипатия со стороны новенького — лишь плод его собственного воображения, и поклонился. Казуки поклонился в ответ. — Значит, ты тут за старшего, Котаро? — пренебрежительно спросил Казуки, когда они шли по коридору в спальни. — Да, Отец поручил мне следить за порядком, — Котаро старался придать своему голосу важность, — мы ложимся в десять вечера и встаем в шесть утра, начинаем с утренней молитвы, потом готовим завтрак, делаем уборку, а затем… — А как зовут тут девчонку, что сидела рядом с тобой? — нетерпеливо перебил его Казуки, и Котаро растерялся. Они уже пришли в комнату, где жили он и еще один мальчик. Теперь соседская кровать пустовала. — Ты про Мину? — наконец спросил Котаро, припоминая, кто сидел рядом на диване и не в силах скрыть смущения. Мина была его самой близкой подругой, она была коренастой и всегда носила длинные косы. И хотя ее зубы были неровными, девичья улыбка всегда поднимала Котаро настроение. Раньше Мина любила повторять, что будь они взрослыми, она давно бы женила его на себе, но с возрастом эта шутка из невинной превратилась в неловкую, и Котаро испытывал невероятный стыд то ли перед Творцом, то ли перед самим собой оттого, что его естественные пубертатные фантазии были заполнены вовсе не Миной или какой-нибудь другой девчонкой. — Да, про нее, — Казуки с размаху упал на свою кровать, и матрац издал жалобный скрип, — она кажется самой нормальной. Симпатичная, да? — А… да, симпатичная, — этот разговор заставлял Котаро испытывать физический дискомфорт, — вот твой шкафчик… — Нравится она тебе? — Казуки повернулся на бок, и на лице его появилась взрослая скабрезная ухмылка. Котаро захлопнул дверцу шкафчика, и звук получился нарочито громким. — Нравится, конечно, ведь она моя сестра. — Сестра? В смысле, родная? — В приюте мы все братья и сестры, — уже невеселым голосом изрек Котаро, — так что и тебе следует думать о Мине, как о своей родной сестре. — Опять проповедь! — Казуки закатил глаза, — чья это койка, кстати? — Мальчика, которого забрали на той неделе приемные родители. — О… и как часто забирают отсюда? — Часто… Раз в месяц кто-нибудь уходит, — мысль о том, что добрая половина ребятни, которую знал Котаро, уже вернулась к нормально жизни или только познала ее не вызывала у него даже укола зависти. Отчасти потому, что свою семью он уже обрел. — Вот как… — протянул Казуки, укладываясь поудобнее. Вскоре он заснул, а Котаро смотрел в окно на темный город сквозь прозрачную толщу стужи и плотнее кутался в одеяло. С появлением Казуки в приюте все стало иначе. Он был выше Котаро и шире его в плечах, его голос был крепче, а поступки — тверже. Он прогуливал занятия и спорил со священниками, его вера была извращенной, и, подобно кривому зеркалу, она искажала веру всех, кто оказывался рядом. Кроме Котаро, разумеется, который еженощно читал молитву, сжимая в ладони распятие. А после, будто омытый святой водой, он входил в грязный лабиринт своих мыслей. В ту ночь Котаро скитался по темному лесу своего воображения, а сон никак не мог догнать его. Он услышал, как скрипят половицы под ногами Казуки, как аккуратно закрывается за ним дверь. Еще несколько секунд Котаро рассматривал стену перед собой, прислушиваясь к шагам в направлении к лестнице, а затем скинул с себя одеяло и, ведомый бременем того, кто должен следить за порядком, отправился следом на цыпочках. Прежде, чем он дал себя обнаружить, в коридоре скрипнула еще одна дверь — он видел в замочную скважину, как силуэт в белой девчачьей ночнушке плавно движется к лестнице подобно фосфоресцирующему призраку, а следом плывут две длинные косы. Котаро твердо знал, зачем Казуки и Мина встречаются каждую ночь в каморке под лестницей, и это знание сводило его с ума. Он не мог смотреть на Мину, на ее детские губы, читавшие вслух молитвы, не мог смотреть на Казуки, слово которого имело больший вес, чем его. Разве это было честно? Разве он не был самым прилежным из них? Когда Отец Порпора заметил в нем перемены, он попросил его остаться после обеда. Теплая улыбка Священника привела Котаро в чувство. — Не