Все точки над Ё

- Выходите на поле, – Оливер Бирхоф обращается к нам. Его руки в карманах брюк сжаты в кулаки. – Выходите. Все. Слышите меня? Это не намек, не просьба, это жесткий приказ, а приказы не обсуждаются, какими бы бессмысленными они ни казались. И мы покорно идем. Как-никак, это мой последний шанс появиться на поле во время Чемпионата Европы, и я не собираюсь его упускать. У Филиппа Лама покраснела кожа вокруг глаз. Он кусает губы и тяжело дышит. Бастиан посерел, Хольгер побледнел, Илкай потемнел, Жером почернел, Клозе осунулся. Томас растрепан; он явно не знает, куда деть руки – ломает пальцы, то и дело чешет лоб, затылок, брови или нос. Марио Гомес не поднимает взгляд. Тони Кроос наоборот смотрит вдаль ничего не видящим взором. У Сами лицо статуи с острова Пасхи – эмоций ноль. Ройс старательно поправляет гольфы – что угодно, лишь бы никого не видеть. Месут валяется на траве, как марионетка, лишенная веревочек, за которые надо дергать. Лукас серьезен, как никогда. У Андре Шюррле на лице смятение. Он невероятно похож на маленького мальчика, потерявшегося в толпе – явно не понимает, зачем еще и нам выходить. На Лёве лица нет. Стадион «Народовый» ходит ходуном. Посреди этого дурдома стою я. И для меня все кончено. Абсолютно. Бесповоротно. Сначала подхожу к Месуту, протягиваю ему руку, и он поднимается. Видно, что стоять вертикально ему трудно – ноги едва держат. - Ты молодец, Мес, – говорю я. Я должен что-то ему сказать, но смотреть в лицо Месуту больше трех секунд у меня не выходит; внутри все словно покрывается трещинами. Итальянцы радуются, как дети. Трудно их в этом упрекнуть – заслужили. Благодаря Озилу у нас было две минуты надежды на чудо, но чуда не произошло. Не в этот раз. - Спасибо, Бене, – отвечает он едва слышно, комкая повязку для волос в кулаке. – Жалко, да? Я молча киваю и обнимаю его за плечи, а Месут утирает лицо футболкой – судя по тому, как он дрожит, он на грани того, чтобы заплакать. Мимо проходит взвинченный до предела Матс Хуммельс. В предпоследнюю минуту матча он получил желтую, и его лицо – нервное, перекошенное отчаянием – постепенно становится мраморной, ничего не выражающей миной. Я знаю, что сейчас его бесполезно успокаивать словами, потому что он ничего не слышит – несколько минут шока, во время которых он глух и нем. Прикасаться к Матсу – тоже не самая лучшая идея, от него буквально искрит во все стороны. Но это и не важно: мы с ним не можем даже делать вид, что способны как-то друг друга утешить в данный момент. Я направляюсь к Мануэлю, обходя итальянских игроков. К моему ужасу, я совершенно не способен вычленять детали из окружающего мира, поэтому для меня итальянцы сливаются в сплошное сине-белое пятно, которое не только дезориентирует, но и добавляет когнитивного диссонанса. Надо признать, что их синий немного другой, не кобальтовый, но до одури странное ощущение. Впрочем, рыже-оранжевую форму вратаря номер один сборной Германии отлично видно отовсюду. Она, как маяк, горит передо мной в толпе на зеленом фоне, так что найти Ману среди этого столпотворения не составляет труда. Мануэль Нойер провел последние минуты игрового времени возле ворот Буффона: после пенальти выскочил из нашей штрафной, отбил головой мяч в центральном круге, потом выбежал на чужую половину поля, там его свисток и застал. Господи, какой же он… Почему?.. Нет. Ману сделал все, что мог, а сейчас он перебрасывается невнятными фразами с Тони. Я подхожу к нему сзади и смотрю на него. Волосы у него на затылке мокро топорщатся, футболка прилипла к спине. Приставать к нему с разговорами мне, человеку, который не был на поле, не мог никак помочь, кажется кощунством, поэтому я просто стою неподалеку, пытаясь унять бешеное сердцебиение. Он оборачивается на меня секунды через три – усталый, но спокойный. Что бы ни случилось, Мануэль Нойер всегда знает, что делает, безошибочно выделяя из прочего приоритетное. Сейчас его задача – держать лицо: - Опять, – роняет он, слегка поднимая брови. - Еще будет, – отвечаю я. – Все равно. - А то. - Да. - Жаль. - Если б… - Нет. Потом. - Хорошо. Мы разговариваем так, что никому, кроме нас самих, не понять. Товарищи по команде могут слышать и при этом даже не догадываться, о чем в действительности идет речь. Да рядом может стоять кто угодно, это не важно – Ману всегда найдет способ, как сказать только мне, что он на самом деле чувствует. Это своеобразное логическое продолжение нашего диалога, начатого в раздевалке перед разминкой до игры, а перед этим – в автобусе. И раньше, в номере отеля, где я сокрушался, что так ни разу и не попал на поле, а Ману меня успокаивал. Теперь он не хочет слышать никаких слов утешения от меня, потому что мне хуже, чем ему, и мы оба это понимаем. Небо над Варшавой ярко-фиолетовое, немного темнее цвета сувенирных футболок «Евро-2012» и праздничного оформления стадионов, но с такими же оттенками пурпура. Красивый цвет. Смотреть в небо проще, чем по сторонам или друг на друга. Небу, в сущности, пофиг. В раздевалке я быстро переодеваюсь, собираю вещи и, как только позволяет ситуация, ухожу к автобусу. Дышать образовавшейся внутри атмосферой горечи невозможно. Да уж, Бундесманншафт показала класс. Ничего не скажешь. Поставили жирную точку в полуфинале. Дорога до отеля кажется такой ужасно долгой, что хоть волком вой. Мануэль сидит возле меня, у прохода, и смотрит в окно мутным взглядом. С момента выхода из раздевалки он не произнес ни звука. Да он и там, если по-честному, был немногословен – какие-то ничего не значащие междометия и минимум мимики. Я совсем не уверен, что он что-нибудь слышал из того, что говорили тренеры, хотя и внимательно взирал на них. Но именно эта его покорность обстоятельствам меня немного настораживает. Его лицо сковано маской спокойствия. Никаких эмоций, ни одного лишнего жеста, ни одна мышца лица не шевельнется. Ничего, что могло дать стороннему наблюдателю хотя бы мельчайшую возможность заподозрить его в потере самоконтроля. Не дождетесь. Он не таков. Мир будет рушиться на его глазах, а он будет неподвижно стоять и смотреть, принимая неизбежное – без паники, без истерики. Нойер трет лоб, и только по немного дрожащему локтю я вижу, как он разбит и опустошен. Но это понимаю я, человек, который знает его с детства, знает его целиком – снаружи, изнутри, в разрезе, вдоль и поперек – знает так, как он сам себя не знает. Внешне Мануэль мертвецки спокоен, и именно это главным образом меня и напрягает. Это наигранное умиротворение. Затишье перед бурей. Имитация. Прикрытие. Он дошел до точки кипения. Скоро рванет. Хочется оказаться подальше от эпицентра взрыва, но бежать некуда, – а в том, что он рано или поздно последует, нет никаких сомнений. Проблема в том, что больше всего вреда подобный взрыв наносит своему источнику, а мне не хочется оставлять Мануэля один на один с его программой саморазрушения, часики на которой уже тикают. - На собрать вещи, прийти в себя и все такое у вас три часа, пока нам готовят самолет, – проговорил Йоахим Лёв после консультаций с менеджерами, поджидавшими нас в холле отеля. – Точка сбора здесь. Чтоб до этого я никого из вас не видел и не слышал. Послушно расходимся, чтобы на время перестать быть командой и побыть наедине с самим собой. Я плетусь следом за Мануэлем в наш номер. Мы молчали всю дорогу до отеля, да и в раздевалке тоже ничего не сказали друг другу. Но в одной комнате вдвоем долго не помолчишь. То есть, это я так раньше думал. Наверно, у нас до этого дня не имелось весомых причин помолчать как следует, часа эдак два-три, от души. Я не мог выдавить из себя ничего умного, да и незачем было делать это у всех на виду, но я хотел бы поговорить с ним наедине, точнее, хотелось бы, чтоб он хоть что-то проговорил. Мануэль садится на кровать. У него звонит телефон, звук выключен, но вибрация слышна отлично. От нее скоро стены рухнут. У меня в пятый раз за последние полчаса дзинькает, но я не хочу брать трубку, не хочу никого слышать, не желаю ни с кем разговаривать. Любые разговоры сводятся к утешениям и сожалениям, а я сыт ими по горло. Поэтому, когда Мануэль, сильно сжимая трубку, отрубает телефон, я его понимаю. Сам склоняюсь к тому же, но удерживаюсь. Незачем расстраивать людей тем, что они не могут мне дозвониться, пусть лучше думают, что мне по каким-либо причинам некогда с ними говорить. Потом всем отпишусь обязательно. Потом. Я подумаю об этом завтра. Потом – это главное. «Завтра» обнадеживает. Утро вечера мудренее. С бедой надо переспать. Завтра я придумаю, как быть дальше. А вот что делать здесь и сейчас, неясно. Завести бы расслабляющую беседу ни о чем, но я не могу – боюсь раскрывать рот в присутствии Ману. Я не хочу его успокаивать, и все же каждое мое слово будет считаться попыткой утешения. Ощущение, что он меня по-любому неправильно поймет, и даже если я просто спрошу, который час, то Нойер взорвется так, что в Гибралтаре услышат. Хотя мои тревожные мысли остаются голыми предположениями. На решительные