Скажи что-нибудь

      — Знаешь, я думала, что уже никогда тебя не найду.       Так я начинаю свой первый разговор с тобой за долгие-долгие годы.       — Если бы ты только мог представить, Гейл Хоторн, как я себя ненавижу. Мне больше десяти лет понадобилось на то, чтобы набраться храбрости для встречи с тобой. Больше десяти лет. Это до безумия смешно, согласись? Я пережила Голодные игры, причем не одни, была лицом революции, участвовала в боях и военных операциях. А с тобой увидеться боялась. Боялась, что ты просто не станешь со мной говорить. Что ж, не зря. Мой многолетний страх оказался реальностью... Знаешь, я ведь почти сразу тебя простила. Стоило только мало-мальски отойти от ужасов последних лет и зажить по-человечески, как тоска по тебе, по моему лучшему другу, дала о себе знать. Ты всегда занимал важное место в моей жизни, и с твоим уходом в ней кое-что изменилось: появилась трещина, огромная выбоина, яма, наполненная пустотой. У меня была — и есть — любовь Пита, я тоже люблю его и любила уже тогда, но нужда в тебе, в наших совместных охотах и прогулках лишила меня полноценного счастья. Проснулась ненависть к себе, от которой я долгое время после войны так старательно силилась избавиться. Я не лукавлю, Хоторн. Я скучала по тебе. Я рыдала ночами, я не знала, что делать. А ты по мне скучал?       Молчишь. Мои слова вымученными плотными клубами повисают в воздухе — не исчезают, не растворяются; мне чудится, что они осязаемы: если захочу, то смогу протянуть руку и дотронуться до них. А вот дотронуться до тебя не могу. Этот факт убивает. Так хочется — просто до дрожи в теле, до головокружения, до режущей боли под ребром. Об объятиях даже не мечтаю — мне хватило бы легкого пятисекундного прикосновения: мои озябшие длинные пальцы и твоя жилистая, всегда теплая рука. Медленно и без нажима провести фалангами от локтя до широкого запястья, заставляя тебя заходиться мурашками. Тебе это так нравится. По крайней мере, раньше нравилось. Я помню твой взгляд, когда сделала так впервые, — прошло больше пятнадцати лет, а из моей головы это воспоминание и клином не вышибить. Мы сидели на нашей любимой Луговине, как обычно, делили добычу и обсуждали планы на следующую охоту. Ты отчего-то все хмурился да глядел куда-то вдаль, на горизонт. Молчал — ну прямо как сейчас, — и я решила развеселить тебя легкой щекоткой по руке. В тот день, и именно по тому самому твоему взгляду: глаза — маленькие серые турмалины — засияли теплотой и нежностью, я поняла, что ты в меня влюблен.       Я хочу дотронуться до тебя, Гейл. Но нельзя, нельзя. Я хочу, чтобы ты снова смотрел на меня с теплотой и нежностью. Невозможно. Хотя бы... скажи что-нибудь.       — Очевидно, что извиняться уже поздно, но я сделаю это. Я бы очень хотела, чтобы ты меня простил. Скажи: это возможно? Я могу получить твое прощение? — Шмыгая носом, спрашиваю я у тебя. Только ты, наверное, даже не слушаешь, и эти слова стремительно улетают в бесцветное никуда. — Если не хочешь говорить, то подай хотя бы знак какой-нибудь. Прошу тебя, Гейл... Не молчи...       Поднимаю наполняющиеся слезами глаза кверху, молясь, чтобы ты ответил. Мне хватило бы одного-единственного слова, знаешь, о большем-то и не заикаюсь. Но на меня опускается тяжелая, вязкая тишина. Она невыносима: бетонной плитой давит на грудную клетку, сеет хаос в изрешеченном сознании и окропляет живой водой самые старые, уже полумертвые воспоминания о тебе. Она непобедима: мой голос ее не прогонит. Это под силу лишь твоему.       Все отдала бы за то, чтобы услышать твое преисполненное любовью «Кискисс», пусть и в последний раз.       — Знаешь, Гейл, если ты не желаешь говорить со мной по-хорошему, то я согласна и на другой вариант. Можешь сорваться. Можешь вспомнить все, чем я когда-либо обижала тебя: каждое действие, каждое слово, с самого детства. Можешь вспомнить всю боль, что я тебе причиняла. Вспомни все эти пятнадцать лет, за которые я ни разу не напомнила тебе о своем существовании, и кричи на меня — так громко, как только способен. Обвиняй. Оскорбляй. Я заслужила.       Бесполезно. Жалеешь для меня даже обвинений. А я ведь пятнадцать лет не слышала твоего голоса, и в данный момент он — все, что мне нужно. Такой грубоватый, с хрипотцой, но в то же время — я клянусь — мягкий, приятный и теплый, словно вересковый мед.       — Как я могла винить тебя в смерти Прим, как могла винить хоть в чем-то? — Ты не стал осуждать меня вслух, и пришлось самой. — Ты всегда делал все возможное, чтобы защитить меня и мою семью. И я уверена, что если бы была такая возможность, — ты не раздумывая бы отдал свою жизнь в обмен на то, чтобы выжил мой милый Утенок. Я осознала это — и была близка к саморазрушению, но, благо, Пит всегда оказывался рядом. Он помогал мне бороться с новыми кошмарами, возникающими наяву. И это именно он узнал твой адрес от Энни, именно он купил мне конверт с марками, чтобы я тебе написала. Он купил мне все те конверты, что я с такой аккуратностью, с такой надеждой подписывала и запечатывала. Все те конверты с глупыми яркими марками, что ушли к тебе, но остались, скорее всего, даже не вскрытыми.       