Образ с привкусом снега и шоколада

Цуна сидел на продавленном диване, завернувшись в колючий, чуть-чуть отсыревший плед по уши, и грел руки о кружку. В доме, где они зависли на время, пока Вария искала преступников, решивших покуситься на будущего Десятого Вонголу, — Цуна поморщился от этой мысли и хлебнул густого какао — уже сутки не было отопления: авария в котельной. До сих пор не устранили, несмотря на минус за бортом. В наспех собранной сумке не оказалось по-настоящему тёплых вещей — плюс двенадцать градусов в Неаполе, откуда пришлось бежать, плюс пятнадцать в Модике, куда собирался поехать Цуна в свои зимние каникулы. Минус десять в Тренто, куда в итоге поехал Цуна. Со Сквало. Когда Цуна достал Сквало унылым видом, тот рассказал, что и здесь есть, на что посмотреть: итальянский ренессанс и немецкая готика, пастельные цвета и деревянные балконы, уникальные фрески и каменный замок, и соборная площадь, укрытая снегом… брр. В итоге Цуна увидел только железнодорожный вокзал — тоже архитектурный памятник чего-то там. Не впечатлился. Все из-за того, что Сквало заподозрил слежку, и отменил экскурсию. А жаль. Цуна прекрасно понимал всю серьёзность ситуации, но сидеть на месте было тяжко. К тому же Сквало почти не выпускал его из виду, и Цуна дёргался. Сквало был слишком близко, слишком подозрительно молчал, почти не ругаясь, слишком пристально смотрел на Цуну. Это и пугало, и завораживало. * Цуна прижал кружку к щеке. Толстые стенки керамики не давали обжечься, и можно было представить, что это чья-то ладонь. Например, ладонь Сквало. Пламя у него холодное и колкое, но, может, сам он тёплый? Или у него ледяные руки? Цуна приложил свою к щеке — разительный контраст, словно Цуну лихорадило, — и провёл от неё к подбородку. Вздрогнул. Если он будет так думать о Сквало, то рано или поздно себя выдаст, чего боялся с полгода, не меньше. С другой стороны он уже подумывал, что это лучше, чем бесконечные робко-стыдные мечты и эротические кошмары. Он ведь может не удержаться и сделать что-нибудь этакое. Этакое. Цуна фыркнул. Ну да, конечно. Но мысли навязчиво таранили воображение. А всё из-за этого чёртова покушения и аварии в котельной! Цуна поёрзал. Пружины дивана впивались в задницу, и он с беспокойством ждал момента, когда диван придётся разложить. Единственное теперь пригодное спальное место. Первые дни Сквало спал на полу, завернувшись в одеяло, хотя Цуна смотрел на это с замиранием сердца и, едва сдерживая нервную дрожь, предлагал место рядом с собой. Сквало почему-то отказывался. Казалось бы, плевать должно быть, кто под боком! Или это потому что Цуна так для Сквало неприятен? Вот бы узнать, что он думает… Но ведь страшно. Цуна отпил еще какао. Сквало. Сквало-Сквало-Сквало… Хватит! Цуна закусил губу, огляделся – надо отвлечься. Точно… Модика! Что там писали в брошюре про город? Модика славилась сицилийским барокко и шоколадом. Цуну интересовало и первое — он хотел объездить всю Италию и собрать альбом самых красивых мест, — и второе. Шоколада ему в последнее время хотелось много: то ли сказывалась напряжённая учёба, то ли жизнь в целом. * Из ванной вышел Сквало, на ходу натягивая на себя тонкий джемпер, не успевший скрыть гусиную кожу. Поддёрнул рукава и оглядел Цуну с головы до ног. — Ты бы ещё на подоконник сел — любоваться снегом с трагичным еблом. — Холодно на подоконнике и дует, — огрызнулся он, кутаясь сильнее. Ответом ему был оборваный смешок и Цуна нахмурился: в чём подвох? Сквало отобрал у него кружку с непонятной присказкой на немецком, хлебнул от души и даже не поморщился. — Сахара маловато. — Три ложки! Сквало пожал плечами, хлебнул ещё и отдал почти пустую кружку. Цуна спрятал ухмылку, делая вид, что допивает, а когда поднял глаза, неосознанно облизал губы и понял, что Сквало на него смотрит. Тем самым взглядом, вынимающим душу. Узнавание вертелось на краю сознания, Цуна никак не мог расшифровать его. Что-то... знакомое. Оно сушило горло и заставляло сердце биться чаще. — Двигайся давай. Я спать хочу. Цуна кивнул, попытался встать, но запутался в пледе и едва не грохнулся на пол. Сквало поймал — прижал к себе. С размаху Цуна уткнулся ему в живот, жадно вдохнул, поднял голову и приклеился взглядом к