Пропащие люди

От сердца мало нужно: стучит. Облегченный вздох. Раз за разом. Уходит и возвращается. Опять и опять. По кругу. Совсем как волны. Такая старая боль. Солдат следует укрывать только срезанными цветами, ведь что может быть хуже, чем украденная свежесть? Колючие проволоки, колючие отрастающие волосы, колючие взгляды, а на горизонте ничего, спокойно. Лишь бы до утра. Солнце взойдет как всегда; ему не нужно убеждать себя в том, что правильно, в том, что нужно. Вот говорят тебе: “Ты сгорел на солнце”. А ведь не сгорел: стоишь, дышишь, сердце обычное, да и кожа не пепельная. Сорванную молодость, как и сорванный цветок, обратно не вернешь. Гниет, вянет, сохнет вместе с тобой. А в зеркале все так же, только нельзя в глаза смотреть — по глазам сразу понятно, кто не добежал, кто сгорел, а из кого украли все. Даже пустоту, ведь пустота приятна, прохладна. Пустотой можно обернуться, как защитной пленкой, а когда веки гниют — это значит конец. Человек пропащий. Человека не вернуть. И так горько становится, невыносимо. — Жить будет? Мозолистые руки впиваются в плечи, а затем дергают, вытаскивают из вынужденного анабиоза. И пред тобой лицо: живое, кричащее так, будто выиграл в лотерею. А ты — это приз. — Без вариантов. Буду. Следовало просто сойти с рельс и успокоиться. Подождать, пока сердце перестанет стучать, а затем, если станет легче, простить себе. Заснуть. Все мы — пропащие люди. Бьемся, как чашки. Осколок за осколком, распадаясь, ломаясь. Звуки отчаяния, наполняющие голову, никуда не исчезнут. Если можно сбежать куда угодно, стоит ли пытаться сбежать от самого себя? Удалить все города, в которых не приживется душа. Стереть все океаны и моря, в которых не излечить сердце. Люди всегда убегают друг от друга, а затем им случается убивать себя. Мое сердце, возможно, можно излечить. Говорят мне здесь уверенно, громко: “Люди у нас ресницы ломают, видите?” А я спрашиваю мягко, робко: “Зачем?” И на меня прожигает чужой лысый взгляд. И становится стыдно, будто украл цветок с чужой клумбы, и поймали. Лишь губы кусать, в пол смотреть. А душа саднит. Душа ноет. Нехорошо, неправильно. — Чтобы не спрятаться. Я обещаю: “Не буду”. Но в глаза не смотрю, потому что боль не моя: боль чужая, и трогать ее я не имею права. Поддевать, вытаскивать и смотреть на потроха в поисках жемчужин. Нет в этом ничего хорошего, когда у человека умирают глаза, ресницы седеют, а на щеках трещины. Слезы — это как родники в пустыне. Здесь их вовсе нет. Незнакомец смотрит на меня с жалостью, будто чашку разбил, говорит, не умирают здесь. Не умирают, слышишь? Будто хочет снова взять за плечи и встряхнуть, чтобы вылетело все, только пустота чтоб осталась. Без пустоты никак. И я киваю, не умирают, слышу. И я, наверное, тоже не умру. Разбиваясь, обнажаясь, накрывая. Как волны. Трещины на щеках затирают воском, чтобы незаметно. Люди здесь уходят. Я спрашиваю: “Куда?” И мой спаситель улыбается. И в эту улыбку я бы даже поверил. Самое главное — не заглядывать в глаза. Глаза давно умерли. В каждом человеке душа, как пленник. Отматывает срок за преступления, сделанные телом. Никто не может сказать точно, когда закончится человек. Нам осталось недолго. — Да в никуда. Шепотом: — Сбегают за горизонт. — А там что? Рука показывает мне куда-то вдаль, где может быть, что угодно. —Там эти, — говорит человек с седыми ресницами, — гладиолусы. И больше ничего не объясняет. Даже если бы мне было нужно. Что тут еще сказать? За горизонтом — гладиолусы. Прорастают из мертвых глазниц. И я тихо молюсь о том, чтобы и из меня вырос один, когда придется уйти. Раз уж человек совсем не получился. Пропал во мне человек. И не ищи, и не зови. Пусть из меня вырастет хоть что-то красивое. Моряки здесь танцуют чечетку на волнах. Брызги отбивают ритм. Воротники пахнут солью, пахнут морем, сырым песком и рифами. Теми, что царапают ноги. А им все равно, пока глаза горят, пока можно, пока море прощает, дарит свое спокойствие, дарит праздность. Морякам все равно, морякам лишь бы берег рядом, лишь бы алкоголь по венам, лишь бы ноги сухие, и чтобы не штормило. Нигде. Особенно внутри. Он сажает меня на край самого низкого утеса так, что соль щекочет кожу; садится сам, щупает мой лоб и кивает удовлетворенно. До утра доживу. А там видно будет. Мы вглядываемся туда, где совсем чуть-чуть, и лаванду разбавит розоватость рассвета. Внизу пьяно кричат моряки. — Откуда ты? Пытаясь нащупать остатки воспоминаний в мертвом-мертвом сознании. — Дай подумать. Ожидая моего безупречного диагноза. — Из страны “Никогда”? Переводя взгляд на чужое задумчивое лицо. А он уже не слышит. И я не дышу. Над морем наконец-то развеялся туман. А где-то за горизонтом война. Птицы говорят о важном, у них еще целый мир облететь и вернуться. Птицам не до нас, когда свобода щекочет перья. Забравший меня с собой незнакомец выглядит так, будто ему совсем скоро, лишь бы до утра, ведь еще немного осталось. Скоро от тлеющего лавандового неба ничего не останется. Он качает головой, смахивает мою нарастающую тревогу. Он говорит, что всегда можно вернуться, если кто-то видит, как ты уходишь. Когда луна сменяется солнцем — это как выстрел. Паф. Ты убит. Твое время просрочено. Забирай. Как просто довести человека до безумия. Здесь каждый рассвет целует тебя, как целует Бог. То, что мы называли миром, медленно распадается, как кубики намокшего сахара. И завтра, возможно, уйти придется мне. Бывает, накатывает, как накатывают волны. Бьют по щекам. И всем становится тоскливо, даже рифам, даже морякам. Кричать от отчаяния, не имея возможности услышать собственное эхо, как доказательство, что ты жив. В груди все постепенно умирает. Он берет меня за руку и просит остаться. Лишь на пару минут. Пока солнце не выплывет из моря. И я говорю: “Конечно”. И я говорю: “Пусть тебе будет спокойно, что бы ты там не нашел”. За горизонтом. И он кивает. А внутри паршиво, а внутри отчаяние. На щеках звенит соль, проникая в трещины, разъедая воск. Утром море буйное. Возможно, кричит. Забирает чужую боль и топит на самом дне. А внутри невыносимо, а внутри обидно. У человека с обнаженным взглядом не было ничего. Лишь пустота. Возможно, он видел сон обо мне. И пока глаза не начали гнить, он отворачивается на нетвердых ногах, уходя прочь. Оставляя меня с кричащими волнами. Столько всего в этом молчаливом прощании. Я закрываю глаза. Чтобы солнце их не выжгло. И не вижу ничего. Только гладиолусы.