Куринджи

Ночная мгла отступала под золотыми лучами солнца, прорезавшими ее не хуже острого кинжала. Рваные кольца тьмы прятались под деревья и кусты, но в еще большем страхе бежали от человека, ровным шагом шедшего по лесу. Ветви отклонялись в сторону, открывая ему путь, трава почтительно преклонялась перед ним, а птицы ненадолго переставали щебетать. Путник не оглядывался и даже не смотрел по сторонам — он и так знал, что лес — его верный союзник, который не причинит ему вреда. Тропинки, едва видные через высокую траву, вывели его к кромке леса, а деревья прошелестели листвой на прощание. Старик, поклонившись им в ответ, направился куда-то вдаль, туда, где на горизонте раскинулось целое сиреневое поле. Небольшие светло-фиолетовые цветы, собранные в крупные соцветия, покачивались, звеня, точно колокольчики, раскрывшись навстречу солнцу. Куда не кинь взгляд — везде была все та же сиреневая равнина, усыпанная соцветиями и опавшими лепестками. Кстати сказать, цветы эти были не привычной сиренью или гиацинтом, а редким цветком куринджи, ненадолго распускавшимся раз в двенадцать лет только на одном плато во всем мире, так что человеку очень повезло застать их цветение. Пчелы, роями летавшие над цветками, старательно огибали одинокую фигуру, застывшую в позе лотоса, которую даже не видно — настолько плотно ее обступал сиреневый покров. Насекомые чувствовали Силу, исходившую от старца, и его побаивались. Человек в своих думах был далек от безмятежности, которую даровала царившая вокруг обстановка. Перед его глазами, точно наяву, разворачивались следующие события: перед ним за миг почернели и покосились дома, небо стало темно-серым — ни единый луч света не мог пробить плотную завесу облаков. Людей одолела непонятная болезнь: они внезапно проваливались в глубокий сон, и ничто не могло вывести их из сновидений, которые никогда не отличались чем-то светлым и радостным, напротив, были мрачными и гнетущими. Ранее налаженная жизнь в деревне рушилась, потому что некому было ее поддерживать — словно по команде кого-то свыше, люди засыпали целыми семьями, а в себя приходили через несколько дней, с дрожью ожидая следующего приступа сонной болезни. Эта хворь не обошла никого, но у каждого она протекала по-своему: кто-то испытал ее лишь однажды, а другие были подвержены ей гораздо чаще — болезнь возвращалась регулярно. Вторым не было покоя и во время бодрствования: их звали к себе тени, прятавшиеся по углам, умоляли вернуть их с того света давно погибшие родственники, и несчастным постоянно чудилось, будто кто-то за ними пристально наблюдает. Словом, каждого, на кого напала сонная болезнь, одолевали его собственные страхи, казалось, происходившие наяву. Несчастные просто сходили с ума и медленно умирали в плену оживших кошмаров. Не помогали ни священники, ни лекари, прибывавшие на вызов, а после того, как один из приезжих целителей испытал на себе воздействие сонной болезни, и они забыли туда дорогу. Старейшина понял, что болезнь заразна, и не отпускал никого из деревни. Болезнь, как проклятие, нависла над жителями — они погрузились в пучину отчаяния и страха, перестав общаться друг с другом и стараясь не выходить из собственных домов… Старик вышел из медитации и резко открыл глаза, осматриваясь. Левую ладонь вдруг нестерпимо зажгло, и на ней с тихим шипением начала проступать вязь магической татуировки, охватившая не только ладонь, но и всю руку. «Клятва, засвидетельствованная богами?» — воскликнул он, внимательно осмотрев рисунок. «Но я никому ничего не должен!». Но небольшой червячок сомнения уже копошился в его душе — один должок за ним все же был, и немалый. Поднявшись с земли, старик отряхнулся, подхватил заплечный мешок и отправился на запад, туда, где высились горные пики и где лежала обреченная деревня. Переход через горы обещал быть долгим... Воткнув посох в податливую землю, еще влажную от росы, человек снял капюшон, подставив изборожденное морщинами и шрамами лицо теплому ветру. Наконец-то он достиг цели своего долгого путешествия через горы, где каждый день приходилось сражаться за жизнь с