— Всегда.

Он ступает как можно осторожнее, как можно тише, едва ли не скользит по вечернему воздуху подобно летучей мыши. Полы мантии шелестят, словно пожелтевшие страницы старых учебников, деревянные половицы изнывают мрачными замогильными стонами — и эти звуки отдаются в его бешено пульсирующих висках треском неминуемого погребального костра. Еще и ливень, истошно барабанящий, кажется, не по стеклам, а по мозгу, еще и северный ветер, наигрывающий на тощих осенних ветвях похоронный марш. Все давит — даже воздух. Как он может быть таким горячим, таким тягучим в конце октября? И накрахмаленный ворот сорочки — всегда свободный — сейчас стягивает горло подобно роковой петле. Ноги тяжелые, словно свинцом налитые, да и руки тоже. Каждый вдох обжигает легкие — или холодит? Он не понимает даже. Под ложечкой сосет невыносимо. Ему не больно, но бесконечно страшно, потому что где-то глубоко внутри теплится надежда, и больше всего он боится потерять именно ее. Ее. Еще шаг. Никогда он не давался так сложно, так тяжело. На и без того измученные плечи будто взгромоздили гнетущее ярмо — деревянное, да с такими занозами, что тело бесконечно болит, саднит, кровоточит невидимой кровью. Дрожащая ладонь касается какой-то слишком холодной ручки двери. Собрав всю в кулак, он толкает ее вперед. И видит ту, о спасении которой молился Богу бессонными ночами. Бог не услышал, видимо. Или не захотел. Он сам не понимает, как оказывается возле бездыханного тела. Падает на колени под звуки его разрушающегося мира. Руки дрожат, но обнимают. Господи, она всегда была такой теплой, неповторимо теплой — почему же сейчас она холодна?! Что делать, куда идти, куда бежать сломя голову, чтобы вернуть то бесконечное тепло?! И он судорожно прижимает ее к груди, словно хочет не поделиться теплом, а отдать его. Всего. Себя. До последней капли. Бери. Забирай. Забирай все! Только вернись — и пусть глаза будут изумрудными, а волосы янтарными. В безмятежном свете луны, что едва пробивается сквозь тяжелые тучи, ее волосы остаются тусклыми. И он впервые за целую жизнь срывается на истошный вопль — это рев не раненного, а убитого животного. Руки безотчетно, безудержно, беспощадно продолжают прижимать к груди ту, что больше никогда не будет теплой. ― Не жалей мертвых, Северус. Жалей живых. В особенности тех, кто живет без любви. ― И что же, Альбус, мне пожалеть себя? ― Но разве ты не любил? Никогда? И воздух снова такой горячий, такой тягучий; накрахмаленный ворот давит, а на плечах теперь не ярмо, а небо. Ведь у него ее глаза. ― Всегда.