За всем белым светом не угнаться. Предостаточно судеб, жизней и совокупности их бесчисленности свершается, складываясь с ходом временны́х отрезков. Этой философии не обхватить вопросы мироздания, она не всеобъемлюща, но, всё же, компенсирует данное упущение, возникающее естественно, чрезвычайно богатой «эмпирической копилкой», вернее даже величайшим хранилищем, формируемым эпохально, таким образом помня прошлое и зная настоящее; как было встарь и как ныне повелось в непознанной книге человеческой истории – это и есть бесценный, не отягчённый материей клад. Подобный литературный слог высок, и многие умы могут предпочесть толкнуть навстречу забытью подобную думу иль же, во всяком случае, отсрочить её, подобно воздушному рейсу. А стоит ль упускать этот захватывающий круиз? Именно тот, который «поставляет» свободу, проявляя удивительным образом материальный признак, вызывая очевидное противоречивое следствие в соотношении с нематериальной субстанцией. Этот круиз приравнен к совершенно необыкновенному полёту, который способен преподнести мыслителю теперешний двадцать первый век. И когда удаётся воспарить к небесам, возникает непреодолимое желанье созерцать сей необъятный мир, даже мимоходом не раздумывая об космических бесконечностях и неисчислимых звёздных милях, ведь мы более не обременены расстояньями и протяжённостями, и вот она – представившаяся возможность путешествия; безо всяческих путеводителей и сопутствующей навигации, вольность вдувает воздух, наполняя сполна аморфные те крылья, могущие пронести вас в бесконечные, непознанные да́ли. Куда бы вы отправились в первую очередь? Невозможно ответить данным писаньем, кое ведётся сейчас, ваше собственное слово распоряжается формируемым ответом, ежель таковой собственнолично пожелаете сообразить в своём уме, притом по-разному всегда: не то высчитывая, как дважды два, не то ж соизволив удалиться в глубочайшее раздумье, столь всепоглощающее и бездонное. Прекрасно и чудесно ль то место? А существует ль оно? Эти вопросы несоизмеримы, друг перед другом не в ответе, на брегах разрозненных – разобщены; но доподлинно известна, и то прописной не считается истинной, чистая человеческая натура: ей свойственно мыслить, прогнозировать, рассуждать, опираясь на что-либо, являющееся несущим для выстраиваемого фундамента.
Ноне же можно позволить и не удаляться по направленью к манящим абстракциям, которые вожделеют нашими грёзами и мыслями. На кусочке могущества планеты Земля, в уединённой Восточной Азии, случается, натурально, своё уникальное, неповторимое событье, в сплочении которого вплетаются аналогичные личности, сколько-нибудь случившиеся в конкретном месте и в заданное время. Планировались ль подобные встречи, а может, эвентуальные они – всегда происходит по-свойски, с умышленностью или «преследуя» чёткую закономерность. Этот равноудалённый рубеж разделяет граничащие антонимичные понимания, которые тоже удивительным образом могут перекликаться, даже находясь в разграниченном соседстве, на разных полюсах, когда возможности встреч мизерны и кажутся невозможными. Первый путник получит наименование Преследователь, и это будет его «неявным именем» (иначе говоря псевдонимом), которое он приобретает, исходя из истоков Абсолютизма, и свою истинность он обличит к показанию сам, когда окажется покидающим неприкасаемость затенения, более не стращаемый пронизывающим обличительным светом. Подобно некоему волшебному существу, будто оборотень, этот Преследователь рассекает узкие, как будто вынужденно и противоестественно ужатые улицы, и притом отнюдь не благовидные, дополняя неприязненность и апатичность к нездоровому восприятию. Добротная ночь скрывала многие изъяны и отвращения, проявляемые кругом: малоэтажные обветшалые постройки, ветхость которых символизировалась этакой специфической «зрительной сыпучестью», выдававшая некрасивые, до наглости безобразные житейские постройки, умышленно выказывающие столь узнаваемый запах опасности. Это и улавливало чутью Преследователя, бывшим, кажется, истинным хищным зверем, кой впопыхах метался с какой-то неопределённой целью, хотя на самом деле эта неопределённость – лишь мнимая кажимость, однако все спешно совершаемые движения предательски ссылались на подтвержденье первого. Рыскающий зверь распространяет лишь единственное по простору обезображенных улиц - отзвуки своих фантомных шагов, которыми рассекает тень и мрак небытия, нашедший своё земное отражение в округе обезображенной и заскорузлой. Запах опасности, почти с избытком затхлости, перемешивался уже с вонью, квинтэссенцию которой составили предпочтительность гари, душного клубящегося дыма близ какой-нибудь зыбкой, совершенной неприглядной лавки, и несвежести – самого терпкого и невыносимого для обонянья. Преследователь намеренно скрывал свою неприязнь и отвратность, целеустремлённо минуя захламлённые грязные переулки, которые пуще улиц, - удивительно, не отличавшихся от этих переулков и зауженных аллей, - атаковали чутьё, внушая лишь одной только – пасть оземь в бессилии, корячась в муках нестерпимых. Хлам назойливо и приставуче цеплялся, приставая к ногам, а всяческая мерзость гаденько липла к подошве, добротно и удовлетворённо принимая то в олицетворении новоприобретённой недвижимости, найденной так да вдруг. Нечто срочное влекло инстинкты хищного Преследователя, заставляя в нетерпении рассекать богомерзкие сжатые улицы. Множество картин нищеты и отсутствия благоустроенности истязали глаза, разрезая их, словно кнутом бия, а в нос катил усиливающийся пакостный запах, кой не покидал, во всяком случае, весь этот неблаговидный район. Свет приобретал необъяснимую тусклость, даже обоюдные, прекрасно известные китайские фонари с позолоченной плетёной тесьмой и свисающими кистями не придавали этим улицам непринуждённого освещенья, ведь эти некрасивые вздутые красные шарики все, как один, дырявые, изрубленные, выщербленные, более напоминая подвешиваемую ватную форменную игрушку, исполнив в забытом прошлом роль пиньяты, последствия чего зияют вовсю и безо всяческого стыда иль посрамления.
Путешествие казалось бесконечным, однако Преследователь оказался, в перевес назойливой кажимости, неутомимым, поэтому его спешка и непрекращающийся бег наводили смутное предположение о нескончаемости его безвестного пути. Улицы по-прежнему рисуются в томном, почти даже монохромном однообразии и плещутся в унынии смазанных тонов и, вообще, неэффектно даже могут быть отличаемы, словно сумасбродный и ретивый хищник на двух ногах принялся нарезать бессмысленные круги, изощрённым своим умом задав свой собственный зацикленный маршрут, бесцельно кружа по петляющим дорогам. Финишная прямая, доселе ветвясь, будто затаившийся уж, всё-таки, объявилась: аллея, ниспадающая, постепенно свёртывающаяся, как горка, устремившаяся вдаль. Насыщенным движеньем её избитые просторы не отличились, лишь по сторонам и без того узкой дороги громоздилось всяческое, начиная никчёмным хламом, бессовестно выставляемым нетолковыми, умышленно забывчивыми обывателями, и продолжая нескончаемые ряды примитивными транспортами – велосипеды, самокаты, многие из которых затёртые и проржавевшие, а также тележки, ручки которых, как корни, распластались по всей уходящей вниз дороге, некачественно асфальтированной и бугристой, покрывшаяся раздутыми чёрными, даже какими-то мазутными присохшими пузырями, натурально, напоминая гейзеры с определённым, пусть и относительным, сходством. На остальную здешнюю убогость взор Преследователя опасался падать, ведь это паденье значится неприятным и крайне нежелательным. Чуть слышимы шаги, подобно порханью, и разносятся они неприметным, скудным эхом, не желая привлекать стороннего вниманья неуютно проживающих зевак, которых уже не стало, хотя таковые на виду казались нечасто, и скудный «ассортимент» составляли бездомные или алкоголики, валявшиеся где-нибудь «в облачении» такого же скудного, несчастного, недвижимого бренного тела своего. Подобный путь не предвещал благоразумных пониманий и не сулил ничего хорошо, а значит и конечный пункт может оказаться таким же изничтоженным, как и вся округа, рассечённая этакой взъерошенной аллеей, и этот путь ведёт к месту назначенья. Ночь хмурилась, но её угрюмость в небесах невидна, сегодня безмолвна она, словно не желающая созерцать всего происходящего в восточной половинке Азии. Звёзды, сие безмолвные, прекрасно мерцающие светила, заговорщически поспешно кинули владычицу Луну в пространственное небытие хмурого неба. Какие-то пыльные, дымные покрывала тянулись вдоль омрачённого небесного полотнища, скрывая полую луну и её скромных, многочисленных, угасших в сумраке компаньонов. Потёмки теперь редко беспокоят нерадивые элементы освещения, кои были невыразительны и оказывали смрадное зрительное утомление, сыплясь на ресницы тугими, незримыми световыми лучами, отягчая, словно бетон, и заставляя очи закрыться, чтобы вдруг забыться и растеряться, потрясённо впитывая не выветривающееся зловонье. Всё же, в конце пути сияет смутный горизонт, обдаваемый тем же унылым светом, который на время прервался на одном из отрезков, позволяя Преследователю расслабиться, даже не вызывая у того опасенья по поводу той же захламлённости, порождающую аутентичную опаску споткнуться обо что тяжёлое и гадкое или поскользнуться в этой гадости, опосля дабы стремительно отправиться в летальный полёт вниз по асфальту, петлявшему между ветхими, трухлявыми постройками и ещё более неблагонадёжными настройками. Но, вместе с тем, наоборот же, Преследователь уверенно игнорирует сие опасенье, желая лишь оградить себя от этой мнимой опасности, однако сильно́ иное вожделенье, которое неизвестным-то и остаётся до сих пор. Возможно, некто так же неслышно двигается и такие же мягкие шаги не выдают его присутствия; тот, кто преследует самого Преследователя. Ни единая предательская иль мнительная задняя мысль не смущает намерений и уверенности бегуна, который даже желанно пребывает во тьме, вынужденно устремившись навстречу вяло текущему, словно змей ползучий, свету, извивающийся во всё той же стороне, расстилаясь вдоль узнаваемой ущербной дороге. Паденье из-за оплошности или неловкости, застающее бегущих врасплох, гарантирует сурьёзно увековечиться, исходя из неровности и торчащих маленьких камешков иль щебней; такая отвратительная дорога напоминала фронтовую, и она в самом деле такой казалось с каждым новым шагом, который сближал Преследователя и его мрачную тень с назначенной