Много похорон и одна свадьба

Мы играли на похоронах и свадьбах. Преимущественно — на похоронах, потому что в формат бракосочетаний наши вечно похмельные рожи как-то не вписывались. Нет, они, конечно, выгодно оттеняли свежеотпиленные носы свежеиспечённых мужей, выбеленные мордашки невест и неадекватный восторг гостей, но всё же на мероприятиях такого рода мы не особо котировались. Кто мы? Дык это… Do you wanna be? Block B! .. Хотя, кто это уже помнит-то. Лет десять назад мы ж айдолами были. Плясали себе в пайеточках, песенки писали — и даже не для жмуриков, а для вполне себе симпатичных девиц. Типа тех, которые нас теперь на свадьбы играть не зовут. А потом как-то индустрии пришёл логический кирдык и мы — все такие юные, креативные, упоротые и скандальные — оказались никому не нужны. Делать тогда было нечего. Жрать, собственно, тоже. А хотелось. Пришлось искать какие-то дудочки и гордо уходить в подполье. Иногда случалось чудо, и нас звали лабать на корпоративы. Тогда приходилось распаковывать инструменты чуть приличней всяких там огромных медных дур. Впрочем, лабать требовалось трот и Джастина Бибера в обработке для пенсионеров и уголовников. Собственно, с одной такой халтурки всё и началось. Позвали нас играть куда-то на Итэвон. Денег обещали хороших. Большая половина нашей братии напряглась, но Кён сказал, что мы мудаки и не умеем зарабатывать. Аргумент был достаточно веским, чтобы Юквон, как главный сомневающийся, получил от Чихо барабанной палочкой по темечку и начал паковать свою нищебродскую гитару производства Сеульского деревоперерабатывающего завода. Гитара притворялась «Ибанезом», но все знали — она врала. Когда мы шумною толпою вплыли в питейное заведение с загадочным названием «Берёчжыка», напрягся даже Кён. Питейное заведение было заполнено самцами, каждый из которых превосходил в размерах всех нас семерых вместе взятых. Самцы тепло улыбались золотыми челюстями и поглаживали животы, на которых колыхались золотые же околовелосипедные цепи, скромно прикрытые малиновыми пиджаками. Икнул даже Тэиль. Юквон, нервно сглотнув, со знанием дела постановил, что это русские. Чихо обрисовал сложившуюся ситуацию ещё лаконичней. Матом. Бежать было некуда. За моей спиной был контрабас и охранник нечеловеческих размеров. Собственно, пришлось играть. Мы посчитали, что русские — тоже люди. И многое из прекрасного им не чуждо. Может быть, даже мы. Весь вечер у нас требовали какую-то загадочную «Мурку» и пытались споить водкой. После первого перерыва мы потеряли Квона и Минхёка. К концу второго отделения Чихо с удивлённым возгласом «какая длинная песня!» аккуратно стёк под барабанную установку и так там и остался. После второго перерыва мы с удивлением обнаружили, что знаем эту загадочную «Мурку». На пятой «Мурке» и третьих «Журавлях» я обнаружил, что в живых остался в гордом одиночестве. Видимо, спас меня только контрабас, на котором я повис. Впрочем, доигрывал я уже всё равно ближе к подгрифнику. Серьёзные дяди в малиновом подошли к нам с контрабасом и сказали, что я — молодец. Что я первый, кто смог и не упал со сцены в чужой салат. И даже умудрился доиграть. И не сбивался. Зверь. Я решил не расстраивать их и не сообщать, что это контрабас меня спас, а не я его. Впрочем, сообщать я уже точно никому ничего не мог. Мне в карман запихнули втрое больше обещанной суммы (за стойкость!) и бонусную бутылку ракетного топлива, сгубившего шесть седьмых коллектива. Через два дня Кёну позвонили и сказали, что нас хотят, притом срочно. Суровость голоса и явный русский акцент тонко намекал, что нам остаётся только надевать лучшие трусы и вежливо интересоваться, какие позы предпочитают наши белые друзья. Впрочем, белые друзья довольно быстро пояснили, что трусы можно надевать и старые, а нас они зовут поработать, потому что этот бренный мир скоропостижно покинул их брат и товарищ Мишаня. Мишаню надо было проводить в последний путь красиво и с «Муркой». «Мурку» в Сеуле знали только мы. На этот раз Квон пошёл паковать валторну без лишних вопросов. Через два часа мы уже находились в месте последней дислокации Мишани. На входе нам была выдана бутылка водки — добрые малиновопиждачные дяди поняли, что без глубокого погружения в русскую культуру «Мурку» не сыграем даже мы. Быстро распили за упокой Мишани, прикрывшись тубой. В процессе распития было обнаружено, что Чжэхё забыл туфли и припёрся во фраке и зелёных кедах. На кеды были срочно натянуты чёрные носки. Всё шло по плану. Пока мы проникались любовью к широкой русской душе, верзилы решили, что Мишаня был «пацаном чётким, но интеллихентным», и вместо «Мурки» потребовали Шопеновскую вторую сонату. Знали её только мы с Минхёком, который, к сожалению, со своими тарелками мало чем мог помочь товарищам. Остальные импровизировали. Тэиль просто ритмично рыгал в тубу, надеясь, что никто из присутствующих не обладает достаточно хорошим музыкальным слухом. И вот, на десятом круге, я понял, что что-то не так. Что на этом празднике жизни (в смысле, не очень празднике и не очень жизни) есть что-то чужеродное. Что-то нездешнее. Что-то совершенно дисгармонирующее с златозубостью и танкообразностью наших новых друзей Это была Она. Если вы никогда не видели, как плачет хорошенькая белая женщина — вы многое потеряли в своей жизни. Плачущие женщины делятся на три типа. Тип первый — суровые, как истребители, северные леди. Они молча сглатывают подступившие слёзы, гордо шмыгают носом и уходят в ночь — тушить избы и тормозить коней. На прощание они смотрят на тебя таким взглядом из-под пушистых ресниц, что плакать начинаешь сам. За них. И бежишь вдогонку, помогать на очередном пожаре ведром своих слёз. Второй тип — нервные южанки, способные вызвать цунами где-то в Филиппинах одним лишь грозным откидыванием волос со лба. Если ты не успел сбежать в укромное место на этом роковом моменте — то всё. Эта фурия прибьёт тебя первой попавшейся в руки тарелкой. Тарелка найдётся, даже если вы находитесь в чистом поле площадью в десяток квадратных километров. Эта страстная фурия разрыдается, расчленит тебя тарелкой, расплачется ещё сильнее — потому что дурак, конечно, но хороший же. Иногда. Был. Но тебе будет уже неважно. Впрочем, это, пожалуй, достойная смерть и, в каком-то роде, приятная. И есть третий тип. Волшебные нимфы. Откуда они появились — никто не знает. Теории разнятся. Так вот, когда плачут они — сердца тают даже у йети и железных дровосеков. Их аккуратные порозовевшие носики и огромные влажно блестящие глаза вырубают любого. Их хрупкие подрагивающие плечики созданы для осторожного укрывания огромными драповыми пальто и поглаживаний гигантскими мужскими ладонями. Причем это работает с любыми представителями мужского пола, даже если в них самих немногим больше шестидесяти килограмм живого весу. Такую нимфу хочется хватать на руки, уносить прочь от всех житейских невзгод (даже если её главная невзгода — это ты сам) и целовать в белоснежные колени. Несложно догадаться, что Она принадлежала именно к классу нимф. Она стояла в отдалении, хрупкая и тонкая, шуршала длинной чёрной юбкой и плакала в толстую пятнистую морскую свинку. Остальные пять кругов я лажал везде, где только мог и не мог, заставляя беднягу Шопена вертеться в гробу со скоростью барабана новенькой стиральной машинки, и не мог оторвать от девушки глаз. К моей радости, к концу нашей работы никто из верзил не успел заинтересоваться ни нимфой, ни нашей лажей, и совет старейшин в лице нашего прекрасного оркестра под управлением бутылки водки решил, что я всё же должен к девушке подойти. Её звали каким-то восхитительным заморским именем, которое мне не удалось в тот раз ни выговорить, ни запомнить. Рост около 168, размер одежды S, глаза серые, волосы каштановые, пальцы