Unresolved negative tension

Ни один удар по груше не облегчает, ни на градус не сбивает растущее внутри раздражение: оно похоже не то на разлитую нефть, не то на личное проклятое обжигающее — выжигающее — солнце. До жути хотелось бы сбить в кровь костяшки бионической руки, но металл издевательски сносит все, лишь отдавая в плечо вложенную в удар силу. Неплохо было бы выключить свет и не видеть, что — кого — бьешь; неплохо было бы избить самого себя, сломать все, что можно, оторвать руку или даже обе, выдавить пальцами глаза. Иногда взгляд плывет, давая увидеть кого-то в масках на все лицо, в форме, с оружием — по ним бить не в пример приятнее, чем по груше. Те же фигуры порой видятся далекими и до смешного маленькими, как через прицел снайперской винтовки, но сколько бы Барнс их не положил там, в своей голове, это не приносило ни малейшего удовольствия — замереть, сосредоточится, поймать цель, не дышать, удар сердца, выстрел — хотелось своими руками свернуть шею, вбить нос в черепную коробку, разбрызгать вокруг алое и горячее, а не наблюдать со стороны последствия обезличенного выстрела. Хотелось чужого опасения, вязкого, липкого страха. Небезосновательного. Почти с тем же удовольствием Барнс бы сейчас всадил сжатый кулак не в набитый песком муляж, а меж голубых сияющих глаз, вот прямо так, без прелюдий, чтобы стереть с того лица неизменное выражение надежды пополам с сожалением, чтобы шок, ответная агрессия, слом заезженной пластинки, наконец что-то новое. Все, что угодно, лишь бы треснула не такая уж и довольная рожа Капитана — мать его — Америка, а то до печенок уже пробрал, всю душу просверлил, чтоб его. Даже молча. Особенно молча. — Баки, блядь! — Барнс и ему бы врезал, будь у него возможность. С левой, пару-тройку раз, пока пол-лица не разобьет, а потом уже можно было бы оттянуться, вбивая этого Баки обратно в прошлое, в память, а если получится — то и из нее тоже. Лишь бы тот не маячил призраком на периферии, на самом краю зрения и прочих чувств. Невыносимо раздражающий: с фотографий, из зеркала, со слов Роджерса. До зубной боли бы раздражал, знай Барнс, что это такое. Зимний Солдат сам привык быть призраком, смертью ниоткуда и в никуда, непревзойденный, еще один левел-ап — и он бы на врагов — цели — просто наводил инфаркт от ужаса. В прямом смысле. Но сейчас это никому не нужно — ты в безопасности; ничего не бойся; твоих врагов больше нет; я с тобой; ты вернулся; отдыхай; вспомни — мирная жизнь свалилась на плечи многотонной бетонной массой. Все это самую малость отходит на второй план, по миллиметру уступая позиции с каждым ударом — левой, правой, правой, кровавый след на брезенте, левой, натужный скрип цепей и креплений, гулкое эхо в пустом зале, левой, правой — легче дышать. Даже не надо никого представлять, чтобы тело само выложилось, выплеснуло кипучую ярость на бездушный инвентарь. Но хочется же. Как на хеликерриере — Ты. Мое. Задание — бить ожесточенно, отчаянно, как в последний раз. По живому, по крови, рассекая кожу — треск хрящей и костей, щелчки сегментов бионической руки и хруст суставов живой — вминая в стекло и металл, втискивая обратно в ненавистный рот бессмысленные слова — ты мой друг, я с тобой до конца, я не буду драться — чтоб подавился ими, сдох, не долетев до воды. Какого хрена ты его вытащил, Барнс? Не знаешь? Вот и никто не знает. Один только Капитан — национальный, блядь, символ — Америка знает. Или делает вид, что знает. Или обманывает себя, что знает. Ходит вокруг — сидит, молчит, тяжко вздыхает, фонит на всю округу своим упрямством — с видом незаслуженно пнутой собачонки, а с дворняжками никаких приятных ассоциаций в жизни быть не может, таких не подбирают, а пристреливают. Не из жалости, так от брезгливости. Но Барнс не собирается стрелять в Роджерса, он бы пристрелил Вдову, Старка, Фьюри, Бартона и не в последнюю очередь — Халка, чисто из соображений безопасности, но Роджерсу он мечтает