остановкой, направляя себя до упора, когда останутся лишь повороты направо и налево. Эта асфальтная распутица нагнетала, так что под ноги глядеть – занятье малопривлекательное. Пусть лучше плавятся глаза от света, тем более к нему следует привыкнуть вновь, ведь даже незначительный промежуток спустя позволил отвадить зрение от яркой освещённости. Приближаясь к конечной, охотничий инстинкт Преследователя остро колет напоминаньем об осторожности, предостерегая и заставляя воротить самообладанье во избежание опасных исходов, ведь враждебное окруженье говорит за себя, прямо-таки вопит, но весь этот ор приглушается в ночи и сумраки поедают всё и всея сущее, а вместе с тем и нематериальное, незримое, наводя злокачественную, софистичную мистику. Шаг за шагом, ощущая каждую неровность и огрубелость низкокачественного асфальтного исполнения. Из-за узкой щели открылся очередной бескрайний простор, однако он обезображен гнилыми, всё теми же малоэтажными постройками лишь слева, в то время как напротив открывался вид на другую безбрежную, но такую же отвергающую злостную панораму: мутная морская гладь, вернее, сморщенная водная поверхность, раздражающая запахом морской соли, оседающий на стенках ноздрей. Ущербная картинность поубавилась, а вроде и преумножилась; поиск меньшего из зол не увенчается успешным исходом, ведь общее представленье неизменно и по-прежнему отвратно. Об фундамент, огораживаемый искорёженными металлическими перилами и заборчиками, который возвышал над неладнрй, о́ченно дурно выглядевшей искажённой, кажется, бесцветной морской гладью бились незаметные и неслышные волны, плещась таким же образом, но еле слышно, хотя в атмосфере абсолютной тишины можно распознать это беспечное бульканье, исполненное мотивом печальным и переполненное одиночеством безучастности в помеси с отчуждённостью, и шипенье растворяющейся морской пены, нехотя пристающей к каменным блочным стенкам. Флегматизм, унылость, ипохондрия накатывают удивительно схожими волнами, вернее, малозаметными прибоями приносит эти удручающие, беспокойные, неполноценно являющиеся настроенья, неопределённость которых и неясность истоков возникновения выдалбливали изнутри, дырявя всевозможно и непримиримо, и уже буравит угнетение, стремящееся повалить в бессилии. Море же спокойно, оно не волнуемо бездействующей порой ночной, зато сейчас ощущаются знакомые ветровые дуновенья, как разгуливают сие потоки, приводящие в движенье образуемые волны, не могущие набрать более-менее приемлемых вы́сей, дабы показаться издали. Так же одиноко раскачивались несильными, щадящими волнами скудные рыболовецкие судна, по сути, бывшие деревяшками, коим придана форма, известная в исполнении корабельном. Причаленные у брегов, лодки и жалкие, никудышные кораблики томились, малозаметно толкаясь друг с другом, издавая глухое деревянное постукивание, почти что напоминавшее чоканье бокалов, но без выразительности и подобающей звонкости в момент торжественного сближения. Дуга, составленная из гурьбы обветшалых застроек, заполонивших сухое пространство, окаймляла морские дали, простиравшиеся ноне беззвучно и незаметно в эту призрачную ночь. Глядь в небо, и видать луну; она ущемлённо протискивалась из-за дымящихся фантомных туч, нарочито лишавших видимости полого светила, чарующий свет которого силился, ища каждую щель, чрез которую можно просочиться, дабы пасть на земли или на иную поверхность, однако, преломляемые, им недоставало простору, дабы вырваться из заточенья угрюмых текучих, будто намертво затвердевших, туч. Видать, ветер разносил отрывистую, почти штрихпунктирную небесную пелену, дробя её и вырезая клубящиеся в высоте куски. По ширине оконечной дороги, уже не удивляющей немилосердной узкостью, тянулись неподвижные предметы, неумело вторя своим «побратимам», колыхающихся на поверхности моря; вездесущие велосипеды неблагонадёжно опирались на ограду, грозясь пасть «за борт» и навсегда забыться на дне. Сгорбившиеся, искорёженные, всячески изогнутые фонарные столбы следовали под стать протяжённости прибрежной улицы. Теперь путь разветвляется, прямая окончилась. Покидая удушающую тесноту строений, бывших бок о бок друг с другом, «сосуществуя» в близи неприемлемой, позади кажется та же ниспадающая аллея, разветвляющая ещё на два путевых витка; третий являлся центральным, хотя таковым и не казался по причине витиеватости, елозя так и эдак, на сей раз даже пуще змеи. Именно центральное ветвление привело к месту назначения Преследователя. Теперь он здесь, где должен был случиться в эту сумрачную ночь, исказившую трущобы небезопасного и жуткого района Восточной Азии, оказавшегося затерянным во всепоглощающем мраке, коему было позволено бесповоротно вторгнуться на земли и окутать забвеньем зияющую неблаговидность и ущербность нищеты, показывая вдали одни только разбредавшиеся, словно неродные, изничтоженные картины.
На затерянных узких змеистых улицах не случилось ни единой души, но это только покуда следовал по пути своему Преследователь. Оказался здесь один, своим явленьем противоречащий, во всяком случае, географическим и национальным фактам. Близ левого ветвления «съезжающей» вниз аллеи с мнимым и показным комфортном, на корточках присев посреди пустующей дороги, примостился, перво-наперво, действительно, человек. Таковым являясь, им оказался крепкий и мускулистый мужчина, отнюдь не хлипкий, да и со спины выглядел массивным, и казалось, когда поднимется, затмит своею тенью добрую половину оконечной улицы. Синяя бледная майка, не приталенная, а посему развевавшаяся на ветру прямо на теле вкаченного исполина; шорты в одинарную белую полоску и аналогичного цвета, фиксируя тем самым общую композицию в качестве униформы, случившейся, мягко говоря, не по сезону; больше катило летним, однако сумрачная ночь в Азии крайне недружелюбно принимала и явно без радушия тепла. Тем не менее, подозрительная его личность не выказывала слабости пред приставучими задувающими ветрами. Чёрные, подобные берцам, мощные обувки почти что угольного цвета под напором верзилы, кажется, жутко и беспощадно проминали с горем пополам асфальтированную неугодную дорожку. Упрятав руки за собою, лицо своё он представить не спешил. Перво-наперво, он оказался чернокожим, практически шоколадным, даже казалось, что свет находит аналогичного оттенка отблеск на его коже, однако, отражаясь, лишь притуплялся, сохраняя обеднённую цветную невыразительность.
-Балрог! – подал Преследователь голос, оказавшийся звонким, нисколько не смягчённым женской воинственностью, пронзивший мрачную тишь. Он явно услышал суетливый бег за спиной, но не «нащупал» на слуху неуверенные чертыханья; было лишь единственное – спешный бег, смеренный предостерегающими шажочками. Внутренним смехом встречая услышанное собственное имя, верзила показывается в своём грозном образе. Неспешно поднявшись, он всё ещё воздерживается от лицевого оборота, наглядно демонстрируя того, кто за него спохватился.
-Похоже, меня потеряли? – Провокационно прогудел он, опустив руки и показав на виду ярко-красные, тугие боксёрские перчатки, зияя в стане чемпиона, который беззвучно ликует при очередной победе, даже не глядя в её сторону; ни в сторону этой победы, ни в её сторону. Чун-Ли, хорошо известный и уникальный представитель служителя Интерпола, явившийся за беглецом. Его кочевничество – первопричина воспаляемой неспокойности, всегда воспламеняемой при виде американского боксёра, который обернулся к ней после ответной реплики.
-Да, и уже давно ожидают в камере заключения за твои криминальные разгулы – уверенно и безбоязненно дополнила Чун-Ли его ёрничество, прекрасно помня, что он всегда пытается надурить неумело выказываемой забывчивостью или напускным спокойствием; словом, так, будто они встречаются впервые. Вот и её взгляд встречается с большими глазами Балрога. Не страшась, она выпрямилась, расставив ноги на ширине плеч, озирая давнего преступника бесстрастным взором сурового блюстителя правопорядка. – Ввязавшись в «Shadaloo», ты сразу обрёк на себя дурную репутацию. Я знаю тебя всего, вижу насквозь, так что не пытайся увильнуть. Как и прежде, ты знаешь, что тебя ожидает: то, что я должна исполнить в отношении тебя, являющегося преступником.
Усмехаясь, боксёрская нетерпеливая натура просачивается чрез покосившуюся улыбку на лице Балрога, а глаза надуваются, будто шары гелием.
-Бла, бла и бла, а сверху то же самое – постепенно зверел угрюмившийся невежда. – Глупый, безмозглый коп! Настолько продуманная, вычислила меня, не так ли? Гордишься, небось? Конечно, с твоим чутьём меня нетрудно выследить. – Как вдруг он скорчит физиономию такую, коя выражает, удивительно, натуральный испуг. Разинув рот и чуть выпучивая раздувшиеся жабьи глаза (такие громадные, словно хрустальные), он с украдкой вопросил: - Но что же? Ты намерена меня арестовать? – Ответа он от Чун-Ли не услышал, как бы на таковой и не рассчитывая вовсе, вместо лицезря ту же суровость и воинственность позы, которой она оградилась от его напастей. – Ха! Ты серьёзно? – Насупившись, блюстительница правопорядка упёрла руки в бока, размяв шею, ограничившись демонстрацией уготавливаемых событий, которых, впрочем, они оба ожидают; ответное безмолвие в её проявленье высказало что-то в роде «Шутить вздумал?», явно осуждая боксёрскую безалаберность, право, не ожидав от него иной качественной реакции. – Ты мне начинаешь надоедать! Копов я всегда презирал и считал никчёмными, но ты – особенный случай. Девочка, ты, наверное, сама потерялась? Может, вернёшься к родителям? Здесь так опасно, а тут ещё я… - провоцирующий неумелый заботливый тон смолк на мгновенье; щурясь, он закрыл левый глаз, укоризненно глянув правым, словно протыкая, и смастерив мерзкую коварную улыбочку, выделяя: - Такой небезопасный. Тебя не учили правилам? Хотя бы насчёт разговоров с незнакомыми, подозрительными людьми? – Чун-Ли с умыслом зачертыхалась, храня угрюмое молчание и спокойствие, сдерживая шквал осудительных реплик и громыхания посипевшего баса. Безответность боксёр уловил, даже схватил мёртвой хваткой, отозвавшись тотчас: – Ну да, ты же ничего не боишься. – Выплюнул он, невыразительно кивнув и махнув рукой в её сторону. Отмороженная. Мои нервы не из стали сделанные, хотя бы это ты должна знать, какая бы дырявая голова у тебя ни была.
Его мерзкие и невыносимые оскорбления раздражили юную китайскую воительницу, но сорваться на том она себе ни в коем бы не позволила. Напоминание, впрочем, её тоже не всполошило.
