Внутри меня

Еще в прошлой жизни мне говорили: эй, у тебя хреновое чувство юмора. По правде, с Норой мы даже поцапались раз десять или пятнадцать. Она считала, что я принес «это» со своей службы в армии, и ошибалась. Я всегда был таким. Хреновое чувство юмора. Вроде лазерной указки: ты дразнишь кота, кот гоняется за пляшущим алым пятном, а потом — раз и направляешь блик за окно. Тогда мы жили на третьем этаже. Я все хотел проверить: выпадет ли кот, увлекшись ловлей лазерной «мыши». Один раз кот выпал. Ничего с этой ходячей приманкой для блох не случилось, однако Нора, конечно же, помчалась спасать своего любимца, принесла его вся в слезах и готовая везти его к ветеринару. Почему ты это сделал, кричала она. Я пожимал плечами, понятия не имея, что ей ответить. Я хотел проверить, что в нем возобладает: инстинкт самосохранения или охотничий азарт. Экспериментировал. Мой сын весь в меня. Когда Шон рассказал о своих планах, я только поулыбался, а потом подумал, глядя в глаза этому чужому человеку, вдвое старше меня: а ведь я тебя убью без проблеска сожалений. Это проще, чем скользнуть лучом игрушечного лазера в вечерний сумрак. Вот только сначала выкачаю кой-какую инфу с терминалов в твоем ненаглядном Институте и проведу пару диверсий. Я улыбался Шону и представлял влажную черную дыру в его черепе: от калибра 38 остаются именно такие. Если выстрелить из дробовика, череп разорвет на куски. Лазер — настоящий лазер, не кошачья игрушка, срывает скальп и оголяет запеченный в собственном соку череп. Что ты выберешь, сынок? Давай. У тебя есть время подумать. Вслух я соглашался на его условия. Добро пожаловать в Институт, сказал мне Шон. Но у меня свои эксперименты. Я экспериментировал с котами — и я проверял, сломается ли Кодсворт, если загрузить его теоремами Ферма и трисекциями угла, перегорят ли у него мыслительные микросхемы или нет. Кодсворт перегревался, пыхтел утюгом, а потом заявлял, что это не входит в его обязанности. Чертов читер. Неудивительно, что он выжил в ядерной катастрофе и встретил меня спустя двести лет на обломках моего же дома. У меня хреновое чувство юмора. Когда я проснулся рядом с трупом своей жены, то сначала выругался — где Шон, мать вашу, гребаные ублюдки, куда вы дели моего сына, а потом стал разглядывать Нору, покрытую инеем, не тронутую разложением, и подумал, что она похожа на укусившую яблоко Белоснежку. Прямо как в сказке. Я поцеловал ее, но она не проснулась, и тогда я просто ушел. Прости, Нора. Я тебя любил, и я пожертвовал бы собой, чтобы спасти тебя. Но мертвым не нужна постная торжественность, на самом деле, мертвые просто мертвы... а я все еще люблю эксперименты. Теперь мне есть на ком попрактиковаться. Его зовут Данс. Он был паладином Братства Стали. Он меня и принял в эту организацию — сказать по правде, едва выбравшись из Убежища и бродя по выжженной радиацией пустоши, среди рейдеров, гигантских насекомых и двухголовых коров, я был рад встретить кого-то, сохранившего подобие нормальности. Военная организация, которая борется со всяким дерьмом, вроде похожих на зомби из паршивых ужастиков моего времени, гулей. Вроде супермутантов- каннибалов. Вроде синтов. Ладно, против синтов я ничего не имел. Со мной тогда бродил Кодсворт, здорово поумневший за пару веков, и я понятия не имел, почему Данс и его друзья так бесятся из-за каких-то еще роботов. Дошло до меня позже, когда мы стреляли этих марионеток, отвратительно похожих на людей — человеческий взгляд, человеческая фигура, даже двигаются как люди, только с неуловимой фальшью, будто пьяный оркестрант поганит всю симфонию. А потом один такой синт принялся палить в людей