действия по проверке своих теорий я так и не отваживаюсь. Вместо этого я молча выхожу на балкон, лишь бы не видеть соседа по номеру. Смотреть куда угодно, делать что угодно, лишь бы не чувствовать, как от Мануэля расходится волна горькой вины пополам с отчаянием. Надо заткнуться и вместе со своей поддержкой пойти куда подальше. Когда-нибудь Ману сам даст понять, что теперь можно поговорить об этой игре и о результатах турнира. Остается рассчитывать на то, что это произойдет еще в этом веке. На улице сгущаются сумерки в том же шатком равновесии между внешним «Это не самое страшное в жизни» и внутренним «Одолжите мне бритву, я в ванную, просьба не беспокоить». А кстати, пожалуй, лучше всего, если я пойду собирать вещи, чтобы хоть чем-то занять руки и ослепительно пустую голову заодно. Я решаю начать с ванной комнаты. Приношу оттуда гель для душа, зубную щетку, аккуратно укладываю их в свой чемодан, между делом боковым зрением посматривая на Ману… …Но молчание между нами не исчезает и полчаса спустя. Я привычно вожусь со своими вещами, пакую сумку и ноутбук, слышу дыхание Мануэля, но не слышу от него ни слова. Лезть со своими к нему все еще кажется неуместным. Он сидит и не шевелится, кажется, не открывает глаз, неужели заснул? Он собирается, в конце концов, готовиться к отъезду? В принципе, это стандартная процедура, доведенная практически до автоматизма. Можно без проблем управиться в неторопливом ритме минут за двадцать – а в моей жизни были и гораздо более экстремальные скоростные сборы. Да, я понимаю, опустошение и безысходность кругом, но все-таки стоило бы заняться и делами насущными, глядишь, и рассосется со временем. По крайней мере, острая боль отступит. Ладно, если что, я ему, конечно, помогу, без вопросов. Контрольное время, красная черта – за сорок минут до сбора в холле. Нарыв вскрывается в районе половины одиннадцатого. Я запаковался, привел свой внешний вид в соответствие с рекомендациями тренерского штаба по удовлетворению требований спонсоров команды и уселся на кровать. За дверью номера царит гробовая тишина, никто нам не звонил, не ходил и не проверял, в отличие от прочих вечеров. Такое впечатление, что мы, футболисты, после случившегося никому не нужны. Что ж, в этом была своя логика – оставить нас вариться в собственном соку, консервироваться в эмоциональном вакууме. С другой стороны, делать мне уже нечего, смотреть телевизор или копаться в интернете тоже не самый лучший вариант, поэтому соберусь-ка я с силами и отвечу лично всем, кто хотел меня утешить, чтоб не отвлекаться на смс-ки в аэропорту и поскорее забыть про это. Хоть с пользой время проведу. Но как только моя рука потянулась к окончательно утихнувшему минут двадцать назад телефону, остекленевший воздух в комнате пронзило осторожное: - Бене? Ну слава богу, заговорил. Я поднимаю глаза: - Ману… Нойер сидит на кровати, прикусив нижнюю губу, и внимательно рассматривает стену напротив. Кажется, Ману произнес мое имя вслух лишь для того, чтобы удостовериться в том, что вообще в состоянии хоть что-то сказать, потому что очевидно: никакого смысла он в это обращение не вкладывает. - Иди сюда, – вдруг говорит он и переводит взгляд на меня. И это становится последней каплей. Я старался сохранять невозмутимое выражение лица. Это было важно не столько для Мануэля, сколько для меня самого, но теперь у меня появляется ощущение, что я в любую минуту могу разреветься. Не как Месут, когда веки предательски краснеют, а слезы медленно текут по щекам, – а именно некрасиво удариться в плач на грани истерики. Меня удерживают исключительно присутствие Ману и потребность заниматься отвлекающей рутиной. Потому что мысль о том, что Нойер зовет, а я бросаю все и иду к нему, не самая приятная для меня, даже на фоне командного облома. До этого я еще мог робко надеяться, что хоть какие-то остатки гордости у меня есть. А тут всё. Полное фиаско. Для меня Чемпионат закончился, так и не начавшись. Я все проиграл – в том числе и себе самому. Это вам не 2009. И надо возвращаться домой. Выпитым до дна. Разрушенным. Разбитым вдребезги. А дома он – Юлик. Потом я узнаю, что от него тоже был пропущенный звонок и несколько сообщений. Но это будет потом. А сейчас я подхожу к Мануэлю и смотрю ему в глаза. Давно я не позволял себе этого – или совесть мне не позволяла. Я же пытался быть честным, но кому эта честность нужна. Я боялся то ли его, то ли себя. Боялся, что не устою, что не удержусь, сначала – что не смогу без него, затем – что не выдержу с ним. Почему его присутствие в моей жизни на расстоянии протянутой руки делает все вокруг таким сложным? Я и хотел бы все упростить, хотел бы забыть, да не выходит. Мучаюсь метастазами наших растоптанных в пыль отношений, выдумываю всякие глупости, опасаюсь потерять контроль над своим телом возле него и при этом не могу не подходить. С переменным успехом я продержался несколько недель бок о бок рядом с Мануэлем без эксцессов, до Варшавы жил в одном номере с Бендером и с Бадштубером и отнекивался от его приглашений потусить вечером. Но при этом везде, где можно было бы беспалевно побыть вместе, без угрозы для самолюбия, без возможности обнять его, ощутить его прикосновения на себе, почувствовать его губы – сам себя доставал. Потому что с ним надежно. И неважно, как я за это расплачиваюсь, так или иначе, за все мы платим собой – цена одна и за ошибки, и за успехи. И за право услышать, как человек, которого ты беззаветно любил и который бросил тебя, снова зовет тебя по имени и просит «Иди сюда». Я тону в этом и наслаждаюсь. Все-таки зовет. Все-таки я ему нужен. Хотя бы в такой момент. Это была не точка в наших отношениях, а лишь многоточие. - Ты избегал меня, Бене, – говорит Мануэль и опускает ноги с кровати, садясь. – Я точно знаю. Но теперь тебе больше незачем себя сдерживать. Никому от этого не станет проще. - Легко никогда не было, – отвечаю я. Три точки, три тире, три точки – выбивает мое сердце. То, что он при этом снимает с меня штаны, кажется настолько естественным, что я даже не думаю сопротивляться или изображать, что мне не нравится, что я против – я ведь ни хрена не против. В действительности я очень этого хочу. Я этого хотел все время, едва ли чуть меньше, чем выйти на поле во время игры команды, но сам вряд ли отважился бы проявить инициативу, стыдно ведь – перед самим собой, перед данным обещанием... - Да и не будет, – Ману философствует, стягивая мои трусы до колен, с невероятно серьезным видом. Может быть, именно сейчас был тот самый миг, когда я должен был бы остановиться, сказать «Нет!», сказать «Прекрати!», сказать «Все кончено», или обезоруживающе рассмеяться, но я просто отбрасываю свои вещи вместе с последними сомнениями. Быть рядом с Мануэлем – самое естественное, что только можно представить. - Ох, Бене, – шепчет Мануэль, когда я дергаю его за воротник футболки, и выскальзывает из одежды. – Что же мы натворили? – он проходится рукой по моему бедру от колена вверх. Властное движение, горячее прикосновение, и он снова называет мое имя, снова притягивает к себе, и я теряю точку опоры, а мои кости текут водой… Опускаюсь на пол у его ног, прижимаюсь щекой, чтобы потереться о кожу, снимаю с себя футболку, жмусь, устраиваясь между его бедер: - Ману… не надо так… Ты не виноват… Он хватает меня за волосы, дергает назад, я запрокидываю голову, открывая свою беззащитную шею. Туда он влепляет первый поцелуй, второй – чуть ниже, у горла, проводит языком по ключице, снова дергает, и третий поцелуй – в губы. Я еще помню, какие у него мягкие губы, надо же, не забыл. Забудешь такое, как же. Даже если сам себе поклянешься вычеркнуть из недр памяти, увы, не сможешь. Потому что есть незабываемые вещи, и первая любовь к ним относится в первую очередь. Особенно несчастная первая любовь, а назвать наши отношения счастливыми я никак не могу. - Виноват! – говорит Мануэль, только я уже не понимаю, что к чему. В глазах темнеет. Я убираю ладонь с его тела и опираюсь на пол, чтобы не упасть. Он прижимает меня к себе, и хватка этих сильных рук, крепко удерживающих меня, сводит с ума. Потому что одним махом все возвращается к точке равновесия и становится, как раньше. Словно не было этого года разрыва, не было телефонных разговоров на какие угодно темы, кроме единственной, до боли запретной, не было того вечера после долгой разлуки, когда мы зачем-то вернулись по своим следам туда, откуда стоило уйти навсегда, не было никого и ничего. - Я вечно буду виноват перед тобой, – шепчет Мануэль. - Не надо так думать, – отвечаю я. - Садись, – просит он и тянет меня на кровать. Сажусь к нему – для того чтобы быть тут же опрокинутым навзничь. Ману перекидывает ногу через меня и встает надо мной на четвереньки. - Может быть, сыграй мы на один матч больше, тебе дали бы возможность выйти на поле. И я был бы спокойнее за свои ворота, – он горько улыбается и смотрит – не на меня, а как-то насквозь. - Чушь, – я глажу его по плечам, и он глядит мне в глаза несколько