-Умолкни, Балрог! – Попыталась она сохранить человечность и не уподобиться недалёкому невежде и босяку. – Ты никогда не соглашаешься по-хорошему. Безрезультатная болтовня мне совершенно не интересна, поэтому сегодня мы вернёмся за былое – растирая ладошки, затейливо проговорила Чун-Ли, презренно сощурившись и укалывая взором верзилу. Она старательно не поддавалась дрожанию, вызываемого обдуваемым назойливым ветром, который теперь разгулялся не на шутку, пробивным холодком пробегая по её спине, стопоря на шее, затем следуя вверх и на убыль.
-Мне не о чем разговаривать с тупыми девками! Наше знакомством меня тоже в восторг не приводит. Сегодня ты пожалеешь, что вообще на свет появилась!
Улицы по-прежнему пустовали, заставляя сомневаться в населённости этого мрачного района. Балрог чувствовал себя прекрасно, ведь чуть боем потянет, и этот запах он уловит в мгновенье; тогда-то он же не ищет обходных путей. Компромиссы, уступки, вторые шансы – совсем пусты для него сие слова, в вакууме изолированные и обделённые в значимости. Чун-Ли и самой известен, наверное, как и всем другим, горемычный запальчивый темперамент боксёра, чья репутация не просто дурна, она налита кровью и беспощадностью. Чун-Ли знала, знание придавало сил, однако грядущее побоище, один на один… Склоки с ним возникали, это не первичный прецедент, но сейчас… Она будто ощущает его ликование, словно он неописуемо чем-то доволен, и это теперь действительно заметно, даже чётко писано на лице его мясистом и грубом: шедши налегке, бия печатками друг о друга, он одичало скалился, не сводя глаз своих бычьих с неё. Она знает этого быка и его дурной, жестокий стиль боя, и он медленно сближается, бередя неустойчивую осторожность Чун-Ли, нагло манкируя буйством её неугомонного инстинкта самосохраненья, предательски диктующее путь назад, поодаль от жизненно опасной компании зверского боксёра, словно безвольно повинуясь его порицательным напоминанием об «общении с незнакомцами». Шаг, за ним другой, и он вопрошает по пути, свободно, но мерно и сдержанно ступая на неё:
-Ещё не передумала, соплячка? Лучше подумай своей никчёмной башкой, хотя бы раз в жизни, сделай нам одолжение. Подумай, иначе первый раз твоей жизни станет последним, тогда будет поздно. Может, ударишься в бега? Сейчас ты мне не особо нужна, но станешь нарываться – пеняй на себя! – Самодовольно ухмыляется, затем по-звериному оскабливается. Его пламенный взор выдавал фальшь говоримого, она знала: только бы ему подраться, возможности он не упустит умышленно. Между тем, Чун-Ли вспомнился весь этот путь, кой проделала она, дабы встретить Балрога, тогда-то и осмысливая его безуспешный манёвр.
-Убежать? Обратно к родителям, которые заждались? – Не позволяя себе улыбнуться, слащаво и с умышленной невыразительностью процедила гордая воительница, представительное лицо Интерпола. Он делается всё ближе и ближе; она и не пытается сдвинуться с своего места, так и встав на пересечении улицы и аллеи. – Да-а, может быть…
Вдруг зверь остановился, выдав утробное и вопросительное «У», так же вопрошающе наклонив голову; казалось, что он хотел откашляться, словно забывав дышать время от времени. Она, всё-таки, убедилась: он действительно предполагает её бегство, дабы забыться с этой встречей вскорости; как возникла, так и убыла, словом – и встреча, а вместе с тем и она сама, сужда́я с позиции Балрога. Позволив-таки ухмыльнуться, Чун-Ли бесстрашно и гордо выплеснула:
-Но лучше сегодня обрадовать родителей известием о том слабоумном боксёре, которого я накажу, как мальчугана, плохо воспитанного в школе. Кто-то же должен проконтролировать несмышлёное чадо.
И зарычал тогда Балрог, и рык походил на рёв автомобильного двигателя, как будто он заводился постепенно, но, вместе с тем, чрезвычайно быстро. Для Чун-Ли он являлся хорошо известным и она знала, что его можно кольнуть, тонкой иронией намекая на его непрофессионализм. Стоит кому-то усомниться в его чемпионстве, поставить под эгиду смуты вопросительного знака и даже обсмеять профессионализм, и тогда он из кожи вон полезет. Того и добилась она, сделав расчёт на то, чтобы отстоять его лютые удары и обождать, пока он выбьется из сил окончательно, и уже только на пути в ближайший полицейский участок станет восстанавливаться после бешеной свары. Легко, будто вспорхнув, она отпрыгнула и пригнулась, занимая боевую стойку, знаменуя всею собою готовность вести рукопашный бой; выставив левую ногу вперёд, а правую составив пропорционально левой, расположив под углом, сделав таким образом подобие наклонной горки – мускулистой и крепкой, стоит заметить! - на которую она сделала опору, известный воитель Интерпола как будто готовилась к прыжку ягуара, тянув руки назад, за спину с, кажется, очевидным намереньем запорхать размахивая, как крыльями. Чуть ль ни с пеной у рта, Балрог взбеленился после такого наглого и горделивого упрёка, эквивалентного значению «любитель».
-Дурацкий твой стиль! – Брезгливо фыркнул афроамериканец, нервно бия перчатки друг о друга, неявно намереваясь таким тугим растиранием добыть огонь, который уже загорелся в его воистину бычьих глазах. – Выглядит ужасно и тупо – бранился он, скорее, в угоду самому себе. – Все узкоглазые так дерутся, наверное? В любом случае, меня это не волнует. Ну, берегись, шваль! Я ещё никогда не отпускал тех, кто на меня бочку катит. Вижу, тебе реально не боязно. Ну давай-давай!
Злостно подначив, финальный укол разъярил быка, которому означено место битвы, и он вышел на арену – в лице зверя и боксёра. Он было хотел сообщить ещё какую-нибудь пакость, но вместо этого его рот раскрылся шире, вместо слов издав буйный выкрик. Замахнувшись, будто мечом, боксёр разрезает воздух рубящим ударом, занеся свою руку ажно над головой Чун-Ли, на фоне которой она оказалась вдруг беспомощной или, во всяком случае, хрупкой. Попятившись, она метнулась вправо, попытавшись неким своеобразным колющим, вернее уж сказать, точечным ударом кольнуть разъярившегося супостата в бок, дабы он сколько-нибудь болезненно съёжился и, замявшись, качнулся в противоположную сторону, однако он успел весьма при осуществлении отката ею предпринятой попытки, смахнув мускулистую ногу. Неотёсанно улыбнувшись, бессловесно злорадствуя и выразив каверзное «Даже и не пытайся!», боксёр зачинает настоящий бой, резко и в крайнем нетерпении отказавшись от постепенности, и тогда на Чун-Ли обрушивается стремительный, разномастный поток ударов. Пока что для неё лучшая избранная позиция – блокировочная. Сегодня она заприметила необычайное отсутствие даже малейших попыток провернуть убийственное исполнение апперкотов; так, метавшийся, как по ветру флаг развеваемый, Балрог даже не выдавал неловкими движеньями опрометчивые попытки вздёрнуть руку сверху вниз, удивительным образом не считаясь с её предпочтительным сидячим положением. Что-то вдруг заставило усомниться в том, насколько известен Чун-Ли боксёр, и уже казался не таким облупленным и, сколько-нисколько, соображал, обдумывая свои удары.
Первый массив она отстояла безупречно, наобум пока пытавшись травмировать зверя. Скорая нужда заставит её пользоваться перспективами окружающей среды, однако посреди дороги ничего полезного; сам же боксёр, порой, сбивался яро выражаемым желаньем повалить её на ущербную дорогу, чтобы, в свою очередь, тоже травмировать, но намного существенней. Оба понимали: лишь паденье, и оппонент выбивает своё лидерство в уличном поединке. Шлепки и шарканья делались звучнее, боксёр громко выдыхал после каждого тяжёлого удара, поскольку он сам по себе действовал на износ, и не сказать, что Чун-Ли терпеливо могла выжидать его грядущего бессилия. Левая перчатка метит ей в живот, правая уже несётся, будто метеор раскалённый, с стороны, восхотев жутко врезаться в её щеку, но каждый жалящий удар она, уже наловчившись, либо пропускала, либо отбивала, отдав предпочтение ногам. При виртуозном ею исполнении последнего глаза боксёра суетливо запрыгали, отказываясь верить то и дело мельтешащих пред его лицом накаченным ногам зело́ гибкого оппонента, обтянутых прозрачными колготками тёмного кофейного цвету. Она вновь позволила насладиться им, сконфуженным, кой совсем не припомнит ног, содействующих обороняющейся.
-В прошлые разы было отстойно, притом так было всегда – на выдохе тараторил боксёр, продолжая нападать, а затем отпихнул Чун-Ли к ветхому прилавку, усеянному гнилыми, трухлявыми досками и разваленными столиками. В боксёрской стойке, по-прежнему группируясь, он выпалил, мотаясь корпусом беспрестанно влево-вправо по принципу метронома: - Зови скорей своих копов. Я знаю, такие, как и ты, узкоглазые в форме, где-то поблизости, какой бы ты тупой ни казалась, а прикрытие себе обеспечила. Не пытайся меня обдурить!
Чун-Ли общение с невеждами и хамами не разжигало душевного огня, а вместе с тем и самого желания поддерживать эту, неправильно называемую, «беседу». Слегка не совладав с собою после первого блокировочного акта, приняв первую волну, она качнулась, а, восстановившись, уравновешенно вдохнула, выставив вперёд левую ногу, занимая стоячую боевую позу, резво выпирая колено вперёд. Пальчиками по-прежнему грациозно перебирала, шевеля каждым поочерёдно, а ладошки так и норовили вобрать воздуха ветров попутных и вознести воительницу навстречу небесам. Ясно, к чему манифестирует верзила: не дать ей ни единой возможности ударить, принуждая, как в бункере, сидеть в глухой обороне, запугивая мощными, беспрецедентными с её стороны ударами. Ему совсем ни к чему высвобождение потенциала её китайских боевых искусств, которым она выучена умело и сполна. Сводит к минимуму коэффициент сопротивляемости, старательно пытается воспрепятствовать установлению эквивалентности, а посему вмешивается в эту формулу и собственноручно искажает первоначальные значения. Разбегаясь, бык рьяно требует продолжения, умышленно сделав вид, что совершит одиночный, концентрированный удар слёту, но ему не удалось резонно одурачить смышлёную Чун-Ли, которая вела скрытную оценочную деятельность, фиксируемую и происходящую в её собственной голове. Балрога не взвинило её пассивное ведение, он всегда обожал, - между тем, всё с той же пеной у рта, которой было не видать, - рваться и колошматить до победного одиночного оппонента, зная априори, что тот сломится под его натиском. Куда самоуверенней он держался в боях с представительницами противоположного пола. Она тоже это знала. Но не знала, не понимала, что он действительно думает и будто даже координирует себя, а не просто тузит, воображая себе какую-нибудь специфичную и, конечно же, привычную боксёрскую грушу. Вырывая из вопившего нутра своего, Боксёр ревел, вживаясь в роль обезумевшего берсерка, кой не опосредовал свой бой холодным оружием, что и начинало брезжить определённой симпатией, тайком проявляемой Чун-Ли. Ей не казался бой однообразным, но пока она не раздумывала об эстетическом понимании происходящей свары; смаковать по мере заключения, а при «антрактах» препарировать все случившиеся изменения, которые внёс Балрог в боксёрский свой стиль.