хочешь мне ничего рассказать? — голос Священника действовал на мальчика гипнотически, он не мог противиться ему, но слова застряли где-то в желудке вместе с супом из красной фасоли. Котаро пожал плечами и опустил глаза на руки святого Отца. — Мне стыдно говорить об этом. — Тебе совершенно нечего стыдиться, я не стану тебя порицать. Даже эти слова не смогли развязать Котаро язык. Тогда сухие ладони священника нашли руки мальчика и сжались на острых костяшках его кулаков. — Не хочешь исповедаться? Это полезно, вернее, необходимо. Если будешь носить все в себе, Котаро, груз собственных переживаний сломает тебя, — мальчик поднял на священника блестящие глаза, не в силах думать о чем-то, кроме теплых ладоней говорящего, — ты замкнешься глубоко в себе и, вскоре, перестанешь отличать правду ото лжи. И тогда твоя жизнь потеряет всякую искренность. Что может быть более грешным, чем жить во лжи? Эти слова эхом отдавались у Котаро в голове. Он видел, как изогнулись седые брови на улыбчивом лице Отца, и слабо кивнул. Да, ему необходима исповедь. Исповедь раздевает тебя догола и выдает новые чистые одежды. Есть столько всего, что ему бы хотелось рассказать перед лицом Бога. Несмотря на покрытые пылью бра, в исповедальне дымила одинокая свечка. Ее свет колебался на решетке, за которой сидел священник, и его лицо, вернее, то, что мог увидеть Котаро — уголок губ, кончик носа, впадины вокруг глаз, — напоминали мозаику, в которой не хватало деталей. Котаро сжимал пальцами свои коленки, и голос по ту сторону решетки побудил его начать исповедь. Он старался представить себе, что говорит вовсе не с Отцом, а с неким божественным агентом, эдаким социальным работником, которые иногда наведывались в приют и расспрашивали его, как он кушает и в каких условиях проживает. — Я… я стал свидетелем греха. И этот грех теперь мучает меня, как я должен с ним поступить? Должен ли я рассказать о нем кому-либо, чтобы он прекратился? Как я должен поступить? — Зависит от самого греха. Котаро закрыл глаза, и все еще видел маслянистый огонек свечи в красноватой тьме. Это ведь не просто грех саморазрушения, верно? Казуки разлагал всех, к кому прикасался, он точно раковая опухоль. Из-за него вчера еще трое не пришли на занятия, предпочтя им праздные гулянья. А Мина? Что с ней? Она стала вести себя как маленькая самоуверенная женщина, распускать волосы, потому что «Казуки так нравится больше». — Я знаю, что Казуки и Мина дружат. Но… но они не просто друзья! — выпалил Котаро, вспоминая белого юного призрака, нетерпеливо бегущего к плотскому греху. — Я видел их в каморке под лестницей, они там… каждую ночь, в половину первого! Я… — мальчик уставился на решетку, но образ священника стал менее различимым. — Я ведь не должен был рассказывать об этом, верно? Священник раздумывал над ответом. — Ты волен говорить обо всем, о чем тебе хочется рассказать. — Я просто хочу, чтобы с Миной все было в порядке… — вдруг произнес Котаро, представляя себе ее кривозубую улыбку и большие глаза. Но ведь он действительно хотел этого, верно? Так же, как хотел счистить с себя чужую ложь, как налипшую к новым туфлям грязь. А теперь каждую ночь он просыпался ровно в половину второго и тревожно прислушивался к шагам Казуки. — С ней все будет хорошо. Лучше подумай о себе и о своем спокойствии, Котаро. Этим «Котаро» священник вывел себя из тени анонимности, и мальчику стало стыдно. Казуки и Мину теперь ожидало суровое наказание, а все потому, что он был слишком… честен? Но ничего не случилось ни на следующий день, ни через день, ни через два. А спустя неделю Мина не пришла на завтрак, и Отец Порпора со счастливой улыбкой сообщил, что девочка нашла новую постоянную семью. Эта новость принесла Котаро облегчение — Мина теперь будет далеко от Казуки и затхлой каморки под лестницей. Он наблюдал за тем, как Казуки с тоской ковыряется ложкой в супе, и чувствовал себя победителем. Суп был просто необыкновенным, и Котаро попросил добавки. Они сидели в совершенной тишине своей комнаты за уроками, когда Казуки вдруг прервал