осознаннее. Так я точно понимаю, что он видит меня, а не неведомые персональные внутренние ужасы. Хотя не исключено, что теперь мы стали друг для друга личным кошмаром. Как все начиналось, и чем все завершилось, а ведь трех лет не прошло. Мануэль целует меня, в неловкой позе раздевается и ложится на бок рядом. Такой теплый, такой большой, такой мощный – а я отвык от его близости, от его тела, от его прикосновений ко мне. Настолько властно и при этом без лишних эмоций меня никто никогда не трогал. Для него нет стеснений, робости, неловкости – он делает со мной все, чего ему хочется, запреты и сомнения отпадают сами собой. Широкой ладонью проводит по ребрам, по шее, тем же путем возвращается вниз, гладит живот. Как же мне это нравится… Одних поцелуев с таким стояком становится мало. Мануэль берет это дело в свои руки, как и все остальное, а я отдаюсь целиком, с потрохами. Точка невозврата пройдена. - Встань на колени, пожалуйста, – елейным голосом говорит он. Почему-то в этот момент я вспоминаю, как он однажды сказал, что у меня идеальная задница для того, чтобы иметь меня в коленно-локтевой позе, потому что от одного вида того, как блядски я прогибаюсь, отставляя ее, можно получить оргазм. А еще Мануэль Нойер – единственный человек, который во время траха может говорить «спасибо», «пожалуйста» и «будь добр». С усмешкой на губах я переворачиваюсь, отпихиваю подушку в сторону, расставляю шире колени, опускаюсь на локти. - Так? - Да, спасибо. Он вставляет мне без излишней возни. Каждое мимолетное касание желанно. Я чувствую, как его пальцы проходятся между моих ягодиц, поглаживают дырочку ануса, потом пальцы сменяет член, и его кончик мягко приплясывает на этом месте. Затем Мануэль вдвигается. Это обычно происходит в три этапа. Первый – головка, когда чуть-чуть больно и жжет, и я вынужден шипеть сквозь зубы. Потом, через один вздох, мне удается расслабиться, и тогда член Ману входит до середины, толкаясь, вползает в меня, заставляя непроизвольно изгибаться навстречу. Это то, что останется во мне до самого конца. Третий – и вот он полностью внутри, а я широко открываю рот, чтобы хоть как-то дышать сквозь сладкую истому. Ману будет ебать меня сильными толчками, входя-выходя на половину длины. Он всегда так делает, поэтому с ним тяжело трахаться лицом к лицу, я давно это понял – это будет не секс, а издевательство над самим собой. Зато когда Мануэль сзади, он уверенно хватает за бедра, выставляя меня так, что можно просто закрыть глаза и наслаждаться, ни дрочить себе, ни подмахивать уже не надо. All inclusive. Он знает, что мне нравится и как. Ничего лишнего. Мне остается лишь опустить голову и отпустить себя. Задавать вопросы Ману начинает в тот момент, когда я вот-вот готов сорваться и совершенно не в состоянии говорить. - Юлиан Дракслер? - Чего? – на это слово уходит неимоверно много сил. Язык прилип к нёбу и еле-еле ворочается. Буквосочетания в этом имени такие сложные, как их только можно выговорить? - Юлиан Дракслер? – повторяет Мануэль. Ага, получается, у меня не слуховые галлюцинации, и он действительно говорит о Юлике. Вот нашел же время… - С чего вдруг? – смущаюсь я. Хорошо, что Ману не видит моего лица, боюсь, оно сейчас ужасно глупо выглядит. - Ты теперь с ним? – он продолжает вбиваться в меня, задевая самую чувствительную точку внутри. – Не ври мне. Я давно догадывался. - И что? Тебе не похуй? Лучшая защита – нападение. Потому что отрицать без толку. А уж изображать, что обороняешься, подставляя свою жопу под еблю, это все равно что тот страус, нет никакого смысла притворяться. Он и так знает наизусть все мои болевые точки. - Недолго же ты страдал, – в голосе Мануэля слышна нотка ехидства. Он стал вбиваться под немного болезненным для меня углом, заставляя меня прогибаться ниже и шире раздвигать ноги, иначе это уже становится откровенной пыткой, а я вот-вот кончу, по крайней мере, могу кончить, не трогая себя. Мой член трется о постель от каждого толчка. - А ты хотел, чтобы я страдал? – шепчу я на последнем дыхании. Пик наслаждения подступает изнутри, я чувствую это по тому, как по спине и по рукам бегут мурашки и каким острым спазмом в груди отдается каждый вдох. – И чтобы долго? - Нет. Но и так… сразу… привыкнуть к тому… что ты счастлив без меня… тоже непросто… согласись… - Дааааааааааааааа… – накатывает, накрывая с головой. Я почти потерял сознание от второй волны блаженства и уделал гостиничное покрывало. Не могли что-нибудь подстелить заранее, вот же блин. Поздравляю тебя, Бене, ты – балбес. Мануэль дергает меня на себя, прижимает плотнее, чтобы я ощущал его целиком до последнего удара сердца. Он замер надо мной, пригвоздив меня к постели, как энтомолог насаживает бабочку на иглу, но сам что-то ищет, возится руками и внезапно – нет, этот звук ни с чем не перепутать: щелчок фотоаппарата на телефоне. - Что ты делаешь? – я прилагаю усилия, чтобы повернуться. Это совершенно невозможно, пока во мне его член, но я пытаюсь, хотя на любое шевеление меня от задницы до макушки прошивают сладкие афтершоки, и я нервно дергаюсь. – Что ты делаешь, перестань! Ману, бля-я-я-а-ааать! - Не шевелись, будь другом. - Господи, ты что, это снимаешь? - Да, – отвечает он. Вот такого у нас еще не было. Нормально, Ману? Отлично, Бенедикт! - Ты спятил, что ли?! - Там ничего не видно! – он смеется в ответ. Голос довольный-предовольный. Веселится, блин. - И слава богу! – я выдыхаю со смутным облегчением. - Но я знаю, что это ты. И что это я. Хочешь глянуть, что получилось? - Да! Ману наклоняется к моему лицу, в неудобной позе опираясь на кровать одной рукой и всей тяжестью своего тела навалившись на меня. Перед моим взором появляется экран телефона. Рука Нойера дрожит от напряжения. На картинке между раздвинутых ягодиц торчит основание члена, глубоко ушедшего внутрь, а также есть фрагмент напряженного живота. Действительно, ничего такого, все донельзя обезличено, никак не догадаться, разве что только нам двоим известно, что это Ману трахает меня и что тут я уже кончил, а он еще не прошел точку максимума… То есть, он как раз на грани, вот-вот. Пульсирующая теплая масса растекается во мне, а потом и просачивается наружу, каплями лениво стекая по мошонке, и Ману, задорно хихикнув, убирает телефон от моего лица, как я понимаю, чтобы снять, как за головкой его члена из моей покрасневшей разъебанной дырки тянется блестящая ниточка спермы. Все-таки как хорошо, что Юлика здесь нет. Да, я его обманул. Какое странное слово, оказывается: в нем я слышу имя Мануэля. Отныне для меня слова «Мануэль» и «обман» крепко связаны. *** Матс Хуммельс стоит в холле, грациозно опираясь на ручку чемодана, возле него, опустив глаза в пол, крутится Марко Ройс, рядом в кресле примостился копающийся в телефоне Шмелле. Вид у всех троих строгий, отрешенный, как будто они о чем-то договорились и теперь, хоть трава не расти, собираются придерживаться выбранной линии поведения. Мне подсознательно хочется держаться от Матса подальше. Мануэль идет позади меня, и от того, что он у меня за спиной, прикрывая, мне становится спокойнее. До этого я думал, что выдам себя сразу же глупым смехом или идиотским поведением, но присутствие Мануэля сглаживает неловкость перед самим собой, дает ощущение уверенности. Когда он отходит, чтобы отдать ключи от номера, я отвожу оба наших чемодана к стене и осматриваюсь. Подошли еще не все, да и до контрольного времени есть минут десять. Матс так пристально смотрит в спину Мануэля, что остается лишь удивляться, как у того на белой майке не появилась красная точка, как от оптического прицела снайперской винтовки; потом он обреченно качает головой и облизывает губы. Марсель Шмельцер о чем-то спрашивает Матса, легонько гладит по руке, но тот не реагирует, лишь нервным жестом отбрасывает волосы со лба и поворачивается, встречаясь со мной взглядом. Он не меняется в лице, ничего не говорит, только его глаза, и так темные, словно превращаются в черные дыры, съедая меня с потрохами. По тому, как он смотрит на меня, я понимаю, что его обмануть не выйдет. Меня прошивает мысль о том, что я опоздал. Матс все знает, все понял, каким-то своим змеиным чутьем, интуицией, не знаю, чем он всегда меня угадывает, как видит насквозь, попадая в самую точку. Вполне вероятно, что он уже родился с неким неведомым медицине органом, особым «бенеуловителем» в мозгу. Матс знает – знает, что я пообещал, Матс знает, что я нарушил свое обещание, и Матс же ничего никому не скажет об этом – ни Юлику, ни Ману, ни мне. Матсу можно доверять. Он будет болтать о чем угодно, рассыпая усмешки и подколы, но о действительно важном он способен молчать, как могила. И Матс молчит. Равнодушно отворачивается от меня и молчит. Даже потом, на прощание, ни слова не выжал из себя. Да и есть ли нам о чем говорить? Возможно, он прав, и так всем будет легче, может быть, так оно и должно завершиться. Что сделано, то сделано, разговорами ничего не исправишь. Мануэль возвращается, ободрительно хлопает меня по