попросту что-нибудь сломать. И к лучшему, что у того невъебенная, блядь, регенерация, дающая бесконечный простор для всего, что придет в голову — сотни способов сделать человеку больно, не убить, растянуть удовольствие, подождать, повторить, не повториться — но как назло, ни одной подходящей. Именно поэтому сейчас — пустой подвальный спортзал, боксерская груша и пульсирующая пустота в голове, уже даже без просветов, вспышек воспоминаний, галлюцинаций. Тело — навсегда измененное убогой пародией на сыворотку супер-солдата — не знает усталости, двигается по годами отработанной схеме, автоматически до неверия. Но Зимний Солдат не умеет удивляться. Не было приказа. И поэтому, когда за спиной появляется Роджерс, корпус просто разворачивается, и в лицо тому устремляется красивый и четкий апперкот. От удара мигом слетают все маски, пропадает ненужное, оставляя единственно важное в эту минуту — ярость. Оказывается, даже плюшевый Капитан так умеет — уход от смазанного ответного, ножей нет, щита нет, равные шансы, ровное дыхание — сверкать глазами, стискивать зубы, двигаться как зверь — машина, солдат, Стив, марионетка — злиться. Кружить по залу лучше, чем где бы то ни было — навязчивый Роджерс, избегающий его Солдат, охота за призраком, сотня этажей игры в прятки — стычка без преимуществ. Выматывать друг друга можно всю ночь, прощупывать, оценивать защиту, осыпать ударами — снова заплывший глаз, трещина в ребре, снова сбитый кулак, до чего же хорошо — Роджерс в этот раз даже не пытается засорять эфир патетическими выкриками, а просто молча бьет, как хренов пневмомолот. А сейчас ничего больше и не нужно — удар в открытый корпус, блок, ответ, попытка захвата, уход — никаких разговоров, доверительных интонаций, честных взглядов, только драка — бой, сражение, война, задание, взаимное избиение — и тело, и голова работают над одним и тем же. У обоих. Наверное, Роджерсу все это тоже необходимо. Неясно только, что все-таки больше: избавить от вынужденной роли или избавиться самому — подсечка, удачный захват, сбитое дыхание, назойливый шорох приводов, пол в кровавых отпечатках — отчего кипучее месиво внутри исходит ядом. Но даже приложившись обо все поверхности, Роджерс смотрит внимательно, чуть напряженно, но по-прежнему кэповским взглядом — концентрированная справедливость, разумность, ослиное упорство, непробиваемость — до тех пор, пока ему не прилетает металлическим кулаком четко в переносицу. Ровно как и хотелось — мишн комплит, мать вашу — как было надо. Ровно на секунду всякая осмысленность пропадает из глаз, исчезая под завихрениями ответной ярости — вот, вот оно! — но возвращается. Слишком быстро — прямой в челюсть, уход от удара, блок удара в корпус, снова захват, затылком в нос, в крови оба — не удалось распробовать удовлетворение, разобрать на оттенки. Прямой удар ногой в грудь — отличное лекарство от погружения в себя посреди боя — затылок, познакомься, это стена; стена — это затылок — прижатое к горлу предплечье получается отодвинуть только нечеловеческим усилием бионической руки — натужный скрип металлических пластин, синяки сойдут слишком быстро, не смотри на меня так! — и Роджерс отлетает к середине зала. Сверху бить гораздо удобнее — ссадина на скуле, еще удар — но привычный шорох левой руки сменяется перестуком и обрывается громким щелчком и тишиной. Удивление побитого Роджерса исчерпывающее — не смотри же на меня так! — но отнюдь не заразительное. Он будто хочет что-то сказать — не смей, мы еще не закончили! — даже отпускает протез, который перехватил в первое же мгновение бездействия. — Ты же помнишь, что правой я бью не хуже? От облегченного вздоха в ответ только сильнее хочется ударить, до судорог и фантомной боли в руке, которой давно нет. — Баки... — Зимний Солдат. Пауза. — Джеймс? Из-за свисающих волос не видно — бесящих, голубых — глаз, оно и к лучшему. — Джеймс. Все, можно выдохнуть. А закончить — в другой раз.