ее своим чтением вслух. — «И сказала она: «Эта женщина говорила мне: «Отдай своего сына, съедим его сегодня, а сына моего съедим завтра». И сварили мы моего сына, и съели его. И я сказала ей на другой день: «Отдай же твоего сына, и съедим его». Но она спрятала своего сына»… — Казуки опустил тяжелый Ветхий Завет себе на грудь, уставившись в потолок. Котаро отвлекся, рука его замерла. Он плохо помнил этот отрывок про голод в Самарии из Книги Царств, но сейчас он иначе воплотился в его голове — он вспомнил о гулях, и дрожь пробрала его до кончиков пальцев. В ответ на его молчание Казуки отложил книгу и сел. Он смотрел на снегопад, ссутулившись и подобрав ноги. — Слушай… как это вообще происходит, с приемными родителями? Они приходят сюда сами и выбирают кого-то из нас? — Нет, Отец нам сам подбирает родителей. Потом он говорит, что кого-то из нас выбрали и увозит в назначенный день из приюта. — И вы больше не видитесь с теми, кого забрали? — Нет, это… не принято, — Котаро и сам не знал, почему «не принято». Когда осенью ушел его сосед по комнате, они, как и положено друзьям, пообещали друг другу часто видеться, Котаро иногда разглядывал прихожан в церкви, надеясь увидеть знакомое лицо. Но никто из ушедших и не думал возвращаться или писать письма, отчасти Котаро понимал их. — Странные порядки. Котаро понимал, что Казуки скучает по Мине. Ему самому ее не хватало, но он прекрасно знал, что пройдет еще неделя, и он отвыкнет от нее с концами. Отец Порпора, кажется, закрыл глаза на то, что Казуки с Миной делали под лестницей, может, он знал о ее скором отбытии и не решился омрачать наказанием такое радостное событие. Котаро сжал крестик в руке, не без страха представляя день, когда священник скажет, что его ждут приемные родители. — А Отец Порпора, где он живет? — Его комната находится на нижнем этаже. Но к нему нельзя входить без приглашения. Дверь в комнату священника представляла собой черный прямоугольник в конце лестницы, а происходящее за ней было чем-то настолько же запретным, как таинства за церковным алтарем. Все, что касалось личной жизни Отца, было опечатано и скрыто от чужих глаз. — Мне не нравится все это… — Что именно «это»? — Котаро чувствовал чужую тревогу, подошвы его ступней покалывало. — То, что случилось с Миной. Мне она не говорила, что у нее появились приемные родители. Она просто пошла в комнату к этому старику утром и не вернулась. — Значит, Отец решил сразу же ее увезти… все тем же спокойным тоном парировал Котаро, выводя в тетради финальный вензель слова «Judas». — Думаешь, она не попрощалась бы со мной? — Обычно, мало кто прощается… — Это с тобой никто не прощается, — перебил его Казуки, — а со мной бы она обязательно попрощалась! Черт, да что с тобой не так, Котаро? Тебе это не кажется странным даже чуть-чуть? Самую малость?! Грифель у карандаша отломился и покатился по разлинованному листу. Конечно, кажется! Котаро всегда это казалось странным, но что он мог возразить? Больше всего сироты хотели уйти из приюта в городскую зиму, не оборачиваясь на ходу. — Нет, мне это не кажется странным. — М-м-м… А он звал тебя к себе в кабинет? Мина говорила, что ты его любимчик, — Казуки сощурился, поднимая голову с хитрыми глазами. Котаро сдвинул брови и замотал головой. — Конечно, нет… и никакой я не «любимчик»! — Тогда почему ты единственный, кому он подарил такой здоровенный крест? — Это просто подарок на день рождения… — Котаро и сам знал, что Казуки прав. Он страшно гордился своей исключительностью, но сейчас, когда его ткнули в нее носом, решил сдать назад. — Это все потому, что ты зазнайка. И такой же зануда-проповедник, как этот старый хрен. Котаро бросило в жар, его терпение кончалось. — Не смей так говорить об Отце! Хотя бы побойся Господа… — Мне нечего его бояться, я в него не верю, — Казуки выпрямился на кровати, — больше не верю. Какой толк от песнопений и молитв, если они не могут уберечь нас от смерти? Я, как и ты, протирал коленки в церкви по прихоти своей матери, но пока я молился вашей Деве Марии, гуль разрывал мою мать на