пронизывающим холодом и хищниками, которые были не против полакомиться человеческой плотью! Перед ним, с вершины холма, открывался вид на деревню, лежавшую внизу. Она выглядела точно так же, как в его видении, но отличалась от той, которую он всегда помнил — ведь он когда-то жил там, внизу. Ворота оказались распахнутыми настежь — створки их покосились и лишь жалобно поскрипывали на ветру. Идя по главной улице селения, старик не мог поверить в происходившее: когда-то на ней существовал рынок, и не было спасу от гомона, стоявшего денно и нощно. Сейчас же палатки исчезли, все, что о них напоминало − грязные груды тряпья, сваленные у близлежащих домов. А потом старик увидел одного из жителей деревни, недвижимо лежавшего в пыли в странной позе и изредка бормотавшего непонятные слова. В одном из соседних домов внезапно открылось окно, и из него высунулась голова юноши, который прокричал «Беги!». Старец подошел поближе, но юноши в окне уже не было — он лежал на полу, свернувшись калачиком, и как будто спал, а за длинным столом, склонившись над столешницей, в комнате сидели двое детей. Старец окликнул их, но дети никак на это не прореагировали, даже не пошевелились. В некоторых домах были открыты двери, и старик беспрепятственно входил внутрь, но все для того, чтобы узнать, что жилища уже давно пустуют. В одном из домов, никак не отличавшемся от предыдущих, не горел очаг, а в углу, на лавке, в бреду металась старушка, выкрикивая бессвязные слова и дергаясь, будто пыталась разорвать одной ей видимой путы. Странник оказался подле нее и, обхватив так, чтобы она не могла себя поранить, начал шептать слова заклинания, одной рукой раскрыв суму. Он извлек оттуда сиреневые цветки куринджи и поднес к носу пожилой женщины. Ненамного затихнув, она звонко чихнула, так, что засушенные соцветия разлетелись пылью, и начала вырываться с удвоенной силой. Зафиксировав ее положение с помощью невидимых пут, старик бегом отправился за горячей водой и кусками чистой материи. Обжигающе-горячий чай, заваренный все теми же сиреневыми цветками, и тряпица, смоченная настоем, приводили старушку в себя. Она прекратила вырываться и погрузилась в спокойный сон, за все долгое время ее болезни без кошмаров. Но радоваться было рано – болезнь лишь ненадолго отступила. Прежде всего, старик расчертил острым наконечником посоха на полу незамкнутый круг, в центре которого расположил скамью с женщиной. Вокруг появились еще две фигуры неправильной формы, тоже незавершенные, а замыкал геометрическую процессию идеально ровный круг большого диаметра, занявший весь пол избы. По всему периметру пентаграммы были рассыпаны засушенные сиреневые цветы, истертые в пыль. Достав потрепанную книгу, старик начал зачитывать заклинание, повышая тон и постоянно меняя ритм — то растягивая слова, то почти проглатывая их. Тени в углах зашевелились, меняя форму, а потом, с ударом посоха, испуганно отпрянули прочь. В центре рисунка, над грудью женщины, расцветала черная роза, все больше раскрывавшая лепестки и устремлявшаяся вверх. Только у розы этой не было стебля. С посоха старца срывались молнии, бившие точно в цветок, метавшийся под их ударами и безостановочно кричащий. Но молнии становились все меньше и били все реже, а цветок, хоть и изрядно пострадал, но исчезать не собирался. Старик тяжело дышал, опираясь на посох, и смотрел на черную розу, которая постепенно скрывалась в груди женщины. Борьба продолжилась и на следующий день, когда старик восстановил силы и обновил рисунок на полу комнаты. Сгусток тьмы, лишь принявший форму розы, был измотан, ведь ему не удалось залечить раны — цветки куринджи препятствовали этому. «Отправляйся туда, откуда пришел!» — закричал странник, подняв вверх посох и формируя новую молнию. А потом роза потеряла свою форму, осев на пол черной лужицей, и поползла к границе внутреннего круга, но пыль сиреневых цветков причиняла ей нестерпимые мучения — сгусток тьмы дергался, извивался, пытаясь доползти до выхода. Особо сильная молния насыщенного синего света оставила от нее лишь дыру в деревянном полу и тлеющие черные