Второй его заход ознаменовался лютым выкриком, который сотряс ветхие домишки и лавки, кажется, здорово встряхнув не одним столетием скопившуюся пыль – первостепенный признак ветхости, забытья и устарелости. Обрушившаяся волна всё так же жадно пытается забрать у Чун-Ли даже мизерную возможность провести контратаку и, наконец, выказать свой экстраординарный боевой стиль. Очередное пониманье явилось ей: он воистину намерился забить её и его не волнует даже сам процесс. Ему ничего от неё не нужно, только покорность, тяжесть робости, которая заставит капитулировать… в бою, который ещё толково не обыгран. Амплуа эгоиста она в нём замечала впервые, вернее, чтобы данное проявлялось именно в бою. Теперь заход сделался куда опаснее предыдущего, ведь возникали обманные манёвры: воистину подобно быку, Балрог во все глаза надзирал за Чун-Ли, высматривал каждое её ответное движение, когда она в такт парировала обрушивающиеся его удары, а вместе с тем начал носиться, будто его варом обдало. Сил он не жалел: и туда метнётся, и сюда, повторит эти резвые движения раз другой, потом и вовсе грамотно создаёт иллюзию удара. Вот-вот! Апперкот! Но он тоже иллюзорный. Ниоткуда проецируются подсечки. Словно вплетая мускулистые, громадные свои руки в ноги Чун-Ли, он почти успешно валил её наземь, но пока она ловко катится по принципу импровизированного колеса, не давая взять себя живьём. Она поймала саму себя на том, что струхнула в момент создания иллюзии выпрыгивающего апперкота, который печально ей известен, ещё зная наверно, что все надежды и расчёт Балрога сочетаются именно с применением этого удара, после которого она может не оправиться, чего и опасается с оправданностию. Хмурясь, суетливый боксёр дышал через раз, пыхтя, как паровоз, вырывая изнутри грозно вырывающиеся наружу одиночные гласные, подаваемые сочными восклицаниями. Лоб оборонявшейся в испарине, маленький град спешно струился у её виска, а в остальном внешне держалась стабильно, хотя ладошки раскраснелись, цвету, как у рака, словно вот-вот настигнув б температуры каления. Пальчики сводило, ноги иногда предательски подкашивались под безапелляционным боксёрским натиском, мышцы канючили и ужасно чувствовалось, будто они рвутся или уж, во всяком случае, раскраиваются, треща по швам. Балрог бил, как гвозди вдалбливая, а перчатками орудовал подобно молотам. Глухие шлепки и сдавленные выдыхания добавили напряжённых контрастов, ввергая неясный апофеоз одного из сражавшихся, поскольку обстановка прояснялась, но рассмотрение конкретно чьей-то пользы до сих пор не удавалось, однако, всё-таки, чьё-то из них торжество незначительно просвечивалось, как ничтожно врывающийся в беспросветную пещеру лучик света, нашедший заветную расщелину. Подобным просветлением, старательно и мотивированно настигаемого, конкурирующие пытались выбить друг друга из колеи, скрупулёзно и тщательно выискиваю эту щель, чтобы дать ходу свету, который затем ослепит нападающего своим едким, концентрированным и испепеляющим сиянием. Столь благородно и высоко можно рассуждать об грациозной и всё такой же хрупкой, как хворост, Чун-Ли, чьи движенья безукоризненно ассоциируются с мановениями ветвей ивы, беззвучно шелестящей на фоне завывающего ветра, хотя на самом деле возле неё бушевал зверский ураган, провоцируемый боксёрским игом. На «остроумных» репликах он окончил свои ироничные выпады, поэтому теперь делал то, что более всего, на её взгляд, у него получалось – дрался на убой и до иссыхающего измора, пока последние струящиеся капельки пота не иссякнут. Боксёрский бык уже ревел с ярко выраженным животным тенором, нёсся бездумно, а Чун-Ли мысленного ликовала «Наконец-то!», таки выждав скорый взрыв его нетерпения, отчего и удары сделались, всё же, с выделываемой пущей жёсткостью, не оставляя права на совершение малейшей эвентуальной ошибки. Стойка у обрыва: лишнее действо, и предстоит пасть навстречу безвестности, более не возвращаясь на свет белый во всей своей первозданной целостности. Близилось окончание второго захода, а Балрог так и не прорвал барьер умелицы, забрызгав окружение практически фонтанирующим потом, который струился, мерно сливаясь впечатляющими и немыслимыми водопадами. В бок, подсекать, опять в бок, уже с другой стороны, навалиться корпусом, рывком отдалиться на приемлемую дистанцию… Сгруппироваться! Именно сейчас! Неверный шаг допустил отчаянный и неисправимый провокатор Балрог. Окончание второй его накрывающей с головы волной она тоже знала: когда он вдруг стихнет, известно, что есть такое это затишье перед бурей; тогда он принимает удар и от последнего продолжает пляс, но Чун-Ли теперь не соблазнилась доступостью и фальшивой уязвимостью боксёра, кой преднамеренно случился на расстоянии вытянутой руки, только уже представ бездействующим и якобы укротимым в это мгновенье. Нога вдруг так и потянулась, чтобы двинуть ему прямиком в лицо, но она, такую непослушную, вдруг заземлила и вынужденно приклеила, оставив на земле в качестве опоры, что, несомненно, сослужило ей хорошую службу, чтобы занять позицию, придавшая движеньям своеобразной эластичности и резкости благодаря возможности «перетекать» наподобие жидкости в сосуде, расположив ноги чётко в стиле ножниц по вертикали. Воодушевившись в одночасье, она совершила одновременно и манёвр, и ответный удар: подавшись к нему, как на качелях, Чун-Ли сама создала иллюзию угрозы, которую он вдруг допустил, явно не ожидая расклада. Злостно гавкнув, он ответил на её дерзость ударом с разворота, взятый тем на разгон, сделав соответствующей круговое движение; этот уникальный его приём она припомнила, но явно не могла ожидать в данный момент, зато успела отреагировать, великолепно прогнувшись шпагатом, а далее немедля прерывая наплыв оппонента, помогая руками, подпрыгнула, соединив ноги, и цельным комплектным сальто смела боксёра, носками сшибая его по воловьей шее. Верный шанс! Не желая возвращаться к глухости некогда занимаемой обороны, временный триумф Чун-Ли помог взбодриться и порхать по направленью к павшему ничком, крайне аккуратно, легко и на носочках сближаясь трусцой. Балрог всегда норовил удивить, притом всегда неприятно и, конечно же, болезненно, даже если первый нокдаун принял он на свой счёт в ходе свары, поскольку нисколько профессионализм, а жизнь выучила его всеми способами подыматься на ноги или реабилитироваться после падения при условии кидающегося на него недруга. Больше «на слабо» Чун-Ли не пожелала его брать, познав меру предосторожности, наблюдая его абсолютную готовность дать отпор. Рявкнув со зверинцем в восклицании, он нервно вскинул голову, потряс ею, весь взвинченный и багровый, словно вскипячённый, нетерпеливо ударяя перчатками и так же зверски цедя «Ну давай!», рванув к Чун-Ли так целеустремлённо, якобы завидев её в километре иль даже не одном, набирая тогда скорость, пригодную, разве что, для взлётного старта.
Теперь он наваливается всей своей массой. Ей одной, наверное, казалось, что боль ощущает лишь она, а Балрог этого чувства лишён, словно нарочно, допуская таким образом дисбаланс и предоставляя ему своеобразную выигрышную позицию. Может, такой искусный рефлекс, выработанный профессионализмом? Калёный боксёр! Он напрочь забыл про окружение, в то время как Чун-Ли уже отпрыгивает от стен, изредка позволяя себе это удовольствие, когда конкурентоспособный боксёр бодал её своими абстрактными «рогами» прямо к тупикам, забивая в углах. Кажется, тогда и он что-то путное сообразил. Чун-Ли уловила его кислую ухмылку на лице, которое, судя по цвету, уже вот-вот извергнет лавовые потоки, поскольку на всех чертах лица бурлил необузданный вулкан. Обороной ей теперь удавалось пуще прежнего взбесить разъярённого быка. Похоже, он решил сработаться головой на прикладном уровне. На это точно нельзя попадаться, поскольку голова его почти что тону весом, и если махает он ею, то это явно равносильно по соотношению к гире, установленной на башенном кране; может, Чун-Ли и преувеличивала, накручивая себе на уме подобное напускное устрашение, но уж и подтверждения снискать совсем не желала. Гоняли они друг друга словно в стойле; Балрог целенаправленно не давал ей тесниться к узким проулкам, поскольку он требовал открытого пространства. На отдалении, которые образовывали меж ними пробелы, Балрог находил силы метать ажно целые тележки, попутно хватая их и ревностно метая в Чун-Ли, которая налегке попрыгивала лишь, демонстрируя противоречивую, на фоне её легкости неповоротливую и, кажется, совершенно неподъёмную боксёрскую тушу, не способную элементарно оторваться ото земли под гнётом своей невыносимо обременительной массы, являющейся в качестве того неподъёмного ярмо, которого он не мог пересилить. Обстоятельства непонятного боя стеснили Чун-Ли к одной единственной лавке, увешанной традиционными китайскими фонариками, кои были неактивны и висели как безделушки. «Рааарх!» - взревел Балрог, кидая всё, что только ни попадалось ему под руку. Последней его каплей стал достойно осуществлённый отпор в исполнении претерпевающей его гнёт Чун-Ли: забросав всяческим хламом, который её не настиг, боксёр взбесился в край, лупя с практически достигаемой скоростью пулемётной очереди прямолинейными убойными ударами, шипастые браслеты Чун-Ли на руках отменно отыгрались на зверюге, оставляя на его лице внушительные шрамы, рассекая пухлые щёки мясистого, вспухшего лица с искривлёнными скулами, словно жуткими судорогами одолевали мышцы этого обезображенного лица. При каждом грамотном её всплеске руками шипы ранили и без того небрежное лицо, которое очернили уродливые, ужасающие борозды, начинавшие немедленно кровоточить, и, капля за каплей, зияли кровяные текучие струйки багрянца. Чун-Ли совсем разуверилась вдруг в истинно ощущаемой им боли. Его лицо должно сейчас полыхать настоящим адовым огнём! Но единственное, что заставляет его кричать и вопить, словно глашатая, так это неудержимый гнев, заряжаемый схваткой, исходы которой его отнюдь не устраивали. Шипы на браслетах как будто затупились слегка, словно об металл точившись, а острия успели насытиться мутными кровяными пятнами, стекавших с кончиков вдоль сечения. Вне себя от ярости выпалив что-то абсолютно невнятное, даже речью с натяжкой называемое, Балрог окончательно взбеленился, уставши ото азартных и бестолковых для него игр. Барьер должен быть прорван, и он понёсся с шашкой наголо, успевая координировать входящие удары, блокироваться при нападении и подбирать любой иной добротный хлам, который приведёт Чун-Ли в замешательство при попадании. Пот у обоих изливался уже во множественных реках, протяжённостью эквивалентной аллеям этого района, который претерпевал лютый погром и разруху. На прыжки сил Чун-Ли недоставало, поэтому и рисковать она не желала, хотя, в то же время, и заземление не гарантировало ей стопроцентной безопасности. Сегодня ему пришлось вывернуться наизнанку и преодолеть самого себя, что у него и получилось в один момент.