тяжёлой влажной пряди, скрутившейся у ключицы. Молчание полетело секундами: тревожное, больное. Не в силах сдержать желание коснуться, Цуна потянулся вверх. Под его пальцами Сквало отмер, отбросил волосы назад, оскалился. — Чего пялишься? — Н-ничего. Цуна сглотнул и отвёл взгляд. Разозлился на себя, вырвал локоть из цепкого хвата, развернулся и стал возиться с диваном, спиной ощущая близость Сквало, его тепло, его пламя. Нифига оно не успокаивало! Легли под двумя одеялами. Сквало быстро заснул, а Цуна ещё долго слушал его мерное дыхание в темноте. Думал: «Завтра же признаюсь», пытался представить, подобрать слова — не мог. Живот подводило от страха и предвкушения. Так и заснул. * Проснулся от того, что Сквало перекатился на его половину дивана, прижался, закинул руку на бок, колено — на ноги. У Цуны от этого встал. Нос и ступни у него замёрзли, а вот по телу разливалась тяжёлая истома и спокойно никак не лежалось. Сквало был костлявый, с мышцами-жгутами. Цуна осторожно провёл кончиками пальцев по предплечью, очерчивая рельеф, отчётливый даже в спокойном состоянии. — Сквало, — позвал Цуна, обмирая. Мало ли, почему у него встал, а вот если он спустит, будет не смешно. К тому же, горячей воды не было. Цуна закусил губу, зажмурился и помотал головой. — Сквало, — позвал он чуть громче. В макушку упёрлось что-то твёрдое и острое, подбородок? — Какой ты всё-таки тощий. И мелкий. — Нормальный я… для японца, — возмутился Цуна, задирая голову. Белая прядь защекотала нос, Цуна попытался сдуть её с глаз и не заметил, как ладонь Сквало оказалась под рубашкой, на животе, слегка задевая резинку пижамных штанов. Она — ледяная на контрасте с кожей — ощущалась так отчётливо, что в паху сладко заныло, а от места соприкосновения растекались волны, ещё не выжидательных, но будоражащих, от них живот подводило похлеще, чем от фантазий. — Хочешь ведь, — Сквало говорил негромко, серьёзно, без насмешки. Цуна резко выдохнул носом и извернулся, оглянулся через плечо, но увидел только своё отражение в висящем на стене зеркале — свет из ванной как раз подсвечивал. Выражение лица смазалось в сумраке нечёткими линиями, но глаза, тёмные и шалые, было видно отчётливо. Цуна вдруг понял, откуда у него было то чувство узнавания. Сейчас, из зеркала, он поймал такой же взгляд, как у Сквало в последнее время: немного безумный и жадный. Вот и ответы. Цуна сжал ладонь Сквало, вцепился, стиснул и потянул вниз. — Хочу, — улёгся обратно на подушку, вжимаясь лопатками в грудь Сквало. — А ты? — Я не настолько добродетелен, чтобы из альтруизма помогать ближнему своему. Цуна кивнул. Сухощавая, жёсткая рука проникла под резинку штанов и трусов, погладила член. Сквало сдёрнул бельё вниз и стал дрочить, задевая большим пальцем головку раз за разом. Всего от нескольких движений Цуна зашёлся, беззвучно застонал, желая сильнее раскинуть колени, но штаны, спущенные до бёдер, мешались. В поясницу упиралось что-то твёрдое. Цуна не сразу сообразил, но потом завёл руку назад и сжал член Сквало сквозь трусы. Ушей достиг странный, сдавленный и почти жалобный звук… стон Сквало, сквозь зубы, почти наваливаясь на него. — Трахнуть бы тебя, да у меня ничего нет, — прошипел Сквало. Злился. Цуна откуда-то понял — на себя. И вспомнил. — У меня есть, — жар отчётливо впился в щеки, — в чемодане. Мама с собой дала. Сквало замер. — Резинку, что ли? — недоверчиво уточнил он. — Угу. Сквало зафыркал, засмеялся всем телом. Мягкий, беззлобный смех, он растекался по мышцам и смывал напряжение, совсем как пламя Дождя. — Я достану, — Цуна попытался встать, но Сквало прижал его к дивану. Повёл носом по скуле, несильно прикусил её и вдруг задрожал, проталкивая пальцы глубже, между ягодиц, шумно выдохнул в изгиб шеи. Резко выпрямился. — Лежи, я сам. Как будто боялся, что он сбежит. Дурак, от таких не сбегают. Точнее, сбегают, но они не Савада Цунаёши. Сквало порылся в чемодане, смешивая и вытряхивая его содержимое, потом сел на диван и долго смотрел, не шевелясь. Цуна лежал со спущенными штанами, с болезненным стояком и ненавидел уже эти гляделки. — Ну, — Цуна прочистил горло. — Передумал? — Больно будет, — просто сказал Сквало. — Я потерплю. Тебе же будет хорошо? — Придурок. — Савада