Снаружи

Пролетела птица. Только что пролетела птица. Её тень – самый кончик призрачного хвоста, если точнее – коротко мажет по лицу. А над головой (так странно) — небо, высокое, бледное, залитое светом. Осознание всего этого приходит так неожиданно, что Фауст вздрагивает. Он смотрит и видит. Щурится, поспешно опускает глаза. Небо. Солнце. Птица. Кресло мягко катится вперёд, поскрипывание и шорох, едва заметные, касаются слуха. Звук? Он монотонный и должен быть успокаивающим (разве нет?), но сейчас Фауст напряжённо вслушивается, чувствуя, как растёт в груди непонятное волнение. Шелест листвы, какие-то голоса на соседней улице… Звуков всё больше и больше — становится даже страшно, он задерживает дыхание, сам того не замечая, только чтобы знать наверняка, что это реальность. Металл о металл, листья под ветром, вывеска, она деревянная, о стену, хрипы радио… И в этом потоке так ясно и легко – знакомые шаги. Он знает, что она здесь. Прикосновение. Оно едва уловимо, и всё же, бесспорно, оно есть. Он поднимает правую руку, дотягивается до левого плеча, накрывает пальцы Элизы, безошибочно угадывая эту приятную едва заметную тяжесть. Это сложно почувствовать, особенно для него. Ветер внезапно швыряет в лицо пригоршню пыли, треплет бахрому старого пледа. Глаза слезятся. Фауст закрывает их так крепко, что в наступившей черноте плывут цветные круги. Звуки. Прикосновение. Ветер на лице. Её рука на плече. Недостаточно. Он снова вздрагивает. Отнимает руку, открывает глаза. Это какое-то слегка нездоровое любопытство: он глядит на собственные руки так, словно впервые их видит. Всё это длится несколько мгновений, а потом решение приходит само, и Фауст зубами стягивает перчатки. Спешит, резко дёргая головой, тянет то один, то другой плотно пригнанный палец. Наконец перчатки сняты и брошены куда-то прочь. Пальцы сводит, мгновенная искра обжигает кожу, когда он снова касается осязаемо-призрачной руки на своём плече. Боли почти нет, но и этого «почти» уже много для него по теперешним временам — он ведь разучился ощущать боль. А сейчас отголосок её странным образом достигает сознания и почему-то хочется смеяться. М-да, очень хороший повод. Ах, оставьте, это нервное. Это психика. «Это лечится» — привычно-равнодушно отмечает внутренний голос (ну что ты будешь с ним делать). Впрочем, к чёрту. Сегодня не будет этих споров с самим собой. Сегодня снаружи слишком ярко светит солнце. И мир вокруг реален. Хочется убедиться. Фауст сильнее сжимает руку Элизы, тянет, наклоняет голову, прислоняется щекой. Кожу покалывает. Движение всё ещё есть (скрип-скрип, звяк-слит-дзинь, под колесом небольшой камешек), оно отдаётся в теле. Отпустить руку, пальцами левой сжать подлокотник, правой — собственное предплечье. Сильнее, ещё сильнее. Ощущение бытия здесь и сейчас — неожиданно отчётливое, лихорадочно-яркое, до зубовного стука. Фауст запрокидывает голову, порыв ветра бьёт в затылок, и шляпа без предупреждения съезжает на нос. Элиза смеётся. Он уверен, он знает совершенно точно. Её смех на грани слуха. Она рядом. В этом, в сущности, всё дело. Она здесь, и значит – он тоже. Это похоже на пробуждение. Долгое, очень долгое время (безвременье) для него ничто не имело значения. День ли, ночь ли, зима или лето, жара или холод. Он сам или кто-то другой. Он словно был заперт внутри собственного сознания наедине со случившимся. Это бывает. Это психическое. Это лечится. А теперь они вдвоём снаружи. Здесь светит солнце, и дует ветер, здесь почти не бывает настоящей тишины и… — А… Э… с Вами… — Всё в порядке, — Фауст дружелюбно взмахивает рукой в сторону источника звука и стаскивает с лица шляпу. Какой-то парень опасливо пожимает плечами и идёт своей дорогой. Фауст чуть откидывает голову назад. Элиза заглядывает ему в лицо, кончики светлых прядей, тех, что чуть короче, невесомо касаются его лба. В золотистом ореоле волос путаются солнечные зайчики. Она улыбается.