плечу, и я в ответ улыбаюсь ему. Надо срочно, каким угодно способом, бороться с тайными страхами. Еще несколько часов, и Ману в очередной раз исчезнет из моей жизни, и тогда некому будет убедить меня в том, что все хорошо, и я останусь лицом к лицу со своими грехами. Пора поставить все точки над «i». Хотя бы попытаться больше не допускать таких срывов и расстаться с Мануэлем друзьями. Постараться сдержать свое честное гельзенкирхенское слово. Приложить усилия к тому, чтобы стать лучше. Чтоб хотя бы перестать стыдиться своего отражения в зеркале. *** Месут Озил дрожал всю дорогу домой. Он как начал трястись крупной дрожью на поле, так и не перестал несколько часов спустя – кажется, даже самолет потряхивало. *** По возвращении из положенного футболистам сборной отпуска я, как и обычно, отзвонился начальству в тот же день. Сборная, блин. Звучит гордо, а рассказать стыдно. Хуб Стевенс обрадовался моему появлению и сказал, что хотел бы видеть меня в команде как можно скорее, желательно, с понедельника, чтоб засветить меня на товарищеском матче с «Миланом», и я, в общем, был согласен. Какое-то внутреннее опустошение после чемпионата Европы не отпускало. Вроде бы все относительно неплохо прошло, в национальную команду отобрался, на турнир съездил, тренировался, медальку бронзовую привез – все равно как чужое. А тут считай, что все свои, и из ближайших игр одни товарняки. Хунтелар и Пападопулос уже готовы, Рауля, конечно, будет не хватать, но надо привыкать. Самое то, чтобы и мне прийти в себя. Так что я стал понемногу собираться-готовиться. А вечером раздался звонок телефона. Я валялся на диване, тупо пялился в телевизор и на автопилоте нажал на «Принять», толком не рассмотрев, кто звонит. И это было ошибкой. - Эй, кэп! – раздалось в трубке. Я понял, что это Юлиан, только после того, как услышал его голос, и буквально напугался. Я совсем не ожидал его услышать. Ох, ё. Вечер пятницы перестает быть томным. Я должен был сам позвонить ему. Возможно, сразу после возвращения, а в идеале – до отъезда в отпуск. Ну, или хотя бы вчера-сегодня. А я… А я, короче, не позвонил. Даже и не собирался, откровенно говоря. - Бе-е-е-не-е-е, – отчаянно протянул он в телефонную трубку, и я вспомнил, что нужно дышать. – Ты меня слышишь? - Привет, Юлик. Бросаю взгляд украдкой в разные стороны на предмет безопасности беседы. Лиза в спальне, дверь прикрыта, музыка играет… Эх, хотел бы я… А! Одному богу известно, чего бы я хотел. После возвращения из сборной я не давал о себе знать. То есть, абсолютно. На утешения, смешанные со скомканными поздравлениями с третьим местом, я отвечал всем стандартно, и Юлиану в том числе, а потом уехал отдыхать и там тоже сидел тихо, лишний раз носа не высовывал. И вот почти двое суток дома, а ему и не подумал набрать. - Ты давно приехал? – интересуется Юлиан в лоб, без околичностей. - Вчера. И в понедельник уже буду с вами. Честное гельзенкирхенское. - Через два дня? То есть, звонить мне ты даже не планировал? – Юлиан продолжает допрос с пристрастием. Зря, эх зря я собирался вести диалог в шутливом русле. Он был зверски обижен и зол на меня, и это чувствовалось. К тому же он был прав. Я поступил, как последняя сволочь – и это еще только то, о чем он и сам знает, без дополнительных подробностей; впрочем, не стоит углубляться в детали. - Хотел устроить сюрприз. - А ты и устроил. Можешь собой гордиться. Я узнал о твоем возвращении из интервью Стевенса в рассылке и чуть со стула не упал, – Юлиан, как всегда, говорит напрямую. - Прости. Прости меня, Юле. Ну, сам подумай, ну что позитивного я могу тебе сказать из того, о чем ты не в курсе? - Почему обязательно позитивное? - Хочется говорить тебе приятные вещи, – я делаю слабые попытки смягчить его тон. – Чтоб можно было тебя порадовать. - Просто сказал бы что-нибудь. И уже стало бы лучше. - Юле… – у меня в животе холодеет от напряжения. - Я ужасно соскучился по тебе. Ключевое слово «ужасно». Почему не отвечал? Вопрос на миллион евро. Я поднимаю глаза в потолок. Он ослепительно белый, ровный, посредине ряд лампочек, сбоку небольшая люстра. Смотреть не на что. - А мне вот было плохо… – микронная пауза, – без тебя. Знаешь? Я сейчас сгорю от стыда, обуглюсь до кучки пепла. Крепко зажмуриваюсь и поджимаю губы так, чтобы стало больно. Я и хотел, и боялся услышать это от него. Хотел – потому что мне без него тоже плохо. Юлиан хорошо на меня влияет и всегда влиял, такой лучик солнца из-за туч. А боялся – потому что никогда не угадать заранее, сколько ты способен вынести собственного вранья на килограмм живого веса. Конский волос, на котором висит Дамоклов меч над капитаном «Шальке 04», может оборваться в любой момент. Заранее не угадать. - Как ты? Как я? Я в ауте и в полной растерянности, а мне надо ему ответить, а то сижу, фейспалмлю, тупо глазами лупаю, а он по ту сторону телефонной трубки самого себя жарит на сковородке на медленном огне. - Я в порядке, Юле. Отдохнули замечательно. Только вчера вернулись, еще чемоданы не разобрали, – наигранно-беспечно повествую я и потом добавляю чуть тише, низким голосом: – Скоро увидимся, и все станет по-прежнему. Обещаю. Слышишь? Ох, уж я, как никто иной, знаю, что надо сказать, чтобы успокоить хотя бы на время бешеное волнение и страх того, что все само собой кончилось, а ты даже и не понял, что произошло, почему, и есть ли в случившемся хоть часть твоей вины. Юлиан должен почувствовать, что я про него не забыл. Что если и была какая-то точка в развитии наших отношений, то это была точка с запятой. - Расскажи, как сам живешь? – продолжаю я заговаривать ему зубы. - Да нормально я, – он одним махом отметает постороннее. – Давай я к тебе завтра приеду, а? Я хочу тебя увидеть. Хочу поговорить с тобой с глазу на глаз. На тренировке не пообщаешься, во вторник игра… Остальное, если в его голове есть еще какие-то мысли, он не произносит. - Ну, Юле, не знаю. Мы с Лизой завтра домой хотим съездить, родню повидать, а то предсезонка на полном ходу, потом капитально времени не будет… - Можно с вами? Я вдруг отчетливо представляю себе его глаза. Его улыбку. Его губы. - Разумеется, можно. - Правда? – он удивлен. – Ты не шутишь? - После совместных каникул на другом конце света было бы странно отказать тебе в поездке в Хальтерн, тебе не кажется? Правда. - Здорово! - Тогда я заеду за тобой около одиннадцати. До завтра, Юлик! - До завтра, Бене! Вот так одним словом можно решить хотя бы часть неприятных вопросов. Завершив разговор, я почувствовал смутную радость. Не в той мере, что все сразу стало распрекрасно, скорее, в том смысле, что наконец-то мы с ним поговорили и смогли сдвинуться с мертвой точки, поэтому из длинного перечня непростительных ошибок, за которые я буду гореть в аду, можно вычеркнуть пару пунктов. Самому полегчало. Хоть что-то прояснилось – день Икс наступил. Нет, нифига яснее не стало. Но лучше ужасный конец, чем ужас без конца, и теперь мне как минимум ясно, что развязка, если она должна произойти, наступит быстро. Эта грядущая определенность смягчала размытость формулировок: уточнения насчет того, что есть «мы» и что там «между нами», можно отложить на завтра. Какие-то несколько часов я могу потерпеть. Жил же как-то эти два месяца без Юлиана. Остается взять ситуацию под свой контроль. Хватит с него самодеятельности. Кэп я или где? - Лиз! Мне сейчас звонил Юлик! - Мммм, хорошо, и как он там? – отвечает Лиза. - Он страшно соскучился, поэтому… – я встаю с кресла и иду в спальню, где Лиза старательно выкладывает вещи из дорожного чемодана, с которым мы приехали, – поэтому завтра он поедет с нами. Поболтаем, расслабимся. - Ну и правильно, заодно мальчик проветрится. Молча киваю. - А подготовка к сезону вовсю идет, ведь так? – продолжает она рассуждать. – Вот пусть и сделает перерывчик. Ему надо иногда развлекаться. В подходящей компании, разумеется. - Я тоже так думаю. А подходящая компания – это такая компания… Лиза лукаво подмигивает. Я жду, что она скажет что-нибудь вдобавок, может быть, напомнит мне о зимних каникулах, так сказать, мои грешки, но она все так же спокойна. - Покажу ему Хальтерн, – вкрадчиво говорю я, внимательно следя за ее реакцией. - Здравая мысль. - Свожу на базу клуба, на озеро, – продолжаю я. - А он еще не был? Так давно пора! – Лиза рассматривает кофточку, купленную на Мальте в подарок сестре, и перекладывает ее в чемодан, считающийся у нас «на мелкие поездки». - Пообедаем у нас… - Конечно! Но при условии: вы избавите меня от разговоров о футболе днем, а после дружно свалите обратно в Дюссель, – подхватывает Лиза с воодушевлением. - Ээээ, ну как-то так, да. - Отличный план! Господи, она поддерживает меня во всем и всегда. Даже холодок по спине, словно роковой удар молота, который должен был раздавить тебя в лепешку, вопреки расчетам пронесся мимо. *** Полночи я проворочался в кровати, не зная, чего ожидать от встречи с Юлианом. *** Почти сразу же, когда мы подъехали и припарковались у дома, где обитали братья Дракслеры с