Чун-Ли успешно находила бреши в оборонительных стойках и приёмах, которые буквально на ходу сочинял и придумывал себе самому виртуозный, убойный боксёр. Ей вдоволь довелось попинать его по ногам, особенно усердно пытаясь ударить точечным ударом в колено, дабы однажды добиться того, что последний сложится пополам, подобно пляжному шезлонгу, однако боксёрский «бык» оказался с неиссякаемым и упорно преследуемым звериным темпераментом, который как будто действительно позволял заглушать ревущую боль; может, поэтому он и орал, чтобы не чувствовать этой боли и чтобы причинять её в больших размерах тоненькой Чун-Ли, которая корчилась и под его собственным натиском, и, в особенности, при оглушающих его воплях, грозящиеся порвать её барабанные перепонки. Еле дыша, она чувствовала приближающийся исход собственных сил, да и жар бесновался уже так же, как и атакующий. Перебегая с аллеи, при повторном незамысловатом маршруте она споткнулась об угловатый, небрежно торчащий бордюр, почти напоминая частокол архитектурно из-за кажимости размеров, китайская воительница Интерпола оказалась в неблагоприятной ситуации, резво пав под наклоном, но успев, по крайней мере, выставить руки и расположив пред собою, дабы не угодить лицом об грубый асфальт. Соперник возликовал, что было отчётливо слышно по его стремительному бегу, да такому полноценному, как будто она не колотила его по коленям, так лишь, щекотала по-дружески и совсем не всерьёз. Чтобы Балрог не отыгрался на перспективном для него моменте, оказию свою Чун-Ли решила разрешить крайне рискованно, идеально представив грядущую ситуацию и обрисовав себе мысленно в картинках, немедля исполнив: галопом мчась, безумец так и норовил придавить своим весом перед начатием тотального и воистину убойного избиения, добиваясь таким образом её беззащитности и обездвиженности; вместо того, с собою совладав вновь, осиливая эту напряжённую обстановку, сложившуюся не в её пользу, она подпрыгнула в стиле кузнечика, однако сил так и не набралось для пируэтов с использованием ног, поэтому, вразвалку, она приземлилась точно на его стопах, когда тот сблизился, яростно топнула по правой и, сохраняя данную, весьма рискованную позицию, бывши к нему спиной, лавировала шипастыми браслетами, недооценив их боевой потенциал. Предварительный итог – ни себе, ни ему, хотя и понимала, что он сейчас сообразит план собственных действий, ведь со спины драться совсем для неё не комильфо. Вполоборота, она колошматит боксёра изо всех сил, не жалея остатков, поскольку в обороне те пошли наутёк и для нападения её едва хватало, так что она уверенно провозгласила себе: «Вот он, шанс!». Ни так ни эдак, пригвоздив собой Балрога, он вынужденно оборонялся, старательно не допуская угрозы вальса её рук, уже ознакомившись с летальный атрибутом – коварные, мстительные браслеты. Впервые этих вещей на её руках он остерегался, а бездумность как рукой сняло. Всё-таки он выбил выигрышный билет, когда интенсифицировал темпы отвода корпуса: звериный рык, злостное пихание и Чун-Ли, не выдержав напора, прогнулась под увесистым боксёром, влетев в окно злополучной лавки, которое не было окончательно заколочено. Шипя и со стонами, она воздержалась от выказываемой вслух боли, хотя недальний полёт завершился отнюдь не мягко. Заскрипев и расшатываясь, нечто сверху испугало её кряканьем и дрожью. Осыпался стройматериал; сыпучая шпатлёвка, мерзко тарабаня ей темечко мельчайшими камешками, привело в возбуждённое состоянье. Инстинкты подсказывают: сейчас рухнет, что бы оно ни было. Со скрежетом и скрипом, на честном слове держалась неблагонадёжная конструкция, деструкции которой сама же Чун-Ли и поспособствовала. Пробитая оцепенением, она попыталась устояться на ногах, но неловкость позволило на добротном начале метнуть своё тело в сторону, снося балку, – примитивное средство опоры – и результат явился мгновенно. Грохоча неистово, на спад отправился железный козырёк, под которым Чун-Ли, благо, уже не оказалось, зато тонна пыли бросилась ей в лицо, отчего она закашлялась, сощурилась, прикрывая носик и рот ладошками, болезненно кашляя. Мигом она словила взгляд боксёрский: злостный и встрепенувшийся. Бычьи глаза каверзно буравят её, безо всяких слов выражая что-то в духе «Лучше б тебя прижало к чертям собачьим!». На секунду глянув удручённо, Чун-Ли пыталась прийти в чувства, вперевалку шедши, возвращаясь на аллею. Чувствовала она себя неважно, в глазах как будто рябило, картинки тряслись, но освежающий ветер не позволял пасть от нехватки кислорода, хоть её и трясло, ведь стремительно атакующий боксёр изводил её на измор, а приток сил так и не ощущался, наоборот, снисходил лишь на убыль только. Балрог злорадствующим взором сопровождал каждое нездоровое её движенье, словно чуя слабость, но видимость ещё пуще прежнего услащало им воспринимаемое, ведь ото чутья картина сложится не впечатлительная и неполная.
-Эй, коп, тебе не по себе! Пора обратиться за медицинской помощью, - нарочито-припеваючи заладил он, бередя нефизические раны истерзанной Чун-Ли, - раз уж ты действительно взялась за меня самостоятельно. – Израненная физиономия его соскользнула на мимику ядовитую. Он злостно улыбался, скалился, но с нескрываемым удовольствием глядел на её мученья. В какой-то раз она и себе позволила прерваться на ответной реплике, дабы не нарушать «негласные устои клишированного боевика» - именно так она и отзывалась об данном.
-Возможно, это личное, и я не хочу ввязывать лишних – сдержанно прошелестела Чун-Ли в ответ, стискивая зубы из-за ноющих мышц, в то время как кашель неугомонно преследовал её. Хромая, она удалялась от лютого источника пыли, которая взмыла в воздух ажно целым облаком. Задумавшись, Балрог, эвристически выкрикивая, осмеивал скрытый ею подтекст (который он, скорее, сам себе и вообразил):
-Так тебе нужна слава! Ва-ха-ха! Назови и меня тупым, но я реально не сразу сообразил. Похвастаться в коллективе себе подобных легавых. Фу-у! Я бы даже и не подумал, хотя бабам всегда хочется внимания, не могут без этой показухи, так что удивляться не приходится, пхе-хе-хе!
Она презрительно ощерилась, не намереваясь сдерживаться, когда вакханалия его речей становилась совершенно несносной.
-Всегда был и остаёшься ужасно болтливым для боксёра – на выдохе просипела Чун-Ли, не сводя взора со скверно улыбающегося Балрога. – Я покажу, на что способна, и помощи остальных я не жалую. Мне не нужна слава, я не кичлива и не ищу поводов показаться в торжественном свете. Моей профессии тебе не понять. Это непонимание дурит тебя же самого. Просто-напросто ты мой – вот что я имела в виду. Давно мы это начинали, уже долго продолжаем и до сих пор не заканчиваем – давно пора исправляться – суровым тоном подначила она его, горько кладя руку на бок. Смерив её, несчастную, щупленькую и почти сломленную, оценивающим взором, Балрог было бы решил расхохотаться, но большой его рот скривился. Зубами поскрежетав, ей показалось, что слова сие он воспринял в кой-то веки адекватно. Якобы учтивое затягивая «А», Балрог членораздельно повёл, будто поводырь, свою ответную реплику, вдруг найдя интересным случившийся разговор:
-Значит, твой, говоришь? А ты храбрая, я посмотрю… и глупая – обличительно гукнул тот, тоже посуровев и сделавшись мрачней тучи. – Ты разваливаешься по частям, не делай вид, что ты это в состоянии отрицать. Второсортный и никчёмный коп. Все как один, что бы ты ни говорила. На одной лишь обороне ты не сыграешься, сколько не пытайся. Так ты хорошо подумала над сказанным? Я задолбался твердить тебе о твоей же тупости, но, может, ты хотя бы в состоянии вернуть свои слова обратно? Я-то всё услышал и понял сразу, и тебе советую подумать о последствиях. Подумай только: тебя может сегодня не стать. Угрожать я умею, но тебе, должно быть, известно, когда мне надоедает пустая болтовня, и тогда я сразу берусь за дело.
Не тратя ни единой секунды на раздумья, Чун-Ли слащаво улыбнулась, поражаясь тому, насколько она ассимилируется примеру демонстрируемой мужской сущности, копируя мимику: ухмылки, суровые очертания лица, за собою не замечаемые, обличительные реплики… и это рвение заполучить то, что принадлежит ей.
-Ты мой и точка. – Величаво прохрипела воительница, насупившись. – Твои скрытые угрозы на меня не распространяются. Хоть какая, я пойду на всё вплоть до победного окончания. Чеши языком сколько вздумается, мне же первой надоела эта самая болтовня, так что заткнись и продолжай сражаться со мной; второе тебе даётся лучше первого.