Морозный зимний воздух затрудняет дыхание. Влага, появляющаяся на нижних ресницах, мгновенно застывает. И какого черта я ждала до зимы? Ненавижу себя. Стоило приехать летом, я должна была приехать летом, по многим причинам. Одна из них — и самая главная — летом, быть может, ты бы со мной поговорил.       — Почему ты мне не писал? — Голос окончательно ломается: истерический всхлип застревает в глотке, и я уже совсем не пытаюсь сдерживаться. Не вытираю лицо — позволяю соленой горечи бежать по щекам, позволяю себе замерзать еще сильнее — я заслужила. Позволяю слезам литься с подбородка на шею и ворот пальто, позволяю осознанию безысходности растекаться по венам и обездвиживать. Но переставать молиться я себе не позволяю.       «Ответь мне, ответь, ответь».       Я ехала так долго не для того, чтобы слушать твое молчание.       — Почему ты никогда не приезжал? — Очередной вопрос, ответ на который мне не узнать. — В Двенадцатом тебе были бы рады, неужели ты думал по-другому? Это же твой дом. И я ждала тебя. Едва со стороны вокзала раздавался гудок поезда — я срывалась и мчалась на станцию. Как сумасшедшая бродила по перрону, всматриваясь в лица всех прибывших. Я не теряла надежды. Пит говорил: нужно верить, и я верила даже спустя годы. Я ходила по вокзалу и в этом году, Гейл. Была там буквально пару месяцев назад... Виновата, виновата. Надо было направить все силы на то, чтобы самой до тебя добраться. Надо было сразу узнать у кого-то из наших твой адрес. А я только и делала, что маялась ерундой. Ненавижу себя. Я опоздала. Но лучше поздно, чем никогда, а? Скажи: ты мне рад? Рад тому, что я все-таки нашла тебя?       Мой живот вдруг содрогается от резкого, но не сильного толчка изнутри. Непроизвольно улыбаюсь — едва-едва, совсем легонько, но слезы брызжут пуще прежнего.       — Когда мне сказали, что это мальчик, я сразу же поняла, как назову его. И заплакала прям там, в больничной койке, перепугав и Пита, и врача. — Губы расплываются в большей улыбке, а в голове проносится: «Может, хоть сейчас заговоришь? Как можно молчать после такой новости?». — Ты никогда, никогда не перестанешь быть важной частью моей жизни, Гейл. Я не забуду тебя. Хотя бы потому, что твое имя останется на моем слуху навсегда — я буду звать им своего сына.       Я говорила бы с тобой несколько вечностей подряд — столько всего случилось за эти годы, явно есть, что рассказать. Да и к тебе вопросов у меня немало. Но ты не отвечаешь, все игнорируешь меня, все молчишь, а я больше не могу делать это в одиночку. Говорить о важном и сокровенном, когда не уверен, слушают ли тебя вообще и получишь ли ты ответную реакцию, так трудно, так бесполезно, так больно. Поэтому я коротко киваю тебе в знак окончания разговора и поднимаюсь с колен. Отряхиваю ноги от снега и наконец утираю лицо несчастной салфеткой, которую в течение нашего своего разговора терзала в руках: мяла, складывала вдвое, втрое, вчетверо, разрывала на части. Эта салфетка — сестра по несчастью моему сердцу.       Тишина продолжает сводить с ума. Хочется поскорее отсюда убраться — жутко — но равно так же хочется свернуться около тебя клубочком и остаться лежать здесь навеки, провалившись в бесконечный сон. Я уже не надеюсь, что ты заговоришь, я принимаю тот факт, что этого никогда больше не произойдет. Мне бы хоть пение птиц услышать, да только здесь певчие вряд ли водятся. Шелест листвы тоже спас бы — однако жестокая зима заставила раздеться все деревья без исключения. На худой конец сойдут и голоса других людей, уже даже незнакомым была бы рада.       Но на кладбище кроме меня никого.       Наклоняюсь над твоим надгробием и сметаю с него горку белых хлопьев, еще не образовавших твердый замерзший пласт — так аккуратно, так бережно и нежно, словно с твоих настоящих, а не каменных плеч. Затем дотрагиваюсь покрасневшей, околевшей рукой до имени на камне, до твоего имени, а после — до даты. Хватаюсь за собственные плечи в попытках удержать при себе последние осколки рассудка и адекватности, однако реальность от меня ускользает — не догнать. Взвываю и пошатываюсь — оставаться на ногах мне стоит огромных усилий.       Ты умер три месяца назад, Гейл Хоторн. Со дня твоей смерти прошло всего лишь девяносто семь дней. Если бы я нашла тебя раньше, если бы я приехала к тебе хотя бы этим летом, разговор мог бы получиться полноценным. Ты бы со мной говорил, называл бы меня Кискисс. Я бы узнала, простил ли ты меня.       Я бы дотрагивалась до твоих рук, до твоего лица, до твоих буйных, слегка поседевших волос. Не до надгробья.       — Я расскажу своему сыну, в честь кого он назван. Я расскажу о тебе и своей девочке, когда она чуть подрастет. Наша с Питом семья всегда будет хранить память о Гейле Хоторне, о незаменимом помощнике, о бесстрашном солдате и непревзойденном охотнике, о преданном товарище и лучшем друге. Спасибо за все, что ты для нас сделал. Надеюсь, ты смог меня простить. Я люблю тебя. Покойся с миром.       Так я заканчиваю свой первый разговор с тобой за долгие-долгие годы.       Так я заканчиваю свой последний с тобой разговор.