прямо посреди защищенного-неприступного Даймонд Сити. А потом еще одного пристрелили в Добрососедстве. А потом я узнал, что синтов делает Институт — тот самый, который похитил моего сына и убил Нору. А потом... О, было еще очень много потом. Когда я встретил своего сына-хозяина Института, то почти безо всяких эмоций представлял как именно буду его убивать. Когда Данс оказался одним из его творений, я... Да. Засмеялся. Прямо в лицо старейшине Мэксону. Он отступил, глядя исподлобья. На скулах ходили желваки. Он был готов врезать мне, да вот незадача — я только что сбегал ради Братства в Светящееся Море и обнаружил там ядерные ракеты для Либерти Прайма, не говоря уж о том, что отыскал тот самый Институт, который они безуспешно ловили лет десять. Мэксон говорил мне: Данс предатель. Чудовище. Машина. Я кусал губы и давил хохот, в груди щекотало, как от дозы винта. Я изображал кашель. Я сопел. Я корчил серьезные рожи. Если бы он продолжил еще пять минут, мне пришлось бы спрыгнуть с Придвена — и вряд ли мне повезло бы так же, как двести лет покойному коту. Я должен был убить Данса. Я не смог сделать этого. Данс остался у меня; но клянусь тем богом, который сгинул вместе со всем прежним миром в ядерной бомбардировке, поначалу я не собирался с ним ничего особенного делать. Он сам начал это. Эксперименты — можно сказать и так. Первый раз Данс пришел ко мне всего спустя несколько дней после бункера «Браво». Я забрал его оттуда, но все казалось, что Данс предпочел бы вернуться и до сих пор не уверен, стоило ли сохранять ему жизнь, и не лучше было бы позволить старейшине Мэксону убить его. Я замечал, насколько ему тошно, но пока придумывал способы утихомирить, он изобрел их сам. Он пришел ко мне с ножом. Это был широкий длинный нож, боевой трофей недавней стычки с группой рейдеров, которым взбрело в голову, что двое солдат в силовой броне — легкая добыча этой самой силовой брони. Нож был разболтан и туповат, когда мы забрали его с трупа рейдера, но Данс отремонтировал и наточил. Мы ночевали в палатке; Данс принес нож и протянул его мне — на лезвии отражались красно-оранжевые сполохи. - Ты чего? - я недоуменно вытаращился на него. Данс был без брони — в одном комбинезоне-поддоспешнике, он смотрелся почти неприлично голым, словно устрица без панциря. Устрицы нежные и приятны на вкус, подумал я, уже догадываясь, к чему этот нож. - Хочу, чтобы ты посмотрел... - Данс сглотнул с усилием. Широкоскулое деревенское лицо его было неимоверно серьезным, даже более серьезным, чем обычно. Я чуть не засмеялся. Дурное чувство юмора. - Меня, - закончил он. Я протянул руку и коснулся рукояти ножа вместе с пальцами Данса. Я сжал его пальцы: теплые и жестковатые, с чуть обломанными плоскими ногтями, с редкими колючими волосами на фалангах. Он уже сказал мне ранее: у меня, кроме тебя, никого нет. И теперь я понимал: да. Я могу с ним делать что угодно. Посмотреть что внутри — в том числе. - Ты правда... - Да, - нетерпеливо продолжил Данс. - Ты должен меня исследовать, потому что я не знаю, что в меня запрограммировали и могу для тебя оказаться опасен. Раз уж ты решил оставить меня себе... Так и сказал: себе. Не с собой. Не «мы напарники», черт возьми, даже не «трахни меня». Оставить себе, словно найденный в кустах бесхозный мобильный телефон. Ах да, до настоящего времени эти приборы не дожили. - Исследовать, - повторил я, думая о коте и лазерной указке, о подвисшем на полтора часа Кодсворте. И я взял нож. А затем одним рывком расстегнул молнию на комбинезоне Данса, под которым он был совершенно обнажен, потому что под силовую броню — автономную систему жизнеобеспечения, не надевают