приятелями, из окна второго этажа высунулся Патрик. - Здорово, Бенни! – крикнул он и помахал мне рукой. – Он уже выходит! Иди, давай, тебя уже ждут, – последнюю фразу он проговорил, обернувшись в комнату. Но Юлиан сперва подскочил к окну, наверное, чтобы убедиться, что это и правда я. Он на миг мелькнул у старшего брата за спиной, тут же исчез из виду и практически секунду спустя вывалился на крыльцо дома, я едва успел открыть дверь машины и выйти. - Бене! – Юлиан упал ко мне в объятия, прижался всем телом, положил подбородок на плечо и уютно засопел с облегчением. – Бене… Мои руки крепко обнимают его, гладят по спине. Оказывается, мне страшно не хватало его рядом. Изнутри подтачивало какое-то гаденькое ощущение пустоты, которое замечаешь, только когда тебя снова наполняет, и ты понимаешь, сколько в тебе было этого холодного свободного места. А тут вдруг стало тепло. Вот они, альтернативные источники энергии будущего – Юлиан Дракслер и его улыбка. - Юле… – произносить вслух немного странно, речевой аппарат отвык от этого умопомрачительного звука «ю» в его имени. Пробую второй раз, выходит гораздо более уверенно: – Юлиан! Патрик захохотал: - Вот и встретились два одиночества! - Говорят, ты как раз из Ваттеншайда к нам перебрался? – крикнул я ему, оторвавшись от Юлиана, который продолжал обнимать меня за пояс. - Точно! – кивнул он. – Тренируюсь в основной. Ты-то откуда в курсе? - Сначала отец обрадовал новостями, потом и Метце добавил, – ухмыльнулся я. – Мне по статусу положено знать. А ты как думал? Патрик продолжал улыбаться, тем самым становясь все больше похожим на Юлиана: - В следующее воскресенье надо с Дуисбургом тестовую играть, Свен Хозяк обещал выпустить меня на поле. Приезжай посмотреть! - Выходит, через неделю? – переспросил я и похлопал радостного и взволнованного Юлиана по напряженной спине. – Обязательно приеду. Как раз буду Лизу забирать обратно. - Привет, Патрик, – Лиза тоже вышла из машины, обняла Юлиана и поцеловала его в щеку. – Привет, Юлик. - Ты мне лучше скажи, – повернулся я от этого невыносимого зрелища обратно к Патрику, – как же ты за все это время в Хальтерне… - …за все эти бесконечно долгие три недели… – вставил тот и многозначительно поднял указательный палец вверх. - …не свозил туда Юлика? - Бене, прекрати, – Юлиан пихнул меня кулаком в плечо. - Ты думаешь, он хотел туда ехать со мной? Ты глубоко ошибаешься! Лиза рассмеялась и снова обняла Юлиана, который гневно сдернул кепку и принялся мять ее в руках: - Дела у меня были! Не до разъездов! - Посмотри только на эту наглую рожу, – продолжал Патрик. – Видал, че? Дела у него. Поверишь ли ты мне, друг мой Бенни, что после возвращения из сборной он дней десять поднимал свою жопу с дивана лишь для того, чтобы сходить к холодильнику? - Охотно поверю. Засранец! – поддакнул я. – Глаза твои бесстыжие! Щеки Юлиана пылали, губы превратились в тоненькую ниточку. - Эй, вы оба! Перестаньте докапываться до ребенка! – осуждающе покачала головой Лиза. Я потрепал Юлиана по шее, мысленно прося прощения. - Короче, я правильно понял, что на матч века «ТУС-Хальтерн» – «Дуисбург» ты обещаешь привезти и его? – ехидно спросил Патрик. - Торжественно клянусь! Честное гельзенкирхенское. - Не слушай этих обормотов! – сказала Лиза Юлиану. – Сколько хочешь, столько и ешь. У тебя молодой растущий организм, тебе надо хорошо питаться. А уж в состоянии депрессии… - У меня не было… – безуспешно попытался от всего отречься Юлиан. - … я не могу тебя осуждать, – невозмутимо закончила свою фразу Лиза. - Кстати, о еде! – напомнил о себе Патрик Дракслер. – Юле, не забудь, мы завтра обещали к маме на обед приехать! А то я тебя знаю. Присосешься к Бенни, как пиявка, напросишься на ночь и будешь доставать его разговорами, а он у нас вежливый, гнать в шею тебя не станет… - Патрик! – в глазах Юлиана отражалась более эмоциональное «Патрик, блять!». В некотором смысле я был готов его поддержать, ведь сама идея была классная, но еще неизвестно, чем сегодняшний день закончится, и захочет ли Юлиан ко мне ехать. - А что в этом такого? – хихикнула Лиза. – Бене надо вливаться в коллектив, узнать последние новости. - Да пусть остается ночевать, – подмигнул я Юлиану. – Только рад буду. Я, может, по нему соскучился. Имею право! - Ну, мое дело напомнить и предупредить. - Да помню я! – огрызнулся Юлик. – В два часа! - Тогда пока! Юле, будь умницей! До вечера! – и Патрик скрылся за занавесками. Юлиан поморгал, глядя на меня, ища поддержки, но я лишь легкомысленно развел руками: - Ну, что, поехали?! Юлиан кивнул, мы сели и поехали. Точка назначения – Хальтерн-ам-Зее, мой родной город. - В общем, обширной экскурсии мы тебе не обещаем, но самое главное покажем, – сказал я. - А озеро я увижу? - Ну, ясен пень, куда ж без озера-то. - Без озера никак нельзя, – подтвердила Лиза. – Озеро, стадион и центральная площадь в обязательной программе. - Тогда я спокоен, – смиренно проговорил Юлиан, и в его глазах заплясали озорные огоньки, которые я всегда любил. - Расскажи лучше, как там у вас, – попросил я. - Да все норм, – беспечно ответил он. - А как тебе Майями? Ты же там отдыхал? - Там, ага, – мечтательно проговорил Юлиан и принялся рассказывать. *** Сначала я завез в отчий дом Лизу, потом свозил Юлиана прогуляться по центру, посмотреть на Старую ратушу, помыть ручки в фонтане и поесть мороженое на Гэнземаркт, а затем мы, сделав петлю до гимназии имени Йозефа Кёнига, пешком вернулись на вокзал и поехали на стадион. В принципе, свой педагогическо-воспитательский долг по отношению к Юлиану я считал формально выполненным. Экскурсовод из меня, как мы еще зимой выяснили, довольно-таки хреновый, так что, думаю, он не питал слишком больших надежд по этому поводу. К счастью, Юлиану и не требовались обширные пояснения, было достаточно дать ему пару секунд, чтобы сделать фотографию, и сказать: «А вот это старинная башня, осталась от городской стены, пятнадцатый век» или «А вот эта скульптура изображает ныряльщиков, что бы ты там ни думал». - Ой, – Юлиан по-детски показал пальцем на вывеску над воротами «Stausee Kampfbahn» . – «1882». Ничего себе! – Он задорно покосился на меня, щурясь против солнца. - Да, старее самой «Шальке». А ты как думал? Что мы в Хальтерне как в средневековье живем? - Да нет, – едва слышно выдохнул Юлиан, и мне невозможно захотелось погладить его по щеке. Иногда мне действительно кажется, что тут ничего не поменялось со времен моего детства – разве что рекламные баннеры. Все те же ворота, все тот же кассир Рольф, та же тропинка вьется среди кустов, все такие же тополя, и после тренировок мальчишки все так же сидят на берегу озера. Но на самом деле это, конечно, не так. Вон прошлой весной новый искусственный газон положили. Новый бассейн. Ремонт в баскетбольном зале. - Па-а-а-ап! – заглядываю я в маленький кабинет с видом на поле. - Привет, блудный сын земли хальтернской, – отец оторвался от своих бумажек и поднялся из кресла. – Чего в дверях жмешься? Заходи. Сто лет тебя не видел, – обнял он меня, когда мы вошли. - А это Юлиан. Юлиан Дракслер, – представил я Юлика. - А то я не знаю, что ли? Зови меня просто Вильфрид, – папа протянул Юлиану руку. Юлик в ходе светской беседы был несказанно смущен и очень вежлив: - Здравствуйте! Очень приятно познакомиться. - Братец твой теперь у нас ведь играет. - Мы с Бене обязательно приедем вас поддержать на матч с Дуисбургом, – пообещал Юлиан. Что ж, я так понимаю, это можно считать решенным: на двадцать девятое на весь день планов не строить. - Я, в общем-то, собираюсь тебя забрать домой, – сообщил я папе. – Мама уже все приготовила, Андреас приехал, Весселеры придут к трем… - Слушай, я еще работаю. Буквально полчасика осталось, чтобы до конца разгрести базу данных, не хочу возиться с ней в воскресенье. Погуляйте немного по округе, покажи Юлиану поле, а потом поедем домой, – предложил он. – Минут двадцать даже хватит. - Ну, я так и планировал, – согласился я. – Потому что Юлиан очень хотел увидеть озеро. - Да. Мне сказали, что это самое интересное, – подтвердил тот. - Озеро – это святое дело. И мы с Юлианом направились к тому самому озеру, которое с недавних пор настолько прочно вошло в официальное название города, что порой стало вытеснять в бытовой речи «Хальтерн», заменяя его на «Seestadt», Озерный город. - Смотри, – сказал я, когда мы шли через тренировочное поле. – Здесь-то и находится точка пересечения «Шальке» и местного футбольного клуба, многолетняя запутанная история со множеством подводных линий. У тебя и у меня тоже есть свое место в этой истории. Для многих футболистов Гельзенкирхен начинался в Хальтерне – или, что не менее важно, заканчивался. Произносить одно удовольствие – «Арена на водохранилище». - Так это не озеро, а водохранилище? - Ну, собственно, да. Вот это Штевер, запруженная река, а саму плотину отсюда не видно, далековато. Мы прошли под автодорожным мостом, вышли на тенистый берег возле причала и уселись за деревянный столик для пикника. - Обожаю