тонкие, под правым глазом родинка — других деталей не заметил. Не присматривался, больно надо. По папе — немецкая баронесса, по маме, очевидно, дриада. В Сеуле Она училась, жила с Мишаней по соседству. Даже не здоровалась. А вчера обнаружила, что у Мишани осталась сиротой морская свинка. И вот. Стояла и плакала. Кого жалела больше — Мишаню или грызуна — непонятно. Выплакала годовой лимит слёз за два дня, потому что ну очень уж милой и, теперь, одинокой была морская свинка. Я сочувственно почесал животное и был мгновенно цапнут за палец. После такой вероломности укрывать нимфу пиджаком (за неимением пальто) было как-то страшно. Мало ли. Кто их, нимф, знает — вдруг они питаются спивающимися тромбонистами-контрабасистами среднего возраста? Но я честно переборол страх и пиджак всё же предложил. Меня не съели. Нимфа лишь умилённо шмыгнула носом, пробормотала «спасибо» и пропала в пучинах джерси вместе со свиньёй. Тогда нас так и не избили и даже дали денег. Мы были удивлены, даже загордились как-то. Правда, звать нас больше не спешили. То ли все остальные были более живучи, чем Мишаня, то ли ещё что. Но с нимфой через месяц мы встретились снова. Хоронили какую-то французскую бабушку. Наливали коньяк. Шопен пригодился, благо, мы его даже успели нормально выучить. На этот раз нимфе просто хотелось погрустить и порыдать. А где ещё можно всласть прореветься, как не на похоронах? Главное, вовремя пристроиться к процессии. В тот же раз я всё-таки сумел выговорить и запомнить имя нимфы. Звали её Эльзой. Над моими попытками произнести это прекрасное имя она заливисто смеялась и чуть не получила по голове клюкой от другой французской бабушки, чуть более живой, чем виновница торжества. Моя лингвистическая безнадёжность быстро порушила планы Эльзы на пореветь, но это не особенно печалило ни меня, ни её. Ещё через неделю она появилась на кладбище, когда мы вновь пытались вспомнить «Мурку» в честь погребения ещё одного русского друга. Опять была водка, Шопен и Чжэхё в кедах — на этот раз в красных. Чжэхё получил по голове тарелкой. Тарелка вкупе с водкой произвела восхитительный терапевтический эффект — товарища кларнетиста мы чуть не потеряли. Дополнительная порция алкоголя, правда, поставила его на ноги достаточно быстро. Эльза уже даже не плакала. Она честно призналась, что третий день шатается по кладбищу и прислушивается к звукам духовых, в надежде услышать самого лажового Шопена в мире, чтобы совершенно случайно наткнуться на меня, удивиться, ошарашенно похлопать ресницами и отжать пиджак. Я восхищённо подумал, что она чокнутая. Как оказалось — вслух, потому что она рассмеялась и согласилась с этим утверждением. И тут я понял, что пропал. Эльза, сказал я ей. Перестаньте валять дурака и срочно выходите за меня замуж, Эльза! Я спиваюсь и лысею, но ради вас, Эльза, я расцвету и закодируюсь. Могу даже продать тромбон. Контрабас не продам, он хороший. Эльза, мы заведём кота. Возможно, он даже не сожрёт морскую свинку, если его вовремя кормить. Эльза, я буду готовить вам по утрам пригоревший омлет и слипшиеся макароны. Если вы ещё и будете их есть — я буду самым счастливым человеком на свете. А если не продам тромбон, то смогу вам плохо играть Шопена, и вам больше не придётся ходить по кладбищам — вы сможете оплакивать почившее в моих руках искусство прямо у себя дома. Эльза хмыкнула, покосилась на бутылку, торчащую из моего кармана, и заметила, что завтра я буду трезвым. На что я ответил, что завтра она будет всё ещё прекрасной. Возможно, даже ещё больше. И что я тоже чокнутый. Можем даже посоревноваться. Вызов она приняла. Предложение — тоже. Ещё через два месяца мы наконец-то играли на свадьбе. На моей. Умытые, приглаженные и даже практически красивые. Правда, традиционно пьяные, но на этот раз — совершенно обоснованно. А Чжэхё опять был в кедах, но мы ему это простили.