Ещё она знала, что нужно ему. Он даже довольно улыбнулся, забегав глазами в нетерпении, каким-то образом совладав со слюнной течью, которая пенилась подобно морским волновым гребням, шипение которых на долю секунды заслышала Чун-Ли, однако степенный, умиротворяющий звук прибоя не оказал расслабляющего воздействия. Амбивалентно воспринимая её заключительную реплику, представленную в помеси побуждения и неумело, что умышленно вместе с тем, завуалированного порицания, направленного в его адрес.
-Много на себя берёшь! Сейчас в баранку скручу, потом не оклемаешься, и мигом в консервы затолкаю!
Свидетелей по округе так и не набиралось. Собственно, а кто же? Неподвижно валяющиеся тела алкоголиков? Совершенно обезнадёживающий вариант, который таковым даже и считаться не может. Чун-Ли мгновенно отвлеклась от смутно явившейся мысли об окружающих, поскольку прежняя стремительность обеспокоили представительницу Интерпола. Неужели он воистину не ощущает боли? Мысли начали предательски к ней относиться, то и дело отвлекая, а в придачу её собственная боль несусветно мешала; неистовые проявления зудящей, всё ещё канючащей воспалённости в мышцах доканывали до неприличия, и теперь она уже не могла сфокусироваться на обрушившейся атаке оппонента, по силе и масштабности проявления ноне напоминая Девятый вал. Ручками своими она пользовалась как щитами, то и дело отводя от себя назойливо летящие перчатки Балрога, однако принятие сих ударов, образно выражаясь, «плашмя» обжигало руки Чун-Ли, а кости вот-вот да затрещат от шаткости и раскрошатся под гнётом дробящих маханий боксёра. Она с большим трудом терпела, даже не видя уже, открыт ли недруг, уязвим ли, да и сам он нападать ей не давал, в бою оставаясь бескомпромиссным и неисправимо эгоистичным. В его зверском взгляде она только единственно презренное и вычитывала: «Моя никчёмная боксёрская груша!» – ведь теперь он приторно улыбался, чувствуя её приходящую слабость; это не экстрасенсорное какое-либо чутьё, а профессиональное: нетрудно определить эту слабость, вчувствовавшись в то, с какой резонной напастью принимаются «подачи» в ходе раскалённой уличной свары. Теперь же распорядительство Чун-Ли вело стремглав к триумфальному ликованию, дабы перехватить доминанту и оказаться в исключительности верхом на строптивом коне. Она тузила американца изрядно, вдруг забегав и запрыгав, вёртко ведя себя и своё пластичное тело, да и ноги активизировались – какие-то остатки сил прильнули к ней, и она воспрянула духом, пусть дыхание и сбивалось, а лёгкие пылали чуть ль не от каминного жара. Искажая мимику лица от корёжащей её боли, стойкая воительница добивается своего – его. Для зверя она добыча… Она приняла это положение и мысленно ответила взаимностью представления. И вновь в бой с браслетами! Прознать боксёрка, вспороть его и без того изуродованное лицо! Как юла, Балрог принялся вращаться на убой, пока сам по «запчастям» не развалится, вызывая незримую ураганную мощь и не жалея сил на удары, совершаемые при развороте. Когда он пытался ловить её на подобных моментах, Чун-Ли ловко избегала летальных прямых попаданий, поскольку такую чудовищную боксёрскую силу она не пересилит, а блокирование прежних результатов не сулило однозначно. Теперь она смекнула, с каким ударом он комбинирует свои выпады и боксёрские вихляния корпусом. Она вспоминает грязный стиль его бокса. От устали он жадно хапал воздух своим большим ртом, не срываясь уже на выкрики, отдавая себя исключительному совершению сокрушительных ударов.
Итак, сближение после очередного отстранения, напоминавшее встречу эквивалентных зарядов. От Балрога – качнуться влево и взять удар на размах, забота для Чун-Ли – с зычным шлепком отбить покушение. Последующие удары сопровождались мощными инерционными толчками, и она колосилась, как пшено во поле широком, а ноги с трудом удерживали в строю. Наконец-то и тот замешкался, сорвавшись на ударе, который так и не произвёл, вынужденно выполняя подсечку, крайне рискованно нагнувшись к Чун-Ли, ведь и с ног он сбивал исключительно руками (ничего парадоксального, боксёр искусно оперирует только руками). На выдохе она подпрыгнула, как на скакалке, кулачком врезав ему по правой щеке и пнув в бок, прилагая экстренные усилия, чтобы оказалось достаточно; в действительности: суровый бык отлетает, припадая к земле, топорщась от повторившегося нокдауна, чуть ль не расцеловав ухабистую асфальтную дорогу. Зверски рыча, он подымает себя без усилий, как ни в чём не бывало, а глаза должны были наливаться кровью. Демаскировка у Чун-Ли: удручённая мимика скользнула по её лицу; ротик преобразовался в ровную, искривившуюся полоску, глаза устало сомкнулись, опосля, после пронзительного рёва, взбудоражились и вернули ясность картине боя; дыхание судорожно свело; и всё-таки бой продолжался. Ничегошеньки не рявкнул, сдержался, вымещая лютый гнев ударами. Дерзко, он хотел сшибить её, как кеглю, и оно стало заметно. С ором сопровождая каждый удар, он перебирал все вариации, особенно пугая Чун-Ли воротившимся средь его ассортимента рубящими ударами, обрушивающиеся сверху, и тогда, уже на пешеходной дорожке, очередной такой грянул для неё внезапно, и своего он всё-таки добился: изо всех сил выворачиваясь, она вынужденно сорвалась на непредвиденный блок сверху, выставив обе руки, сдерживая одну правую мускулистую руку боксёра, словно молот, стремительно падавший на наковальню, приложив исполинские усилия, дабы удержаться и не пойти под откос. Не удалось смять её, но как следует вдарить под дых – того-то боксёр и добился. Шокировано, Чун-Ли сдавленно выдохнула, ощутив бешеный скачок в лёгких. Скорчившись, её отнесло недалеко от сокрушителя. Пав на спину, теперь она оказалась ничком, каждым участком спины ощущая тупые выпирающие предметы. Балрог нервным шагом сближался с ней, крайне озлобленно пыхтя. От этого звучанья холод прыснул в неё изнутри. Нокдаун иль нет, лежачую, её он всё равно продолжит мутузить. Обессилившей воительнице сделалось совсем худо, когда вместо блока она порешила стушеваться, не ожидав, что запутается в его ногах, которые он вдруг задействовал. Пнув по бёдрам её, словно футбольный мяч, он выждал вторую её попытку подняться. Чун-Ли и сама не ожидала, что тот бить не станет, вместо того предпочтя выждать последующие её действия. На ноги он не дал ей подняться, повалив обратно действительно зверским манёвром: рык быка – «Рррааар!» - оглушает, наново терзая барабанные перепонки её, наполняя изнутри и заставляя трястись, как кленовый листик, и с наскоку ударяет её по голове своей же. Практически вдолбив в съёженный тротуар, уже ошеломлённую, он сам поднял её, по-садистски ухватившись за плечи, бедняжку ударяя своей головой, размером с кочан которая, прямо в лоб, прижимая затем ей правую ногу своей, выпачкав, когда-то бывшей белоснежной, обувь и бесстыже ударяя с размаху по лицу безнаказанно. Раз, два, три – по щекам, в челюсть и прямолинейный удар в лицо со звериным выкриком, который чудовищно нокаутирует окончательно обессилившую девушку, вернее даже девочку, поколоченную вандалом. Вылетев, как пробка из бутылки, почти было пущенная по ветру, Чун-Ли громко и с треском падает на дорогу, сминая себе правый бок, которого она не ощущала поначалу, а затем уже вчувствовалась в пронзительную боль, вонзающаяся тысячами лезвий во всё её тело, разрезая по частям. Она истошно простонала, сдерживая неугомонный вопль, который просился изнутри. Не смогши двинуться, в лежачем положении она так и застыла, будто прикованная, а от сквозившего её тело холода затряслась, но так и не шевельнувшись, не совладав даже с конечностями, которые отнимались, словно покидая её одна за другою. Балрог жутко расхохотался, заливистым и раскатистым смехом заставляя дрогнуть глухоту пустующей округи. Расслабившись, он демонстративно опустил руки, зияя тёмно-алой кровью, коя испачкала лицевые, то бишь ударные стороны его перчаток. Зажмурившись, он разинул рот, обличительно усмехаясь над поверженной.
-Так сказать, упс. Вообще, я хотел апперкотом закончить… Но это не важно, я давно как не выступаю публично. – Отвлёкшись, он прожигал уничижённую Чун-Ли, валявшуюся посреди дороги; вся в побоях, израненная и запыхавшаяся, её тело отчаянно выражало признаки жизни, а грудь с перебоями «перекачивала» жутко недостающий воздух, который не насыщал её организм в полной мере, вразрез с нормой. – Ну чё, коп? Как себя чувствуешь? Учти, я медиков вызывать не собирался ещё изначально – он не удержался ото смеха. – Даже и не поняла, что именно произошло, а? То-то же и оно – злорадствуя, с напоминаньем заключал Балрог, медленно зашагав к ней.
Чун-Ли силилась поглядеть на него, совершая чудовищно болезненный поворот головою, а не унимающаяся дрожь и порождённое измором бессилие напрочь пригвоздили её к ледяному асфальту, по которому она прокатилась боком; это невыносимое жжение заставляло её корчиться. Больше она не может скрывать эту боль. Игра не стоила свеч; во всяком случае, как будто игроки сменились, и на каком-то отрезке сменился темп… или правила ведения этой нечестной, грязной игры, но она не смела зарекаться об том, лишь молча вынося сжигающее изнутри ярмо поверженного. Кое-как вскинув правую ручку, побагровевшую и усеянную синяками, она попыталась уложить на неё непослушную голову, совершенно отказавшуюся поворачиваться, однако её двуногая погибель неспешно двигалась к ней. Синоптики прогнозирую пасмурность… в виде боксёрской тучи, которая накроет и более не вернёт утерянный навсегда солнечный свет. Детина топал внушительно, кажется, ступал по землям богочеловек, этакий Магомед, и каждый шаг такого пульсировал в её ужасно загудевшей голове.