куски! Котаро не хотел смотреть Казуки в глаза. Он знал, что увиденное в них вернет его к той мысли, к которой невольно возвращается каждый, на чью долю выпадает смерть, поэтому он вернулся к своей тетради и тихо произнес: — Бог всем нам посылает испытания. — Мина была права. Ты омерзителен. Казуки вышел из комнаты и оставил Котаро наедине с растущей внутри истерикой. Вечером Котаро направился в исповедальню, где в отчаянии поведал Отцу о том, что он больше не хочет быть исключительным, потому что эта исключительность отрывает его от остальных. Он рассказывал о письмах, которые писал осенью в никуда, рассказывал о Мине, которая говорила гадости у него за спиной, но больше всего Котаро тревожили сомнения, порожденные в нем Казуки. Сомнения — это первый шаг на пути к бездне. Профиль священника через узкие щели решетки внимательно слушал детские всхлипы и, наконец, сказал: — Это обычное испытание, каких будут сотни на твоем пути. Прошлое и людей следует отпустить, чтобы идти своим путем к обретению истинной веры. Разве ты был несчастлив все это время? Может, тебе хочется покинуть приют? Котаро сглотнул слезу, вытирая щеки тыльной стороной ладони. Ему показалось, что он слышит незнакомые, даже угрожающие интонации в голосе священника, и, чтобы не расстраивать его и себя, он улыбнулся и ответил: — Нет, я не хочу. Моя семья здесь. Этой ночью он надеялся спать беспробудным сном, но в половину второго Казуки заскрипел кроватью и принялся обуваться. Растревоженный, Котаро вынырнул из-под одеяла и шепотом догнал его у двери: — Ты куда? — Искать ответы на свои вопросы. Прислушиваясь к шагам того, кто брел в комнату в конце лестницы, Котаро ощутил зависть. Он привык искать ответы в Библии, которая теперь все больше молчала. Он заснул, не дочитав про себя молитву. За завтраком детей накормили благим известием о том, что Казуки отправился к новым родителям, и Котаро впервые ел суп без аппетита. Когда священник с евангельской улыбкой спросил, что с ним такое, то мальчик списал все на боль в желудке. Получив свою порцию таблеток от живота, Котаро понял, что впервые соврал Отцу, и эта маленькая ложь не доставляла ему душевного дискомфорта. Однако было странно, что Казуки ни с кем не попрощался. Он снова остался в своей комнате один, и ему не хотелось ничего — ни песен, ни молитв, ни исповедей. В приюте стало холодно, как будто иней просачивался сквозь стекло внутрь, а по коридорам мела снежная поземка. В половину второго Котаро вышел из комнаты и спустился вниз по лестнице. Он потянул на себя ручку темной двери, и та легко распахнулась. В нос ему ударил тошнотворный запах супа и мясной лавки. То, что он увидел, не могло быть правдой, и Котаро сопротивлялся реальности, как сопротивляются кошмарному сновидению. В его огромных от ужаса зрачках отразился черный силуэт Отца. — Кто разрешил тебе входить, Котаро? — Донато повернулся к нему, и его лицо больше не напоминало лик святого. По подбородку и щекам стекала темная кровь, на глаза упала угрожающая тень, а жилистая рука сжимала рукоять ножа. В его комнате не было ни одного образа, ни одного распятия — она представляла собой разделочный цех с цинковыми столами, на которых лежали тела сирот — здесь были все, кто отправился в «новую семью». И первым Котаро увидел Казуки — его шея была свернута, и пустые глаза с укором смотрели на него. Майка на нем была задрана, из живота, подобно лианам тропических растений, тянулись влажные веревки кишок. Внутренности же, глянцевые и загадочные, лежали на разделочной доске, а рядом на плите булькало густое варево в большой кастрюле. Котаро пятился к двери, но она захлопнулась у него за спиной. Он с трудом понимал, что происходит на самом деле — одна половина его сознания лихорадочно отрицала увиденное, а другая уже поверила в то, что перед ним стоит гуль. Самый настоящий, тот, что жил с ним бок о бок в приюте, что воспитал его, вложил ему в уста имя Бога и надел на шею крестик под сводами капеллы. — Вы говорили, что их всех забрали приемные родители. — Это была ложь, — голосом исповедника