Цунаёши, — Цуна дёрнул уголком губ. — Точно, — Сквало усмехнулся в ответ. Хорошо, что в ванную перед сном заскочил, — подумал Цуна. А потом только чувствовал. Муторную саднящую боль в заднице, тянущую поясницу. Раздражающую крупную дрожь. Терпел. Впитывал эмоции Сквало — несмотря на складку между бровей, он словно раскрывался, как клинок, постепенно выходящий из ножен — совсем немного, но и этого было достаточно. По пересохшим губам то и дело скользил кончик розового языка. Сквало навалился сильнее: Цуну раздвинуло горячим членом изнутри — жгло и ныло нестерпимо, в животе тянуло, а в пояснице начало стрелять. На висках и над верхней губой проступил пот; Цуна стиснул зубы, вцепился в Сквало. Чужое напряжение ощущалось кожей. По ней тут же потекло пламя, притупляющее ощущения. — Не надо, — Цуна глянул решительно. Сглотнул. — Я хочу чувствовать. Вокруг головы Цуны рассыпались белые волосы: Сквало нагнулся и поцеловал. Цуна обхватил его за шею, неумело толкнулся языком в рот, осторожно ощупал нёбо и зубы. Поцелуи с Кёко, — совсем невинные — не шли ни в какое сравнение. Может, потому что они просто тренировались друг на друге, признавшись однажды, что каждому нравится кто-то другой. Сквало ответил на поцелуй, развёл ему колени широко, почти до упора, и убирал пламя. Цуна задышал быстро, мелко, не в силах расслабиться, но отчаянно желая. Сквало вновь заработал кулаком — лёгкое напряжение сковало пах и бёдра. Взгляд у Сквало поплыл, отяделел, сжигая Цуну своей ненасытностью, острое, с отпечатком буйства лицо поддёрнулось испариной, которую он бы слизал. Зрение дробилось и сам Цуна дробился, ускользал, никак не мог окунуться глубже. — Можно? — хотелось отвлечься. Хотелось узнать Сквало лучше. — Не спрашивай, идиот. Резкая линия плеч, твердые изломы лопаток, затвердевшие бока и маленькие, шелковисто-нежные соски. Интересно, у Сквало всегда такие серьезные глаза? И осторожные движения? Он с кем-нибудь снимает протез? Можно ли коснуться, провести губами по краю культи? Он хотел, не решался, но мечтал: когда-нибудь Сквало позволит. Когда-нибудь... Он сейчас не будет думать об этом. Цуна трогал, гладил и даже щипал, а Сквало будто бы подставлялся под ласку — и не двигался. Не справился с собой, только когда Цуна тронул адамово яблоко — дёрнулся, сжал его запястье там, где наэлектризованной нитью бился пульс. Потом отпустил. Кивнул: «Можно», и Цуна дальше изучал его пальцами — скулы, подбородок, прикрытые веки в голубых прожилках, нежную мочку уха. Зрительный образ стал осязаемым и набирался жизни под прикосновениями. А потом Сквало не вытерпел. С недовольным возгласом стряхнул с себя руки Цуны, подпихнул подушку ему под спину. Мокро, щекотно лизнул под коленом, выходя почти до конца. И вбился с громким шлепком, ещё одним, и ещё, слажено, быстро, ритмично и сильно, задевая что-то внутри, отчего тело Цуны распрощалось с истинным весом. Он сосредоточился на незнакомом и пугающем чувстве наполненности, которому не мог найти эпитета, на зажатом внутри члене, длинном, горячем, в нём! Долговязая, гибкая фигура Сквало, белеющая в полумраке, загоняла его в тиски удовольствия, и Цуну размазывало, размывало, как весенняя гроза — последний зимний холод. Мучительно долгое, неуправляемое, это удовольствие распирало рёбра, горло и задницу, давило в паху и животе, зрело глубоко внутри, растекаясь волнами жара до ступней и щёк. Своим голосом Цуна не владел и был рад, что не соображает, что просит, сбивчиво шепчет, подвывает, хнычет — всё для Сквало. Он уже плохо соображал, когда Сквало зачастил бедрами, вжался в него, пламенея глазами, скулами, стискивая железными ладонями его ягодицы, стиснув до бесцветия губы и едва заметно подрагивая — и опустился, ловя губами быстрые струйки спермы, подтекающие из Цуны. * Цуна завернулся в одеяло, уткнулся лбом в плечо Сквало. — Хорошо, — выдохнул и потёрся щекой. — Теперь бы ещё шоколада. Глаза слипались. — Будет тебе шоколад. Только выберемся отсюда. — И сходим посмотреть кафедральный собор. Ты знаешь. Святого Виргилия. Он на тебя похож. Такой же белый и красивый. — Всё-таки ты придурок, Савада Цунаёши, — хмыкнул Сквало и повозился, устраиваясь так, чтобы Цуне было удобнее. Цуна не ответил, он уже спал.