ничего, кроме специальной «второй кожи». Данс выше меня на полголовы, вдвое шире в плечах, крупный и несколько тяжеловесный — но одни мускулы, ни унции жира, ни единой вялой мышцы. Его телу позавидовал бы любой бодибилдер из моего времени. Люди платили несметные деньги за пластические операции, абонементы в спортзалы и скрупулезно питались одними белковыми коктейлями, пытаясь добиться хоть отдаленно похожей фигуры. Данс, наверное, никогда не задумывался о том, как выглядит; его тело для него такой же инструмент, как лазерная винтовка и силовая броня. Бодибилдеры выбривали все волосы, мазались специальными кремами и маслами и щелкали бесконечные сэлфи в спортзале, Данс же отродясь не прикасался бритвой к чему-то, кроме лица — темные волосы у него на груди, в подмышках, широкая дорожка от паха до пупка. Там я и погладил, заставляя его вздрогнуть. В своей какой-то наивной естественности Данс напоминал дикаря или ребенка. - У тебя никого не было? Он чуть жмурился. Он думал о ноже, я не сомневаюсь, а я просто гладил его в паху, ощущая под пальцами крупный член, быстро набухающий от моих прикосновений. - Ты имеешь в виду... - Секс. Да. У меня с парнями вообще-то тоже не очень. Пробовал пару раз в армии, а потом женился и жил как порядочный гражданин, - я вложил довольно издевки, чтобы даже эта начинка консервной банки понял, чего я на самом деле думаю о «порядке» и «гражданах». Он пожал плечами. Отблески костра окрашивали в рыжеватый все вокруг, но на лице краски было многовато. Я засмеялся. Он машина, подумал я. Институт — все эти люди в белых халатах, создавали его в стерильной чистоте. Добавляли витамины и аминокислоты в колбу, чтобы синтетические мускулы развились в нужной пропорции. Кератин для волос. Может, вот этот шрам — тоже их дело. Может, первым трогал член и крепкую накачанную задницу Данса мой сын. Может быть, я собирался трахнуть самого себя: синтов ведь создают на основе нашего с Шоном ДНК. Я смеялся, надрачивая ему член. Данс широко раздувал ноздри, выдыхал сквозь сжатые зубы. Взгляд затуманился. Он жмурился — шрам через бровь и щеку стал глубокой морщиной, и чуть дрожал. - Ты потрясающий, - шепнул я ему. - Машина или нет. Мне насрать, понял? - Послушай... - Данс всхлипнул. - Я помню. Я должен тебя проверить. Знаешь, мне тоже этого хочется: посмотреть что внутри. Но не потому что я боюсь тебя, просто... - я заставил его раздвинуть ноги пошире и теперь пытался протолкнуть палец в зад, было тесно и узко, я судорожно вспоминал, есть ли что-то вместо смазки. «Психо» достаточно маслянистый. Данс терпеть не может наркотики, свои препараты я от него прячу — кроме стимуляторов и антирадинов, но ему не грех расслабиться немного, да и сколько он получит таким нетрадиционным способом? Микродозу. Ничего с ним не случится. Он ведь машина. Человек волен делать с машиной все, что захочется. - Жди здесь. И не смей одеваться. Я вернулся с «психо» - конечно, я не стал показывать Дансу что это такое, просто выдавил содержимое шприца на ладонь и снова прикоснулся к его заднице. Данс так и стоял, точно на параде — голый, с полувставшим членом. Я не мог отделаться от мысли, что Мэксон его заставлял делать нечто подобное; ну или мечтал заставить. - Вот так, - протолкнул я средний палец в узкое отверстие. С маслянистым наркотиком скользило лучше. Данс открыл рот, а я покачал головой: не задавай вопросов. Нож все еще был у меня в кармане, только не хотел с него начинать. - Раздвинь ноги пошире и расслабься, - командовал я, точно отдавая приказ стрелять по турели рейдеров или сшибать башку супермутанту во-он там на лесах полуразрушенного здания. Или словно выдавая