выдал священник. В мгновение ока Донато Порпора обратился в дьявола с карты Таро, он шел вдоль столов, на которых мирно спали его сироты с выкрученными шеями и выпученными глазами, и Котаро не мог пошевелиться от ужаса, — и теперь тебе придется жить со мной во лжи. Мальчик прижал руку ко рту, борясь с тошнотой. Живот его крутило, а глаза застилала красная пелена. Могильный холод сползал в комнату с лестницы как лавина, ноги пристыли к полу, Котаро пытался смотреть на лица своих сестер и братьев со вскрытыми грудными клетками и животами, некоторые из них и были безрукими, безногими, безглазыми. Здесь лежали всего трое, но Котаро будто видел их всех — всех, кто ушел однажды утром. Столы ломились от детской плоти, их невинные лица были искажены, все они были обмануты собственным Отцом, в которого так искренне верили и ради которого по выходным пели в церкви. Котаро обвел взглядом стоящие по периметру холодильники, набитые пластиковыми пакетами с замершими конечностями и бутылками со сцеженной кровью. Все они, все эти дети отдавались священнику, а он поедал их, сдирал нежное мясо с белоснежных костей и спускал тонкую кожу с мягких тканей, покрытых желтым жирком. За что? За что, Господи? А что он, что Котаро? Говорил о проступках каждого из них, отчитывался как разведчик на войне, с гордой улыбкой рассказывал Отцу об их глупых пороках, как будто с каждым словом сам становился чище. Котаро осел на пол, перебирая по нему потными ладонями и пытаясь отползти куда-нибудь от фигуры в черном. Донато взял с плиты кастрюлю, и лицо его осветила улыбка горгульи. — Твой любимый суп, Котаро. Ты же его так любишь! Котаро захлебнулся от рвоты. Спазмы накатывали один за другим, он задыхался от собственной флегмы, выбрасываемой из организма вместе со слезами. Он видел только полы мантии Священника, его туфли и свисающую с цинкового стола руку Казуки, когда терял сознание. Последней его мыслью было желанием умереть так же, как умерли все его друзья. Потому что лучше быть выпотрошенным и сваренным вместе с красными бобами и специями, чем жить во лжи и ждать, когда пройдет голод в Самарии. Он ненавидел гулей и злого Бога, который их создал. Котаро пришел в себя, задыхаясь от гари. Ему показалось, что он проснулся в аду — дым разъедал глаза, а тела на столах горели, как ритуальные костры. Он выполз из комнаты и услышал треск пламени на верхних этажах. Огонь спускался вниз по лестнице и успел перегородить путь из спален в прихожую. Надышавшись угарного газа, Котаро снова потерял сознание уже у входной двери, и ему чудилось, что он видит проскальзывающий в нее силуэт в черной мантии священника. На поверхности серебряного распятия играло пламя. — Он пришел в себя! — раздался грубый мужской голос над самым ухом, Котаро закашлялся. Он был омерзительно живым и видел потолок кареты скорой помощи. Ему налили воды, а какая-то сердобольная женщина вытирала его лицо влажным полотенцем. Глаза Котаро были недвижимы — он смотрел на приют, превратившийся в гигантский костер посреди морозного Токио. Искры взмывали в ночное небо, вокруг сновали спасатели, но Котаро прекрасно понимал, что никому из сирот им помочь уже не удастся. Они все были умерщвлены в своих кроватях. Огонь пожирал все, что осталось в приюте — мантии хористов, библиотечную пыль, скатерти на обеденных столах, воротнички священников и трупы. Трупы обманутых ласковой заботой сирот. Котаро пошарил рукой по груди и сжал крестик в ладони. Он хотел сорвать его с шеи и бросить в пламя, а затем броситься следом, но в его теле не осталось никаких сил. Он просто наблюдал за тем, как прогорает дотла черный остов его приюта. Образы в голове зажигались и тлели как угольки. Казалось, что прошла целая вечность, когда на его плечо опустилась чья-то рука. Он вздрогнул, представив себе Отца за спиной, но, обернувшись, увидел сгорбившегося мужчину с изможденным лицом и стеклянными глазами. — Старший следователь Мадо, — Котаро долго рассматривал изящный значок ССG, — мы бы хотели поговорить с тобой о том, что здесь произошло, Амон Котаро.