это место. - По тебе видно, – усмехнулся Юлиан. – Ты просто весь светишься от радости. - Здесь тихо и спокойно. И красиво. - Купаться разрешено? – игриво предположил Юлиан. - Не здесь же, – рассмеялся я. – Так-то у нас песчаный пляж на Зеебад, вон туда, вправо, посреди насыпи… Вон там – теннисный клуб и водяная мельница, Мюлленбах. А прямо по курсу – остров. Юлиан ссаживает с моего воротника божью коровку и пристально рассматривает ее, считая точки у нее на спинке: - Семь. - Счастливое число. Юлиан нервно поправляет кепку, когда божья коровка улетает с его ладони, и глядит ей вслед. - Был у нас в гимназии один учитель, литературу преподавал, – вспомнилось мне. – И любил он на этот остров на лодке плавать, отдыхать. Сам видишь, тут недалеко, а с того конца и того меньше, чуть больше ста метров грести. Ребята говорили, что помимо литературы он еще и нудизмом увлекался, а там и правда нудистский пляж, пусть неофициальный, но есть. Короче, была у него привычка туда после обеда отправляться, сочинения проверять. Лодку он на Мюлленбахе на приколе все время держал. После занятий сядет на велик, заедет в кафе возле вокзала за булочками и – на остров. И однажды старшеклассники подкараулили и продырявили у его лодки днище. - Ой! - И где-то на середине дороги лодка неумолимо пошла ко дну вместе со всеми сочинениями. - А он что? – у Юлика в глазах сверкнуло сожаление о том, что ему в школе в подобных приключениях поучаствовать не удалось. - А ничего, выплыл, – пожал я плечами. - И он с тех пор туда не плавал с сочинениями? - Да нет, почему, плавал. Только пришлось ему лодку новую покупать. Но говорят, перед отплытием он тетрадки в полиэтиленовый пакет и в рюкзак стал прятать для надежности, на случай ЧП. Там и помер, на этом острове. После обеда поехал, утром на занятия не пришел. Так его и нашли. Нигде и не искали, честно говоря, прямиком туда поехали. Сердце. Молодой, сорок два года всего. Было. Юлиан смотрел на меня и бессознательно облизывал свои почти невидимые губы. - А помнишь, мы на Сардинии на байдарках плавали? - Такое забудешь. Конечно. - А вам в Польше какую-нибудь подобную веселуху организовывали? В качестве тимбилдинга или для поднятия командного духа? Я не сразу решаюсь сказать ему правду: - Нас в Аушвиц возили на экскурсию. В немецкий концлагерь времен Второй Мировой войны. В целях просвещения. «Arbeit macht frei», знаешь? - Еще бы не, – Юлиан сглатывает. - Не то чтобы тимбилдинг, но как-то так… - Вот ты мне рассказываешь, как там у вас что было, а я… – он хмурится, – я вынужден довольствоваться твоими рассказами, вместо того чтобы… - Ты спросил, я ответил. Придет твое время, – пытаюсь я его успокоить. – Потом ты мне будешь рассказывать. - Вот этого я больше всего и боюсь, – говорит он. – Что мое время придет слишком … ну, так скажем, поздно, и я буду рассказывать тебе, а ты будешь слушать… - Обязательно! – вставляю я. – Обязательно буду! - А я хочу, чтобы мы были вместе! Чтоб не надо было рассказывать! - Будем! – кажется, я произнес это слишком беспечно. Юлиан вздыхает: - Ты меня не понимаешь. Я смотрю на него и никак не могу облечь в слова то, что испытываю. Как бы я хотел, чтобы он был на этом чемпионате, и еще больше хотел бы, чтобы мы смогли его выиграть вместе. Но случилось так, как случилось. Может быть, нам стоило все пережить именно так, чтобы понять нечто про самих себя, вынести какие-то уроки. Ему пришлось переварить то, что его в последний момент отцепили от сборной. Мне пришлось узнать всю глубину морального падения и полное отчаяние, увидеть тот путь, по которому я точно не должен дальше идти, окончательно отказаться от ценной и значительной части своего прошлого, возможно, ради чего-нибудь лучшего в дальнейшем. Важно не то, что ты делаешь ошибки, важно то, как ты к этому относишься. Незачем психовать и посыпать голову пеплом по поводу того, чего изменить уже не в состоянии. Из любой ситуации можно извлечь пользу. Например, сейчас я могу немного расслабиться. Я развязываю шнурки кед, разуваюсь и сажусь на причал, опуская ноги в прохладную воду озера. Юлиан смотрит на меня и смеется. *** Мы выехали обратно без чего-то девять, в теплых мягких сумерках, и первые несколько минут наедине просто молчали. Это была тяжелая липкая тишина. Под вечер Юлиану явно все надоело. Он перестал улыбаться, на вопросы отвечал односложно, сидел в уголке, стараясь выглядеть максимально неприметным. Теперь он постепенно осознавал, наверно, что зря он с нами напросился и что напрасно я согласился и потащил его сюда. Смотреть у нас ведь особо нечего, если говорить откровенно, все достопримечательности за сорок минут нога за ногу можно пешком обойти, а дома мне было не до него. И родители соскучились, и брат с сестрой, потом на большой праздничный обед Лиза привела всех своих, а разговоры острой бритвой проходили по едва зажившей для Юлиана теме: я рассказывал про Чемпионат и про наши с Лизой каникулы, показывал фотографии. Хорошо, хоть погода не подвела и весь день было солнечно, но к тому времени, когда мы смогли пообщаться на самые важные для нас темы, оба слишком устали. Темнота даже пришлась кстати. А ведь я скучал по нему. По его шуткам. По его смеху. По его рукам. По тому, как он смотрит на меня. По тому, как холодеет у меня в груди, когда я вижу его. По тому, как горячая волна возбуждения накатывает на меня, когда я только представляю его под собой – обнаженным, с гостеприимно раздвинутыми ногами. Надо о чем-то поговорить, хотя бы начать. Если я не удержу его сию секунду, я потеряю его навсегда. А пока я к этому не готов. - Ну, вот, проветрился, посмотрел Хальтерн. Тебе понравилось? - Угу. Рад, что съездил. - И с моими познакомился. Видишь, мы же практически одна семья… Юлиан опускает со лба солнечные очки и смотрит на меня поверх темных стекол с таким скептическим видом, как будто я сказал что-то очень глупое. По радио играет заводная с первых нот «Endless Summer». Я непроизвольно тянусь, чтобы переключить на другую волну. Звучит сухой голос диктора, вещающий о погоде в Европе. Вовремя. Знать бы, какая она будет, эта погода… а то мало ли. Вдруг опять шторм надвигается. Я говорю немного резче, чем хотел бы: - Тебе не идут эти очки. Сними. Уже темно. Что ты в них сидишь, как придурок? И Юлиан подчиняется. Он поджимает губы, снимает очки, осторожно вешает их на горловину футболки и поворачивается ко мне лицом. И тут становится очевидно, почему Юлиан прятал глаза. Они предательски влажно поблескивают в сумерках, и мне даже видно покрасневшие белки. Черт. Пожалуйста, только не это, я ведь совершенно не знаю, как его успокаивать, что говорить, что делать, руки заняты, парковаться негде, ну почему именно сейчас!.. - Юлиан. Послушай… А что сказать? Он молчит и глядит на меня, прикусывая губу. Слушает. Эта вечная готовность Юле к любым моим приказам удивляет и по-своему восхищает, потому что такой уровень доверия к людям я уже не могу себе позволить. Моя наивность безвозвратно утеряна. Она ушла в прошлое вместе с Мануэлем. И, с одной стороны, мне хочется, чтоб Юлиан повзрослел, перестал мне так безгранично верить, так беззаветно любить, потому что я не выдерживаю этого градуса откровения, мне стыдно за свое поведение, не хочется раз за разом осознавать себя дрянью, а пока иначе не выходит. Но, с другой стороны, Юлиан и нравится этим. Тут и детская непосредственность, и щенячья преданность, и искренняя радость, и все то, что когда-то было со мной. И уберечь Юле от того, что в свое время я пережил, кажется мне честным и правильным. Может быть, я в глубине души рассматриваю это как свою обязанность. - Я просто не мог. Понимаешь? Можно подумать, это хоть что-нибудь объясняет. Придумывать отговорки и юлить перед Юлианом не выходит. А как я должен был себя вести? Звонить ему каждый день из Польши и с маниакальным усердием бередить его задетое самолюбие? Приставать с расспросами об экзаменах? Писать приторно-сладкие послания из отпуска, который, как он прекрасно понимает, я проводил вместе со своей девушкой? Зачем? Я не собирался так поступать и не требовал ничего подобного от него. Конечно, я отвечал на его сообщения по поводу успехов команды, но, по сути, ничего больше того, что он и сам видел по телетрансляциям, поведать был не в состоянии. Выпускать меня на поле до последнего даже не обещали. Некоторых деталей о том, как я провел лето, Юлиану не стоит знать ни в коем случае, для его же блага. Как за минуту доказать ему, что все это время я помнил о нем и продолжал переживать за него, а нет таких слов – не придумали. И я со злостью бью по рулю кулаками. - Ты не должен, если не хочешь, – глухим голосом говорит Юлиан, словно читая мои мысли. - Ты о чем? - Ты не хотел меня брать сегодня с собой, ведь так? Не ври, это было очевидно. - Допустим. - Ты не хотел меня видеть. - А вот это неправда. - Бене, не надо, а? Мы не общались толком почти два месяца, с тех пор как… короче, с Франции. Ты приехал из отпуска три дня назад, я узнал об этом