капли, съеживавшиеся при оседании на цветочную пыль. От заразы, крепко укрепившейся в старой женщине, не осталось и следа. Старушка, заворочавшись на скамье, пришла в себя и удивленно посмотрела по сторонам, силясь понять, как она очутилась посреди обугленной избы на скамье. Ничего из того, что происходило с ней во время болезни, она не помнила. Заметив чужака, застывшего в углу комнаты, она обратилась к нему с вопросом, но старик ушел, не сказав ни слова в ответ. Мрак над деревней рассеивался с каждым новым вылеченным селянином, и вскоре тучи рассеялись — наконец земли достиг первый лучик солнца. Местные жители чествовали старика как спасителя и предлагали ему всякие почести, от которых он отказывался, непривычный к повышенному вниманию к своей персоне. Толпа расступилась перед ним, когда он направился в сторону одного из домов. Там, на крыльце, стояла та самая старушка, которой он помог первой. — Кто ты, странник? — Кий, — был ответ. — Кий... — женщина несколько раз повторила имя, словно смакуя. — Так звали одного из моих сыновей, седьмого, самого младшего. Приемного. — А что же с ним случилось? — осторожно поинтересовался старец. — Моего Кия изгнали из деревни, когда ему было восемь лет, а я даже не могла последовать за ним — как бросить шестерых детей и ослушаться приказа старейшины? А теперь вся деревня думает, что он виноват в приключившейся напасти — он был очень зол, когда его гнали палками прочь, и пообещал, что в один день все пожалеют о том, что выгнали его, не дав даже попрощаться со мной. Понимаете, он был не такой, как все... — она тяжело вздохнула. — Мы нашли его у ворот деревни в корзинке, маленького, голодного и взяли к себе вопреки решению старейшины, решив вырастить, как собственного ребенка. И с его появлением в нашем доме начались странности. Когда он плакал, всегда шел проливной дождь, будто небо грустило вместе с ним, а когда он смеялся, погода вмиг улучшалась, и выглядывало солнце. Это можно было бы назвать случайностью, если бы так не было постоянно. Чем старше он становился, тем больше было и странностей. В доме, когда я отворачивалась, чтобы перевернуть блины, взлетали и тут же, как только я оборачивалась, с грохотом падали предметы. А иногда — глядь, а Кий уже поймал птицу и о чем-то разговаривает с ней, причем казалось, будто он правда понимал по-птичьи. В нашем доме всегда проходу не было от всякой живности — все к Кию приходили, что-то рассказывали. Еще вот, был случай, к нам пришла соседка, сказала, что ее корова отелилась и дает много молока. Кий ей ответил, чтобы она особо не радовалась, потому как корову совсем скоро загрызут волки. И, знаете, все произошло так, как он предсказал — в хлев ночью пробрались волки и загрызли ее. Надо думать, все моего сына сторонились, даже я, что уж говорить, его побаивалась. Впрочем, нашлись мальчишки, которым хватало наглости его постоянно задирать и унижать, ведь он был не такой, как все. А еще он толком не мог контролировать свою силу, и поэтому много бед натворил. Его обидчики получили по заслугам: в одного Кий взглядом метнул нож, а под остальными трава загорелась, и те серьезно пообгорели. Они живы остались, конечно, но старейшина был так зол на Кия, что его самого чуть не убил. Было и еще что-то подобное: в домах тех, кто моего сына терпеть не мог, постоянно пропадали вещи, а ночью что-то по углам скреблось. Конечно, это никому не нравилось, особенно старейшине. Потом еще сарай рухнул прямо тому на голову, и тут-то он не выдержал и повелел Кию убираться прочь. Не знаю, что с моим сыном приключилось, но я всегда его ждала и мысленно просила прощения за всю деревню перед ним, ведь я знала, что он создан для какого–то великого подвига, — женщина сама удивилась тому, как легко рассказала незнакомому человеку часть своего прошлого, которое, словно тяжелый камень, лежало на ее сердце. — Скажите, — неожиданно сказал старик после долгого молчания. — А у вашего сына не было большой родинки, такой, странной, что ее уколешь иголкой, а кровь не течет? Вот здесь, на шее? — он отогнул ворот рубахи, показывая отметку. — Была... — тихо