инструкции Кодсворту? Машина, черт возьми. Данс дрожал, у него внутри все сжималось вокруг моего пальца, и сначала он напрягся, а затем действительно расслабился, наркотик замедляет время и делает мир вокруг тебя простым и приятным. Дансу давно не мешало немного передохнуть. Я добавил второй палец, такой же скользкий от психо-смазки. Свободной рукой расстегнул штаны — молния на ширинке здорово впивалась, стояк у меня грозил порвать ткань грубых кожаных штанов. Еще бы. Передо мной стоял здоровяк с телом — как это говорилось в мое время? Античного героя? Не помню никаких героев, помню качков с обложек журналов, только Данс лучше. На все готовый. (Немного не совсем живой) (Это неважно) И я лапал его за задницу, проталкивал пальцы, а он тяжело дышал, зрачки расширились. Он все время хотел что-то спросить, но я качал головой: нет, молчи. Будь хорошим мальчиком. Послушным. Воспитанным. Без багов и глюков в программе. Я говорил это вслух. Он морщился — я знал, что причиняю ему боль не пальцами и пока не ножом, но словами. Но я ведь имел на это право? - Скажи, - прошептал я, - у тебя предохранители не полетят? Или, там, проводка... какая-нибудь? У тебя вот здесь подшипник? Микросхема? - свободной рукой я сжал его член, и не вынимая пальцев из зада, опустился, чтобы лизнуть крупную темно-алую головку. - Я... Данс морщился, словно от боли. Он широко открыл рот, схватил воздух, как голодная рыба — приманку. Я втянул его член — крупный, с набухшими и выступившими венами, провел по нежной коже, на вкус он был чуть соленый и пах кожей, кисловатой примесью «психо», который стал смазкой, и немного свежим потом. Машинного масла или резины я не учуял. Данс опустил ладони мне на голову, но не вцепился, а как будто гладил, ластился; я заглатывал его член, и стоило прикоснуться кончиком языка к уздечке — он хныкал и шептал что-то неразборчивое. Цитаты из речей Мэксона, может быть. С него станется. Пальцы я снова затолкал ему в зад, теперь трахая ртом и тремя сразу, и он — синт или нет, аж подвывал от удовольствия. - Наклонись, - приказал я, ощутив что головка напряглась еще сильнее, и он готов кончить. - Встань на четвереньки. Раздвинь пошире ноги. Взгляд Данса был мутным — и без того темные глаза, расширенный зрачок и какое-то совершенно щенячье выражение, только что язык не высунул. Он покорился. Я отметил, что в колено ему вонзилась ветка, но Данс не стал менять позы. (Нож, вспомнил я, у меня нож в кармане) Я раздвинул крепкие мускулистые ягодицы. Задницей Данс мог орехи колоть — правда, скорее всего, не понял бы это выражение, потому что съедобные орехи вымерли лет двести назад. Я хлопнул его с оттяжкой, но он как будто даже не почувствовал. - Черт. У тебя лучшая задница в мире. Даже не хочу знать, кто в сраном Институте настолько дрочит на мужские жопы. Он вздрогнул. - Нейт... Он не договорил: не позволил я ему, засадил со всего размаху, вырвав в придачу к этому растерянному «Нейт» протяжный выдох-стон; отчасти от боли, но не только, высвободиться Данс не пытался. Послушный мальчик. Послушный киборг, мать его. Несуществующую. (Столько шуток можно придумать) Смазанный «психо» зад все равно был узким и тесным, пришлось преодолевать сопротивление. Данс шипел сквозь стиснутые зубы, но у него стоял, и задом он дергал скорее насаживаясь, чем отталкивая. - Ты такой настоящий, - наклонился я к его уху, прихватил зубами и потом провел языком по затылку, где заканчивалась линия коротко стриженных волос и начиналась мягкая кожа. - Идеальная имитация. Несколько рывков спустя, он почти перестал зажиматься. Только шипел и иногда приглушенно ругался, а может, бормотал какие-то