в клубе, а дозвониться до тебя смог только вчера под вечер. Мы провели вместе десять часов, – на этом месте Юлиан делает паузу. – Десять часов, а я до сих пор не могу понять, вместе ли мы еще или… я не знаю, как сказать… или все кончено? - Что мне сделать, чтобы… - Нет! – лицо Юлиана искажает мучительная гримаса. – Просто скажи. Я пойму. Я обещал тебе, что не стану устраивать истерик, не буду доставлять тебе неприятности. Если нет, что ж, я могу тебя понять. Бывает. Тогда я уйду, чтоб не мешать тебе, не осложнять тебе жизнь. До конца августа достаточно времени. - И далеко собираешься уходить? - Как можно дальше. Предлагали, знаешь ли, всякие разные варианты. - Так пешком и пойдешь? Вообще-то я собирался сдать тебя на руки Патрику. - Ты не обязан надо мной трястись, Бене. Я вполне самостоятелен. Черт возьми, мне восемнадцать лет, у меня теперь даже аттестат есть! Хочешь, покажу, раз на слово не веришь? - Верю, блин, верю. На официальном сайте писали про твой аттестат, и вся Германия бурно отмечала сие событие за неимением победы в Чемпионате Европы по футболу. Мне про это три рассылки на почту пришло. - Ну, вот. Ты знал, а меня не поздравил. Хоть смс-ку бы прислал. Из вежливости. А, Бене? - Завтра покажешь, и я сразу поздравлю. Лично. Не по смс. - Отговорки. Одни отговорки, – Юлиан жестом отчаяния проводит ладонью по лицу. – Тебе было все равно, что со мной, а ты, вместо того чтобы начистоту мне об этом сказать, мутишь воду… - Прекрати ершиться. - А почему тогда не сегодня? - Потому что за разговорами я пропустил поворот на Гельзенкирхен. Хочешь, завезу тебя в Гладбек? На следующей развязке свернуть… - Не стоит беспокоиться. Сам доберусь. Высадишь меня на вокзале, окей? - Не окей. Не на вокзале, а у себя. И не высажу, а засажу. Юлиан отворачивается в окно, молчит, прижимает ко рту костяшки пальцев. - И ты никуда от меня не уйдешь, – я смотрю прямо перед собой и замолкаю. Самому нужно время, чтобы привыкнуть к этой мысли, полностью осознать, что я сказал это. Что я действительно так думаю. Что это то, чего я хочу. Юлиан тоже ничего не говорит до самого Дуисбурга, то есть почти двадцать минут. По радио диктор новостей говорит о заканчивающемся дне: о так называемом B-Parade, прошедшем в Берлине в стиле Love-Parade, отмененного несколько лет назад, о том, как отмечали Национальный бельгийский фестиваль, о Дне памяти умерших от наркотической зависимости и прочих годовщинах, о пробках на дорогах, и куда ж вы все ломанулись-то в субботу вечером... Юлиан вроде бы слушает. Иногда ведь приятно послушать про чужих людей, которых никогда в жизни не увидишь, особенно, когда вместо этого лучше было бы поговорить с любимым человеком, который сидит рядом, и у вас вот-вот все рухнет в тартарары, если уже не рухнуло. - Ты так уверен… – в конце концов, он все-таки подает голос. – Почему? – в его голосе звучат нотки обиды. - Потому что кто-то обещал быть вместе со мной, и этот человек не способен меня предать. Это единственное, в чем я уверен. Завтра в центре Брюсселя взорвется нейтронная бомба. Солнце взойдет на западе. Бундестим выиграет Чемпионат мира по футболу. Может случиться все, что угодно, все, что только угораздит прийти на ум писателям-фантастам и привидеться укуренным наркоманам. Но ты… – я на мгновение делаю паузу, – но ты – нет. Ты мой, Юле. Юлиан громко сопит. Что это могло означать, догадаться было сложно, пока я на него не посмотрел. Моего взгляда он тоже не может выдержать и начинает по-идиотски улыбаться. Как же я скучал по этой улыбке, мама дорогая. - Да? – удивленно вопрошает он меня. - Тебе повторить? - Да. Повторяй, пока мы не приедем к тебе. Мы же к тебе едем? - Тебя уже не надо высаживать на вокзале? - А ведь кто-то собирался мне засадить, не так ли? Ты передумал? - Нет. Это мое окончательное решение. - То есть, можно звонить Патрику и говорить, что я остаюсь ночевать у тебя? – вопросительно задирает брови Юлиан. - Что значит «можно»? Нужно! Обязательно звони. Мне не хотелось бы отвлекаться на его встревоженные звонки в самый ответственный момент. *** Сидеть, обниматься-целоваться и долго тискаться на грани – это совсем не то, что с ходу начать раздеваться и тут же броситься в койку, чтобы потрахаться. Это что-то особенное, иной, более высокий уровень отношений. Мы, кажется, до него еще не дошли. Нам до него еще ебаться и ебаться. Дрожащими руками я с трудом попадаю в замочную скважину. Юлиан горячо дышит мне в спину, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, пока я отпираю входную дверь. Мне кажется, что он уже расстегивает что-то в своей одежде. Мы врываемся в дом, без излишних разговоров направляемся в спальню и валимся на кровать. Я не успеваю отдышаться, а он уже лежит передо мной голышом. Пока я в суматохе стараюсь вспомнить, куда я положил ключи, после того как закрыл дверь, на стол или на тумбочку, моя адекватность улетела к чертям вместе с нижним бельем Юлиана. Я избавляюсь от своей футболки и глажу его по бокам, от подмышек вниз до пояса, крепко сжимаю руки на талии, предвкушая. Он вертится подо мной, вынуждая неловко сталкиваться коленями – весь такой гладенький, начисто выбритый. Не иначе как спер крем для депиляции у своей девушки и полдня готовился. Просто реальное гей-порно. - Бене! – шепчет он, завороженный происходящим. – Бене! – дергает он мой ремень. – Бене! - Лежать! – Я кладу ладонь ему на грудь, сначала на грудину, потом немножко сдвигаю влево. Под ребрами с той стороны кожи, каким-то чудом не разрывая ее в клочья, навстречу моей руке в диком ритме колотится его сердце. Мягкое и теплое сердце, которое я рано или поздно должен превратить в кусок холодного стекла и разбить на мелкие осколки – не сегодня, так завтра, не завтра, так через год, не через год, так через два, как ни крути. Это неизбежно. А он ради меня готов выжать себя до последней капли. Что ж, это я могу ему обеспечить прямо сейчас. - Смотри, в первый и в последний раз показываю, – говорю я и беру его член у основания одной рукой. Юлиан приглушенно вскрикивает, если б мог, то сжал бы колени, он даже пытается свести ноги, но я не даю, приподнимаюсь, влезаю плечами. Облизываю губы – пересохли от волнения, а должны быть гладкими и нежными, ведь ни в коем случае нельзя поцарапать или шкрябнуть, малейшее неловкое движение может причинить боль. Второй рукой слегка сжимаю кулак вокруг головки и дважды скольжу им вверх-вниз. - Ой-ой-ой-ой-ой! – натурально визжит Юлиан. - Спокойствие, только спокойствие, – говорю я и кончиком языка провожу по уздечке. Юлиан роняет голову на подушку с таким грохотом, словно внутри лежат какие-то железяки. Его живот подрагивает от каждого вдоха-выдоха. Это последнее, что я могу произнести вслух, потому что потом мой рот другим занят и мне становится не до разговоров. Издевательски медленно веду языком вверх, выписывая замысловатые кренделя между проступившими венками. Член Юлиана набухает у меня на глазах в буквальном смысле, головка забавно торчит розоватым треугольничком. Юлиан прикусывает пальцы. Деликатно прихватывая губами, я присасываюсь сбоку, практически переводя все в глубокий поцелуй. Ответом на мои действия служит громкое «А!». Юлиан и так невероятно отзывчив на самые легкие ласки, и его стоны переходят в скулеж, когда я, резко выдохнув, забираю в рот, утыкаясь ему в пах и всасывая носом сладковатый, немного еловый запах из самых потаенных складочек его тела. Однако почти целиком получается тесновато, хоть и не в глотку, а в щеку, так что я частично выпускаю его изо рта для удобства, чтобы дергающийся в разные стороны гладкий и мокрый орган было проще держать. Но как бы я ни скользил губами, головка остается во рту, и я то и дело останавливаюсь и нежно посасываю ее, перекатывая на языке и потирая о нёбо. Горячая, напряженная, она, если судить по привкусу, вот-вот готова излиться спермой. При мысли о том, что Юлиану никто не отсасывает, даже его девушка, мне становится смешно, и я увеличиваю скорость так, что приходится выкладываться по полной программе, чтобы незабываемых впечатлений у мальчика поприбавилось. Юлиан небольшой по габаритам, по нему и двигаться приятно, не страшно задохнуться или напустить слишком много слюней, не имея возможности как следует держать ситуацию под контролем, переводя неминуемую катастрофу в режим ручного управления. Это я главный – я веду в этой игре, я нависаю над ним, вдавливаю его бедра в кровать, я решаю, что и когда произойдет. К тому же, в отличие от некоторых, Юлиан не смотрит на то, как я ему отсасываю, видимо, чисто физически глаза открыть не может, и это тоже однозначно идет ему в плюс. Он лежит и отдается в мои руки. Кончая, он вовсе не думает схватить меня за волосы, чтобы вбиваться сильнее и глубже. Никаких неудобств. Я так и остаюсь сверху. Мне можно делать с ним, что угодно. Он не будет сопротивляться, не будет бояться. Он мне все позволит. Он доверяет мне полностью. И такое безграничное доверие хочется испытать на прочность. С Юлианом я могу быть