сказала старушка, а потом воскликнула: — Кий! Ты вернулся! — и бросилась обнимать сына. Остальные сельчане замерли, наблюдая за этой картиной, а потом один, повидавший на своем веку многое, вымолвил: — Скажите, а стоило ли нам изгонять Кия из деревни, если он оказался единственным, кто сумел нам помочь? Неужели все его проступки были настолько серьезными, что мы решили выгнать ребенка? Что скажешь, старейшина? Толпа расступилась, пропустив того вперед. Старейшина молчал, и только слезы поблескивали в уголках его глаз, но после все же ответил срывающимся голосом: — Если бы я только знал, что изгоняю того, кто сможет нам помочь... Если бы я только знал... Прости меня, Кий, я был неразумен в своем решении. Да, я признаю, что был неправ. И, от лица всей деревни, выражаю тебе благодарность и прошу простить всех нас. Скажи, что нам сделать, чтобы не оставаться в долгу? — Ничего мне не нужно, скажите только, всех ли я вылечил. Может, остался кто-то еще? — Вот, сынок, наверное, твой брат последним остался, — старушка провела Кия к дому, стоявшему в стороне от остальных. — Щек-то никогда со мной особо не общался, а после и вовсе поселился на отшибе. Один. — На лавке, чуть дыша, лежал старик, больше похожий на мертвеца, чем на живого человека. Кий отказался от любой помощи и попросил мать оставить его наедине с братом, потому что ритуал, который ему предстоит провести, не предусматривал присутствие кого-либо постороннего. Старушка кивнула и удалилась. Расчерчивая на полу избы пентаграмму, колдун понимал, что излечить Щека будет сложнее всего — зараза будет цепляться за последнего носителя сильнее прежнего, и еще неизвестно, кто выйдет победителем. Над грудью больного сформировалось большое темное облако, в котором пробегали редкие всполохи фиолетовых молний. Старик пустил в сгусток тьмы молнию, но она не причинила тому вреда, зато в ответ облако извергло из себя фиолетовый разряд, от которого Кий не успел уклониться – молния оставила след на его щеке. — Приказываю: убирайся отсюда! — старик сформировал целый огненный шквал и направил его в облако. — Тебе здесь не место! — Позволь уточнить, — неожиданно раздался раскатистый голос в голове старика, когда сгусток тьмы исчез в огне и заметался, безостановочно крича. — Разве не ты хотел, чтобы жители этой деревни поплатились за то, что изгнали тебя? Разве не ты их проклинал? Разве зря мои слуги старались, подчиняя себе каждого из них? Хочешь сказать, что все, что я сделал — зря? — Да, — просто ответил тот и произнес самое мощное заклинание, которое только знал на тот момент. Во тьму устремились сотни огненных стрел, наконечники которых были смазаны соком куринджи. Облако взвыло пуще прежнего, заметалось, потеряло всякую форму и осело на пол, не переставая дергаться и кричать. Оно разделилось на несколько частей, которые быстро истаивали при соприкосновении с пылью цветка куринджи, а одна часть, неожиданно сделав сильный рывок, стерла одну из линий пентаграммы и с диким воем устремилась к горлу старика. Вскоре к старушке-матери присоединился исцеленный средний сын и принес тревожную весть: его спаситель серьезно пострадал. Кий был ранен, и каждое слово его сопровождалось свистом из пробитого горла. «Я умираю с твердым знанием того, что теперь мой долг перед вами выполнен: вы когда-то приютили меня, а теперь я вылечил всех вас. Я чист перед богами и готов предстать пред ними на суде...» — он в последний раз вздохнул и закрыл глаза, и источник болезни исчез вместе с ним. Татуировка — символ обязательств перед божественными силами — исчезла с его руки, но этого никто не заметил в поднявшейся суматохе: мать рыдала перед ложем сына, которого едва успела обрести и тут же потеряла, местные жители застыли, не в силах поверить в смерть своего спасителя, а мальчик, которого они послали за бинтами и лечебными травами, опрокинул пузырек с настоем на себя. Над деревней, как купол, поблескивая зловещим зеленоватым цветом в свете луны, с тех пор находилась защита, которая теперь должна была оберегать местных жителей от любой напасти — прощальный дар колдуна.