одному ему понятные фразы — вроде обрывков сбоившего кода. Машина. Лучшая машина в мире. Я трахал машину, которая неотличима от человека — и мучительно хотелось проверить, на что Данс способен, что может выдержать. И что внутри тоже. Нож по-прежнему лежал в кармане спущенных штанов. И я достал его. Данс обернулся, то ли заметив блик от костра на лезвии, то ли почуяв - глаза у него были темнее обычного, а выражение лица совершенно безумным. Он сжал мой член изнутри, застонал, и тогда я шепнул ему, не прекращая скачки: - Хочу знать. Что у тебя внутри. И подцепил кожу у лопатки острием. Это было круче секса. Кожа у Данса была влажная от пота, гладкая и под ней литые мускулы, когда нож нарушил его совершенную целостность, я едва не кончил; пришлось делать паузу. - У тебя кровь. Я наклонился и слизнул почти черную каплю. Соленая, она была соленая и горячая. Я подцепил зубами надрезанный клочок кожи и обнял Данса, запах его крови, пота и смазки ударил в голову, и я не выдержал, завершил все в пару или тройку еще рывков. А потом собрал кровь со спины Данса, смешал ее с вытекающей из его же задницы спермой и слизнул, одновременно надрачивая ему - он спустил не сразу, может, боль отвлекала или растерянность, или наркотик - смазка. - Ты пахнешь человеком. Ты кровоточишь. Ты кончаешь. Какая же ты к хренам машина? - шептал я ему на ухо, и Данс мотал головой, хватал воздух сквозь сжатые зубы, лицо у него было мокрое - от пота точно, а может и слез тоже. Это был чертовски удачный эксперимент. Но, конечно, только начало. У меня странное — паршивое, говорили многие, - чувство юмора. Нора злилась за выходку с котом, а сейчас, наверняка, обозвала бы больным на голову извращенцем. Но она мертва, она в ледяном гробу Убежища 111, а мы с Дансом здесь — вместе. И еще нож. И еще много других предметов. Данс сам приходит ко мне, и просит «проверить». Возможно, у него действительно что-то заклинило в процессоре, идеально похожем на человеческий мозг, а может быть, я просто сформировал... как это называется? Синдром утенка? Первый секс — сильное впечатление, особенно для и без того будто пропущенного заживо через мясорубку. Данс просит меня о любви — и о боли. Вот, чего я добился. Каждый раз, когда он приходит — приползает на коленях, или ложится в ногах, обнимая сапоги, я думаю о выпрыгнувшем вслед за бликом лазерной указке коте, но тогда почти устыдился, а теперь в штанах твердеет почти сразу, и я ни о чем не жалею. Прежде скрепляли узы брака кольцами, венчанием и вечеринкой с непременным тортом. У нас с Дансом нож — лезвием я рисую на его красивом теле узоры, я стараюсь не проникать глубоко, чтобы не оставалось шрамов, зато исправно собираю кровь, обмакиваю палец и подношу к губам, своим или его. Мне нравится вкус крови Данса — чуть терпкий, если долго принюхиваться, можно распробовать едва заметную чужеродную нотку, вроде примеси химических веществ, наркотиков, например. Я научил Данса стоять на коленях. Стонать от боли и удовольствия — он прежде кусал губы и сдерживался, но я сказал ему: кричи. - Ты знаешь, - добавил тогда, - люди очень редко действительно способны сдержать эмоции. А боль и возбуждение — первичны, мы зарождаемся из этого и умираем так же; говорят, последний вздох похож на оргазм. Не бойся эмоций. Я научил Данса принимать мой член ртом, руками, задом. Рот у него очень нежный, удивительно нежный для такого сурового парня, и когда он чуть захлебываясь отсасывал в первый раз, я не мог вновь не думать о Шоне — о своем сыне, который создавал всех этих гребаных синтов, но так и не обзавелся настоящими детьми, а убитую Келлогом мать назвал «сопутствующим