-За такой тухлый бой мне бы нифига не заплатили, так что тебе грош цена… Хм, как и всегда. Как бы я ненавидел легавых, всё же, я мог их только здо́ровски поколотить, чтобы потом они плелись в сторону травмпункта. Я не собираюсь читать мораль, никогда никого не учу. – Он, обведя взором неблаговидное окруженье, развёл руками. – Всё же, я сортирую оппонентов. Многие были интересны, многие казались унылыми и отстойными, прямо как ты. Долго-долго думал, что же делать с последними? Представь, ответ был на поверхности: избавиться от них, от этих второсортных мусорных мешков. Выбрасывать мусор – лукавя, расплылся Балрог в змеиной улыбке, приостановившись и наклонив голову, отчего для Чун-Ли он смотрелся ещё чудовищней. Его обрамлял угнетающий и томный световой ореол, который поплавком мельтешил и двоился в её глазах. Рассудок поспешно прощался с ней, но она до сих пор слышит его и видит, хотя звон одолевал её; этот колокол отбивал жуткий, хрупкий, трескучий звон, таким же образом заставлявши дрожать всем телом – это всё, что могло делать оно, и каждая мышца содрогалась, отказываясь служить верой и правдой, отвергая безрассудную, рискованную свою владелицу. Непонятно откуда исходя, она вновь слышала голос, сопровождавший её предсмертное состояние и ущемляющие агонии: - Это занятие довольно обыкновенное, да и никакая осмотрительность тут не нужна. Я победитель, значит, решение только за мной. Мнение проигравших нулевое. Да, дурья башка, хотя бы теперь ты понимаешь: такой я плохой и чудовищный, готовлюсь забить тебя до смерти, как скотину, псину, дохнущую от чумки. Я не пожалею времени, которое я убью на то… чтобы убить тебя. – Хотя улыбаться шире уже казалось невозможным, широченная «губная» полоска лонгировалась, кажется, чуть ль не до ушей. Глаза искрились от победного приза – возможность самоуправства, свершения собственного суда без согласования с третьими лицами. – Я б тебе сказал, мол, «В следующий раз думай лучше прежнего и зови подмогу», но следующего уже не случится, я-то об этом позабочусь. Ну что, самое время прощаться, шавка легавая?
Она больше ничего не могла сделать. Этот бой воистину закончен, хоть и кажется невозможным принять то на веру. Стоит напрячься и выдать более-менее подходящий результат сопротивления, пытаясь устоять на своих двоих, и тогда это действие пуще прежнего взбесит и взвинтит убивца, коим Балрог для неё и сделался. Клоки волос небрежно торчат, от пота тушь спешно дала течь и размазалась по лицу вместе с горячей кровавой жижей, приторный соляный вкус которой противно плескался во рту, вытекая наружу, раздражая разбитые губы и окропляя щёчки, по которым стекала. Лицо Чун-Ли приобрело холодный, безжизненный, бледный оттенок, как будто она обескровлена и когда-то, чего она не заметила и не прочувствовала, боксёр впился в неё, как вампир, пустив наутёк всю её кровь. В побоях, с ноющей болью в мышцах и суставах, она ожидала грядущей расправы. Условившийся палач с радостью, хлещущей ядом брызжущим, мог даже облизываться, не выказывая ни толики утомлённости, загоревшись ярым желаньем начать завершающее избиенье. Встретил её, свидетельствуя на собственном смертном одре, и уже невозможно отрицать действительную картину, стравливающую душу ущемлённую и силу волю, страсть к борьбе. Она не считалась с несоизмеримостью сил, но грязный стиль превозмог не только по силе, ведь более в нём оказалось наполненных гневом ударов, которые он словно зачаровывал. Чун-Ли сморщилась – попытка выдавить непонятную улыбку, чтобы высмеять такую фантастическую догадку. Она не верила разве что собственным преувеличениям, возникавших в воспалившемся уме – всё, только бы защитить и оправдать себя; трусость, удел боязливого враля, неудавшаяся попытка избежать объективной истинности. Такое укрывательство она ни за что не допустит.
Но теперь и драматизировать незачем, все положения ясны: его доминанта и её рецессивность; обмену не подлежит. Кровавый сгусток на губах казался цементным после того, как охладевал, словно леденея, а ото ветров, казавшихся морозными, губы покрылись б инеем. Она не могла верить этим чувствам, ведь кроме пагубной, бездонной боли у неё ничего более не осталось, и остаётся тонуть, не задумываясь об каком-либо спасательном круге, об чём уже ей смешно было думать даже. Неоправданная, произвольно возникающая смешливая пароксизма пыталась пробудить в ней оптимизм, но эта форма проявленья искажает юркие и озорные мысли, которые на самом деле усиливали режущий эффект лезвий, незримо её распарывающие. А об самом бое бесславном ни прибавить, ни убавить, так что лучше заканчивать так же, как и начинать – безмолвно и прямолинейно. Балрог выговаривал что-то ещё, поверх прощальной реплики, однако толково она не вняла злостно-«искренним» его пожеланиям. В глазах плывут трущобы, домишки искажаются, вся пыльная и старая бутафория в виде бытового хлама запрыгала, небо вбирало неестественно тёмную угольную массу, когда показалось, что над главой сейчас чёрная дыра, ещё не успевшая сплестись в воронку и закружиться с умопомрачительной скоростью, втягивая всё земное. И пускай. Всё в глаза Чун-Ли утратило цену. Пусть космическая воронка, снизошедшая спустя многочисленные, невообразимые космические мили и парсеки крутится, крутится быстрее Балрога, баловня которого сошла ему с рук, с его гадких, крепких, мускулистых рук. Он что-то прибавил насчёт ему наскучившего зыбкого стиля боя, который зиждется на «Тупом бесконтактном бое». Какое-то это эрудированное слово вырвалось из уст боксёра-профессионала, но и данное не обратило её утомлённого взора. Она прибыла не для того, чтобы развлекать его; держит за шута придворного. Для неё бой – серьёзное мероприятие, ответственное происшествие, а для него – задор, случающееся потехи ради. Единоличник. Неисправим. О дыра космическая, поглотившая небеса, затяни во мраке всё это убогое окруженье, она более не желает его лицезреть! От безысходности она тяжко вздыхает, дрожь делает дыханье неровным и сбивчивым, веки опускаются под тяжестью оседающего бремени, а усталь и немощность заставляют избежать неприятнейшего зрелища – картины расправы, свершения над ней кульминационного насилия. Безмолвно и отчуждённо, она уготовила себя ко вечному сну, сулящего беспокоящие кошмары, и сон этот будет проистекать нездорово, вполглаза. Самое время отпустить все заботы на волю, раскидать по ветру, сжечь дотла, а пепел развеять, дабы ничто не напоминало об её позоре, который не сможет стерпеть отныне и навсегда. Абсолютизм обращает Преследователя в жертвенные тона. Беспомощность, бессилие, слабость, немощность, обезвоживание, безропотность, немая неподвижность, ступор пред леденящим страхом – чёртова дюжина очевидно зияющих и горящих пламенем адовым признаков жертвенности. Не придавать значения. Чун-Ли втягивает воздух носом, услышав глухой свист с хлипким бульканьем. Одни кровавые оттенки. Это был последний вздох. Убедилась, что ещё не забыла этих ощущений, которые показались теперь совершенно чуждыми и непознанными, словно дарованные чем-то или кем-то сверх, чего ноне лишена отнюдь не богоподобным человеком. Она рьяно гналась за ним, неслась на рожон… Но кто же знал? Непозволительно таким безответным вопросом отвертеться, нельзя напропалую отвергать собственную вину. Да, она знает. Она понимает, осознаёт, но уже нисколько не верит, потому-то очи и сомкнув, не выдержав бренности всего сущего мироздания и его сдавливающей объективности, прекратив сбивчивое своё дыханье, зная, что сейчас и его не станет, и тогда уже не придётся вынуждать себя трястись в испепеляющей агонии и цепляться за жизнь, словно альпенштоком, втыкая в горную породу той вершины, которую хотелось покорить. Увы, место занял превосходящий. Сил больше не осталось. Альпинизм пошёл прахом. Стремления и надежды – вдребезги. Поверженная неудачей. Сплин и фрустрация плетутся за нею вослед. Довольно же, незачем теперь заставлять себя дышать и смотреть, это слишком больно и не заслуживает того, чтобы продолжаться ещё сколь-нибудь угодно. Время застыло, как и кровь в её жилах, которая ещё не сочилась наружу. Время не властно над нею сейчас. Мрак небытия сгустился; нет, уже не потому, что она сокрыла очи. Это уже иное ослепление и совершенно неведомое онемение. Пьянящая летаргия, порождаемая дефицитом жизненных сил. Последние мгновения… Они ничтожны. Так он твердит; так и она, быть может, ему хоть раз поверит. Но это мысли не его, эти мысли безродные, необъяснимые, сумасбродные. Сжечь все эти воспоминанья об последних минутах пред кончиной, сжечь! Скорей по ветру пустить. Кто б мог об этом позаботиться? Уже не важно, ведь всё ничтожно и никому не нужно. Одна со своею болью, уничижением и подавленностью. Кому уж это нужно? Больше у неё ничего не осталось: надежды, воспоминанья, вера в лучшее… Всё то, теперь тлеющее прахом.
Визгливый, писклявый вопль разразил глухое и немое окружение, взбудоражив отчаявшуюся и заставив как-то невольно разомкнуть очи. Задребезжало ретивое, облилось кровью тотчас, старательно и упорно разгоняя кровь по жилам, отчего сразу почувствовался жизненный тёплый ток. Силясь, её голова покосилась, словно вывеска, и, скорее, ото испуга напряглась, нежели чем, чуть позже, из-за вырисовывающегося любопытства, таким образом попытавшись разобраться, что же из двух вожделеет мотивирующим действом, когда уже совсем не хотелось открывать глаз, не то что уж поднимать головы. Исчез её палач? Изувер Балрог, только что пред нею бывший. Позади! Решил искалечить, но пред тем предстоит тогда помереть ото разрыва сердца. Да, сейчас будет удар, где-нибудь в области спины, чтобы было больнее. О! Полминуты неясной паузы. Ничего не случается. Тогда где же он? Шея вдруг взялась на послушание и готова предоставлять разностороннюю степень углового обозрения окружающей реалии. Разительные вещи не прекращали удивлять израненную Чун-Ли. Балрога заменили. Нет, наверное, предсмертная иллюзия, произведённая воспалившимся умом вследствие осознания фатального исхода. Отвлекаясь от неправдоподобности, замена оказалась прекрасной. Недруг боксёр с бычьим оскалом замещён на прекрасный, стройный силуэт. Рослый, ровный, безупречный. Тоже человек, но совсем не такой грузный; прямая противоположность Балрогу. Пока краски размывались, в глазах Чун-Ли всё непослушно расплывается, делаясь аморфным и абсолютно неясным. Впрочем, голос прекрасный человек издал уже вскоре, не давая ей времени визуально распознать его.
-Богомерзкое создание! Что ты натворил? Изувечил обаяние, посмел покуситься на женственное совершенство! Твердолобый сноб! Горделивый и бездумный! Не пытайся заполучить то, чего не дано тебе, а уж тем более не смей отбирать это заветное придание у других.