каким угодно – любым, порой и таким, каким меня не стоит видеть другим людям. Где-то слишком циничный, в чем-то самодовольный и эгоистичный, местами равнодушный к мнению близких, жесткий, немного бесчувственный, с горами больших грязных тайн и мелких мерзких грешков, с целым склепом скелетов в шкафу, с несмываемыми пятнами на совести, с тараканами в голове. То, что близкие люди не видят меня в этом свете, не значит, что я не такой – иногда. Да, мне удается не терять лицо и при наличии этой внутренней дряни продолжать уважать себя. Пусть я не хочу быть плохим с точки зрения общественного мнения и изо всех сил стараюсь придерживаться общепринятой морали, но есть и то, что из себя не вытравишь даже дихлофосом. Так сказать, темная сторона. И одному Юлиану разрешено знать, что я могу быть не только hellblau, но и dunkelblau. Подобные откровения его не отталкивают. Может, ему по-своему нравится, что я скорее темно-синий, чем светло-синий. Шуточки про голубое и про игру слов в немецком hell и английском the hell оставим за кадром. Потому что все сводится к тому, что на прочность я испытываю себя и только себя. А Юле остается тем диковинным измерительным прибором, который сам по себе ни о чем не говорит, но способен показать мне тяжесть моих ошибок и уровень внутреннего моря, являющийся моим абсолютным нулем, точнее, он безупречно фиксирует все отклонения от этого уровня. И с ним я, продолжая оставаться собой, поневоле прихожу в норму. А вот про любовь лучше принципиально не думать. Любовь бывает разная. Главное – не повторять своих глупостей, а к тому, чтобы Юлиан совершал собственные ошибки, а не копировал мои, я подошел с присущей мне ответственностью, стараясь уберечь его от самых страшных вещей. На этом минном поле у него своя дорога, но пока она идет по моим следам, я буду при нем и дойду с ним до точки. До его точки отсчета. Столько, сколько смогу. Утирая чуть саднящие губы, рассматриваю его тело, обмякшее на постели. Он тоже глядит на меня из-под полуприкрытых век и едва заметно улыбается, пытаясь восстановить дыхание, а потом устало поворачивает голову на бок, водит по подушке покрасневшей от приливших эмоций щекой. Его грудь бурно вздымается, кадык дергается, губы лихорадочно шевелятся, пальцы раскрытой руки дрожат и слепо шарят по простыне. На подбородке и на животе блестят капельки пота. Он такой неправильный в этот момент – и при этом такой красивый. Хочется лечь с ним рядом, обнять и никогда не отпускать. Отставить романтику. Сплевываю в ладонь – и его сперму, и свои слюни – и требовательно притягиваю его за бедро к краю кровати, так что он нехотя подается, придвигается ближе. Мне отлично знакома эта опустошающая мозг и тело послеоргазменная расслабленность, когда не то что думать – дышать лень. - Беееее… – тянет Юлиан, похныкивая, когда я настойчиво проникаю влажными пальцами. Пожалуй, с кем-нибудь другим можно было бы обойтись и без этого туповатого ритуала растяжки, так сказать, опустим формальности – и ближе к телу, но с ним я на это не решаюсь. Есть даже какая-то изюминка в том, чтобы вынуждать его унизительно терпеть такое бесцеремонное облапывание, и нагло засовывать в него пальцы, исследовать его нутро наощупь, как будто проверять. Именно сегодня мне не хочется трахать его ванильно, до розовых пони из ушей, хватит, наоборот, сейчас я собираюсь его жестко выебать, грязно обзывая. И втыкание среднего пальца в его задницу – один из обязательных пунктов программы. Мизинец играет на тонкой коже яичек, указательным пальцем вожу кругами по дырке, вынуждая ее дергаться, сжиматься, большой палец отодвигаю к крестцу – через всю ложбинку между ягодиц, ощущая проходящую по его телу нервную дрожь, видя, как покрываются гусиной кожей его плечи. - Ну что, готов стать моей шлюхой? Своим затуманенным взглядом Юлиан отвечает, что всегда готов. - Не слышу ответа, – я с размаха хлопаю его свободной ладонью по бедру, оставляя след удара на коже. Аж самому больно. - Да! – Юлиан принимает правила суровой игры на сегодня. - Хочешь быть выебанным? Хочешь мой член? - Хочу! – Юлиан облизывается и приоткрывает губы, видимо, на случай, если мне захочется заставить его взять в рот. Я расстегиваю ширинку джинсов и вытаскиваю. В трусах тесно, все вспухло, давно стоит колом и просится наружу. Есть у меня такая физиологическая слабость – пока отсасываю, сам так возбуждаюсь, что даже неприлично, вот и сейчас мой организм отреагировал в традиционном для себя стиле. Но раздеваться совсем мне лень. - Тогда подставляйся, сучка! Покажи свою горячую дырку! Не заставляй меня ждать. Юлиан с готовностью разводит ноги, а его руки тут же автоматически перемещаются на член. Я без особых церемоний прихватываю его и грубо засаживаю в него до середины. Не могу удержаться, умышленно делаю так, чтобы он ощутил, как я сильно этого хочу, и понял, каким чувствительным может быть проникновение. Разок сойдет и так, в виде исключения или для разнообразия, ничего страшного, потерпит. А то я с ним нежничаю, а он у нас теперь взрослый парень, даже школу закончил. Правда, – приходит в голову запоздалая мысль – у нас с итальянцами матч во вторник, но за три дня он очухается… Юлиан издает громкий болезненный вскрик и убирает одну руку со своего члена, чтобы утереть выступившие слезы. «Моё. Моё. Моё», – стучит в мозгу, пока я, замерев на середине процесса, расстегиваю и спускаю с бедер оставшуюся на мне одежду. Хочется иметь Юлиана глубоко, проникать на всю длину, впихнуть по самые яйца, а штаны мешают. - Блять, блять, блять… – это все, что я могу выговорить, когда наконец вхожу в него целиком и никак не могу отвести взгляда от точки соприкосновения наших тел. - Ёёёёёёёёё, – поддерживает меня Юлиан стоном, подходящим для озвучки порнографических роликов, и я на какое-то время теряю рассудок. Ничего не помню, кроме того, как вбивался в него мощными толчками, и в последний момент у меня едва хватило выдержки вынуть из него член. На то, чтоб удержаться при этом на ногах, у меня уже нет сил, и я ложусь на Юлиана, зажимаю член между нашими телами и целую его взасос, кончая. Нет, это не огни фейерверков по случаю Национального дня Бельгии долетели до Дюссельдорфа, не отголоски возобновленного берлинского Love-Parade, не в честь дня рождения Эрнеста Хемингуэя – или кто там далее по списку. Не обращайте внимания, без паники. Это у Бенедикта Хёведеса летят искры из глаз. У нас тут свой B-Parade. Частный. Закрытая вечеринка, где вход только по приглашениям. Отваливаюсь вбок, еле-еле сбрасываю со щиколоток джинсы и трусы и заползаю на постель. Юлиан пристраивается рядом, целует меня в щеку и спрашивает: - Ты в порядке? Еще бы. Честное гельзенкирхенское. Давно не был в таком полном порядке. Всегда бы так. Произнести ничего не могу, просто молча киваю. Трясущимися руками размазываю по его животу капли теплой спермы, помечая его как свою собственность. Юлиан, словно в бреду, выводит носом круги по моему лицу, утыкается в шею, обжигает горячим дыханием плечо, жадно трогает меня кончиками пальцев везде, куда только может дотянуться. - Бене, ты особенный, понимаешь? – едва слышно бормочет он. – И что в тебе такого, знать бы еще… чтоб не спятить… и как с этим жить… желательно, чтобы долго и счастливо… Я глажу его по волосам, утопая в невообразимой нежности. Юлиан обязательно должен жить долго и счастливо. У него непременно должно получиться все, что он задумал. Он достоин всего самого лучшего – со мной или без меня. И тут он поднимает голову и возмущенно говорит: - Почему ты кончил мне на живот? - Слишком много вопросов, – улыбаюсь я в ответ. - Ничего не много! Раньше ты кончал в меня, и мне любопытно, что с тех пор изменилось. - Ах, ты об этом. Изменилось. Сегодня я не дотерпел до презерватива и насадил тебя наголо. Юлиан растерянно похлопал еще влажными от слез ресницами, потом выражение его лица внезапно сменилось на елейно-довольное. - А почему не дотерпел? – интересуется он. - Потому что соскучился и отвык. Буду чаще тебя трахать, стану выдержаннее. - Трахай меня чаще, – блядски тянет Юлиан. Глаза у него невменяемые, с расширившимися зрачками: наверно, сам не верит, что произносит вслух. - Остается надеяться, что никому больше ты такого не говоришь, – озабоченно вздыхаю я. - Надейся, – говорит он и расплывается в счастливой улыбке. И тогда я целую его в лоб, как бы ставлю последнюю точку в нашей двухмесячной разлуке и взаимных сомнениях. Теперь все будет хорошо. - Мог бы и в меня кончить … – шепчет Юлиан, провоцируя. – Что такого? – он садится на постели и потягивается. Да, в общем-то, действительно, ничего такого. Могу себе позволить трахать его до утра. До своего головокружения. До его охрипшего горла. Раз за разом вгонять ему в задницу, оттягивая и не давая ему кончить, пока он не начнет умолять меня об этом. - Если хочешь, могу и в тебя, только дай передохнуть. У нас вся ночь впереди. - Как многообещающе звучит, – и с этими словами Юлиан наклоняется, чтобы поцеловать меня в губы.