Очаровательное безумие

Никогда нельзя говорить никогда. Нельзя слушать тех, кто говорит иначе, самолюбиво считая, что только что постигнул высокую мысль мирового бытия. Никогда не стоит быть абсолютно уверенным в чём-то, например, в стереотипах. В любой момент кто-то может играючи разломать их, словно бы их и не было. Никогда нельзя слушать тех, кто с уверенностью философа заявляет, будто женщина никогда не сможет добиться высот, подвластных только мужчинам, ведь приличия и требования общества не позволят. Она может. Просто и без всякого труда она может делать то, что многие до неё сочли бы невозможным, да и сейчас, откровенно говоря, за это называют её сумасшедшей. Ей позволили. Кто, Сальери уже об этом не спрашивает, может провидение, а может Бог, так щедро одаривший её. А она, словно вьющаяся лента, солнечный лучик, постоянно шумный, постоянно жизнерадостный и смеющийся. Её смех слишком далёк от приятного, мягкого женского – но Сальери каждый раз ловит эти звуки с жадностью, сравнимой только с той, с которой итальянский композитор слушает её музыку. Она нелепа: в жизни своей нелепа, в сочинении музыки, на каждом балу или приёме. Когда играет, а рядом с ней целый ряд кавалеров: кружатся рядом, как вьюрки, предлагают руку, приятное общество, бокал вина. Она на них и не смотрит, играет и всё смеётся, нелепым своим смехом сопровождает каждую мелодию. Сальери стоит в тени колонн, ближе подойти он не решается, и чувствует, как отчаянно плавится его кровь от какофонии звуков. Бессмысленной гармонии. Взгляд, почти безумный, прикован только к Моцарт, пробуждавшей внутри тёмные желания. Придворный композитор ненавидит себя за это, но мысленно он уже отсылает прочь всех этих надоедливых пустословов и остаётся рядом с клавесином, за которым место заняла Моцарт. Она будет играть для него, и смотреть только на него – лучшего и пожелать нельзя. Но реальность возвращается вместе со смехом и игривыми шутками: Моцарт обратила внимание на своих поклонников и без всякого стеснения довольствуется их комплиментами. От вида всего этого Сальери становится только хуже. Она нелепа и тогда, когда буквально бурей врывается в Бургтеатр, с опозданием на два часа, с таким видом, будто и не ждут её сейчас оркестр с Розенбергом. Сальери это злит неимоверно. Разве можно так халатно относиться к музыке, к своему творению? Почему же именно тебе, маленькая вертихвостка, дерзкая девчонка, Господь подарил самое прекрасное, о чём может просить композитор? Почему тебе, а не ему, человеку, относившемуся к музыке со всем трепетом и серьёзностью? Почему Вам, фрейлейн Моцарт, всё даётся легко, тогда как мне, Антонио Сальери, приходится с кровью на пальцах добиваться своих высот?! Сальери хочет ненавидеть, но не может. Слишком очаровательно это ходячее безумие, слишком она солнечна и необычна, чтобы не захватить с головой. Сальери отравлен этим безумием, с каждым днём всё больше. Он готов кричать от того, что с каждым днём эта болезнь становится всё невыносимее, а он зависим от безумия, которое не может не любить. Кара, на его взгляд, слишком жестокая, но он упивается ей, как опиумом. Почему-то боль становится сладкой и настолько ощутимой, что хочется слизать капельку со рта. Как он облизывает губы всякий раз, когда она проносится мимо, улыбается, разговаривает с ним, предлагает занять место рядом с инструментом. Из-за неё в комнате становится в разы жарче, а Сальери приближается всё ближе к источнику жара. Порой она касается его, а касания обжигают. И всё будто бы просто так, но случайности не случайны. И эти долгие взгляды Моцарт порой, когда она думает, что Сальери её не видит. И эти серьёзные разговоры о музыке за бокалами вина, когда они остаются наедине. Сальери редко видит свою коллегу серьёзной, чаще всего, когда она навещает его по рабочим и дружеским визитам. Но от этого австрийка становится для него лишь ценнее и сокровеннее. Это повышенное внимание, частые намёки и полувопросы – словно Моцарт постоянно ждёт чего-то, но никогда не даст развёрнутого ответа. Это безумие. Но безумие уже настолько привычное и жизненно необходимое, что Сальери готов стать его постоянной частью. И поцелуй на его губах нисколько не отталкивает, а наоборот, притягивает, окончательно привязывая к себе. И губы Моцарт становятся удивительно мягкими и податливыми. И целовать её невероятно приятно, слушая, как ликует сердце внутри. Знать, что она ему доверяет, целиком и полностью, окуная в это очаровательное безумие уже их обоих. Сальери с лёгким трепетом проводит пальцами по её нежной шее, путается в её золотистых локонах. Лёгкая душистая нотка духов и запах кожи кружат голову. Итальянец прижимает своё солнце к себе ближе, вплотную, не позволяя выпутаться из кольца его рук, даже, если это грозит ему сгореть заживо. Никогда нельзя верить тем, кто сам верен предрассудкам. В их головах пусто, и никогда не гуляет ветер. Они ничего не знают, на самом деле. А иногда и самое настоящее безумие, не подвластное никаким устоявшимся правилам, может стать личным счастьем. Главное, вовремя углядеть это безумие в повседневной серой суете.