ущербом». Когда вернусь в Институт — когда наведу на Шона гатлинг-винтовку - обязательно спрошу, трахал ли он своих синтов. И Данса лично. Посмотрим, станет ли он лгать, будто не делал ничего подобного. Я научил Данса получать наслаждение от боли: когда я вычерчиваю очередной след на его коже, он морщится и шепчет неразборчивые проклятья, и встает у него почти сразу. Обычно он стоит или лежит, вытянувшись, и выражение лица у него совершенно одинаковое когда гуляет по телу лезвие и во время секса. Однажды я сказал ему: еще немного и ты будешь возбуждаться от рейдерских пуль или зубов гончих-мутантов. Данс хлопнул глазами и по обыкновению начал длинно объяснять, что это разные вещи, что он не позволит нашим отношениям мешать ответственной миссии и лично моему служению Братству... этим мудакам, которые по-прежнему его хотят убить. Чертов зануда. Заткнись, сказал я ему. И в тот же вечер засунул в задницу резиновую деталь от какого-то робота — деталь была очень удобной формы, чуть потолще пальца, но меньше члена, - и приказал ходить так целые сутки. - Потому что ты чертов зануда, - объяснил я Дансу. Он навис надо мной — горячее дыхание, полуоткрытый рот и ошарашенный взгляд. На мгновение почудилось, что он пошлет меня. Или скажет — у тебя говняные шутки, Нейт. Но нет. Данс покорно кивнул — и попытался застегнуть штаны. Его ноги потом разъезжались, словно у неуклюжего щенка. Он сопел и жаловался на неудобство — я не запрещал жаловаться, люди всегда жалуются, этого у нас не отнять, а автоматы — нет; я только посмеивался. И — ладно, мне тоже было не очень-то удобно. Тоже в штанах. Мы оба едва выдержали задуманный мною же срок. Когда он закончился, я вытащил затычку — вышла она с пошлым «чмоком», и отымел прямо в открытую еще, раскрасневшуюся задницу. Данс только головой мотал, а я уже привычно наклонялся к его крупной мускулистой спине, лизал и прикусывал кожу со свежими и поджившими царапинами, и повторял, что он мой, что мне плевать, машина он или человек, и что если бы все синты были такими охуенными, как он, то я бы первый повесил трусы на флагшток вместо флага и побежал сражаться за Институт. Уже потом Данс сказал, что это была плохая шутка. Я расхохотался: - Извини. У меня тупой юмор. Привыкай. И поцеловал его. - Скажи, что внутри меня, - порой говорит Данс. Порой его клинит. Порой он жалуется на головную боль, кошмары — и очень редко, но случается, - на провалы в памяти. Я не могу отличить реальность от выдумки чертова Института, уточняет Данс, если мы не где-нибудь в городе, где могут подслушать чужие уши. Я целую его и обещаю: скоро все закончится. Братство Стали охотится и убьет его, если заметит, но я к ним прихожу один, Мэксон притворяется, будто ничего не знает, а я скалю зубы каждому малолетке-стажеру, который ворчит о «гребаных синтах, сжечь бы их всех живьем». Институт все еще следит за Дансом, мы оба это знаем. - Скажи, что внутри меня, - просит Данс; в плохие дни — и ночи, - он бледен в серую какую-то пелену, и мне мерещится тиканье; я представляю, как внутри него отсчитывает секунды программа самоуничтожения. Институт ведь следит за нами, правда? Записывает каждый наш секс на флешки и, может быть, изучает, словно по каналу «Дискавери». И, вполне вероятно, Институт уже в курсе, что я работаю на Братство и копаю под них. Привет, Шон, думаю я, обнимая Данса. Давай. Взорви нас. Это будет клевый бада-бум, вперед, сынок, у тебя мое чувство юмора — один должен опередить другого. Братство Стали или Институт. Орел или решка. Никакой разницы. Я обнимаю Данса и неизменно отвечаю ему — без всякого ерничества и без тени шутки: - Внутри тебя человек.