Поначалу голос разгневался, чуть ли не срывался на агрессивных, злополучных нотках, однако заключение он озвучил облегчённо, но сохранив презрение и обличительный тон своей драматической тирады. Этот голос, обличительные речи, укор дерзости. Таким голос колит…
-Ого! Принцесса! – Плеснул напускным и жизнерадостным удивлением Балрог, отвлёкши Чун-Ли от размышлений, кои пробудили в ней жажду, ведь она вдруг оказалась посреди пустыни собственных дум. - Как оно там подобает… А! Ваше сиятельство соизволило притащить свой обольстительный зад в самое неподходящее время. Какая досада! – Трескавшийся, будто битое стекло, и шебаршащий боксёрский бас звучал угрожающие, да и притом позади; его жестов и действий она, соответственно, не видела, но могла угадывать их грубость и неумелое выполнение. После сказанного он мерзостно сплюнул. Она угадывала теперь очевидное проявление на его обезображенном лице. – За подружкой пришла? На девичник, небось, собрались? Прости, тебе подобная дура сама напросилась. Хорошая боксёрская груша, но совсем не для меня. Хочешь забрать её? Только марафет не забудь навести; о себе ты уже побеспокоилась…
-Смолкни, убожество! – Вырвал животрепещущую ответную реплику оскорбившийся. – Кто сказал, что ты получил право говорить? – Порхал и витал лёгкий, кажется, юношеский голос. Кто же отсрочил её погибель? Он говорит осторожно, слышно его не совсем отчётливо, поскольку чрез звон, в голове устоявшийся, удавалось сквозить одному лишь боксёрском басу.
-Пха! А кто мне мешает говорить? Ты, что ли? Права качать вздумала, дурная бабёнка? Спешу тебя расстроить: не взболтни эту глупость, я бы закрыл глаза на твою подружку и отпустил по-хорошему, однако расклад меняется, так же, как и ситуация, в которой ты теперь окажешься с ней заодно.
Вероятно, он указал на изувеченную Чун-Ли, схватившуюся за грудь из-за вздохов, которые она совершала с трудом, преодолевая дюжие усилия и пытаясь превозмочь буйство ноющей боли. Сердце её тотчас замерло, когда наконец-то знакомый знак проступил в голосе галантного кавалера. Он усмехнулся. Расплывчатый силуэт покосился, расправив плечи и важно вытянувшись. Вега. Он – знаменье, являющее чрезвычайно странную весть, над которой Чун-Ли размышляла, словно разразило её громом, и случилось это моментально, незаметно, даже безо вспышки и сотрясания небес. Слышен лишь сладкоголосый испанец, всегда скрывающий своё непознанное ею и никем другим лицо.
-Более того, для послушной собачки ты должен вести себя смиренно и образцово, но всегда отбиваешься от рук. Твои оскорбления – громкое доказательство недалёкого ума и оробелого заземления. Впрочем, ты этого не понимаешь – с толикой обидчивости прибавил обаятельный оратор, очертания которого постепенно прояснялись в глазах Чун-Ли; волны практически не рябятся, туманная пелена спала и развеялась, а элементы окруженья отвлекались от невозможных прыжков и становились по местам. Чарующий, почти поющий голос разрезал тьму, исцеляя душевные ущемленья и бередящие раны сердечные. Неужели выстрадала, наконец, эту чудовищную агонию? – Я зря теряю время, метая бисер перед свиньёй, – позволю немного конкретики – да и с чего ты вдруг возомнил, что я отпущу тебя на честном слове? Ты изуродовал прекрасное, вторгся в красоту своими проклятыми ручищами. Изувер! Этот грешок, увы, тебе не отпускается. Последует наказание – уверенно заключая, послышался металлический звон. Когти – верное оружие Веги, карающее его недругов. – О твоём вмешательстве я позабочусь. Своё уродство ты распространяешь на других, подобно чуме. Хм… Этот вирус я остановлю, а его распространителя жестоко пресеку. Вирулентный отброс – ненавистно прыснул он, тайком напружинившись, стараясь незаметнее выказывать имманентно сочившуюся боеготовность.
-Сопливая девчонка принимается за мыльную оперу. Блевать весьма охотно! Раз уж ты пришла за конкретным, его ты и получишь, а именно – таких же кренделей, которые достались ей. Если бы могла хоть пискнуть, как мышь, поделилась бы впечатлениями, хотя выдавать карты не надо. Готовься, визгливая тварь, к тебе я готов. В финале тебя поджидает спецприз. Поверь, не разочарую. Будет ещё круче чем у неё. Но перед началом…
Затейливо умолчав, запинка Балрога заставила Чун-Ли вывернуться на изнанку. Пару суетливых шагов. Боже! Один прыжок сближает театрального юношу, который пронёсся прямо над нею, всё так же повизгивая, далее сопровождая последовавшие удары кроткими крикливыми голосками.
-Лапы прочь, животное! – Властно третировал Вега, и впервые его голос был услышан разъярённым, по-своему зверским, хотя вандализма он старательно не допускал. – После позорного поражения своего я позволю тебе скрыться во тьме, хныкающего и стонущего. Тореадор прибыл для укрощения строптивого, отвратительного быка… Такого некрасивого – текучим голосом прошипел дворянин, заставляя трепетать зрительницу, коя возмущалась: «Ну почему они позади?». Самое время спровадить шею для вращательных движений. Какой-никакой, она будет созерцать эту баталию.
-Надеюсь, юных принцесс учили плавать? Море неподалёку плещется. Хотя бы под водой не будет слышно твоих девчачьих визжаний – растёкся и Балрог в злорадствующих репликах. Далее последовали эволюционирующие признаки борьбы в чёткой, нерушимой последовательности: удары, усердные кряхтенья и отрывистые вдохи, а также, накладываемые поверх, оглушительные выдохи; за звуковое сопровождение принялся пока только пыхтящий боксёр, умудряющийся прикрикивать: «Мадам, некуда бежать?» - вопрошая с фальшивым удивлением. Вопрос Чун-Ли казался как минимум странным и бесцельным. Препарировать значимость слов, а тем более исходящих от Балрога, она не принималась, когда её зрительное место позволяло не поворачивать головой, ведь вот же они теперь, прямо напротив неё, сражающиеся на благовидной дистанции. Лучше уж следить глазами, чем напрягать мышцы шеи. Она осознавала, что он внушительно её увековечил, да так, чтобы одно банальное вращение головой сопровождалась зудящей, трескучей болью. В глубине души поселился дискомфорт, вызванный представлением о собственном несовершенстве: если она совершала прыжки, трясшись из-за принимаемого на веру риска, то Вега лавировал в воздухе непринуждённо, как птица, порхая на всевозможные дистанции, непринуждённо и легко преодолевая расстояния. Нет, это самый настоящий орёл! Хищник, атакующий с небес. Балрог то и дело отмахивался, как пугало от вороны, пытаясь сбить летуна. «Хм, его стиль ещё больше раздражит Балрога, и взбесится он быстрее – это гарантированно» – подумалось Чун-Ли ненароком; попытка улыбнуться не удалась, и лишь некое кислое подобие улыбчивости ей довелось проявить в свет. В склоке оказались несочетаемые соперники. Красота и изящество явно доминировали над огрубелым карьеристским профессионализмом. Последний успевал лишь огрызаться в ответ на его дразнилки, брызжа слюною, а по совместительству и пакостным невежеством своим. Более он бесился ещё и от подтрунивания, чёрная ирония коей создавала формообразования, схожие с колючками, пронзавшие, будто эспадой, точным и метким ударом, сопровождаемым насмешками и бодрым обличением неумелости оппонента. Скользя по крышам и козырькам, тореадор принялся метать приглядные для него вещицы. Обрушиваясь с воздуха, боксёр суетливо и вёртко мотал корпусом, как и при Чун-Ли, но попадания, всё же, случались, притом точные порой, почти как в дартсе, что вызывало всплеск потехи с стороны дворянина, а смех, как перезвон колокольчиков, озарял смрадное окружение. Даже на дистанции он очаровывал. Спаситель Вега? Представить если… Приятные мысли смахнул бесившийся Балрог.
-Безмозглая девка! У принцессы пропали манеры, какого чёрта? Ты никогда не был мужиком, остаёшься трусливой бабой, которая боится прямого боя. Давай, продолжай этот тухлый бой, у тебя получается, делаешь успехи! – Злобно улыбался боксёр со скрежетом зубов.
-Не хочу мараться и ощущать твоё животное зловонье. Но мне не привыкать. Я лишь хотел позабавиться, вспомнить былое. Давай же, бычок, напрягись, я на подходе!
Только Вега смазливо и витиевато поманил неугомонного, он мгновенно отвлёкся, полетев вниз, феерично исполняя сальто и грациозно приземлившись, не опасаясь падения. Теперь завязался желанный бой по заказу капризного боксёра, который принялся колошматить ненавистного оппонента в точности как Чун-Ли – прямолинейно, безбоязненно и на убой. Только сейчас она завидела того со стороны. Откуда столько сил? Вопиюще и возмущённо, этот вопрос сохранил личину риторичности… так же, как и неортодоксальный оппонент Балрога. Она вновь ощутила себя ущемлённой: с Вегой он хотя бы попутно… «беседует», выкрикивая разные угрозы и боевые кличи, дабы усердней настроиться на избиение объекта люто-чёрной ненависти. Взмах, обман; удар не был совершён, однако Вега не клюнул на входящую уловку грузного, вкаченного боксёра, который быстро заскучал, решая мутузить на убой, давая брешь, об которой знал и сам – нерационально выбираемые интервалы между ударами. Алчное желание вожделело разыгравшимся Балрогом, учуявшего азартность; будто в казино пришедши, он готов проиграться до последнего гроша, только чтобы обязательно повергнуть единственного врага, и иных условий он не рассматривал и не избирал, а посему не имело значения осознание суммы, которую надобилось сейчас извести. Обожавши нападать, мускулистый зверь не жалел собственных сил. Может, пущай Вега уколет его куда-нибудь, вспорет острыми когтями, чтобы геркулесовы силы у Балрога поубавились наконец, давши течь, в кой-то веке прохудившись. Словно колуном орудуя, боксёр начал вышибать светловолосого, рослого блондина, со стиснутыми зубами ревя, когда каждый раз избивал пустоту, разрезая гулящий ветер, или же натыкался на умело выставляемый блок. Чун-Ли выжидала, но тщетно, а вот Вега соображает себе альтернативные пути; вместе с тем, его интересы тоже падали на лавирования и уклоны. Как в воду нырнув, элегантный испанец дождался особенного удара, который скомбинировал Балрог после одиночных ударов: как всегда, бия по бокам, что изрядно солило Чун-Ли, боксёр своими громадными перчатками хотел сжать голову Веги, действовав по принципу действия вафельницы, но вместо смятой запеканки глухо шлёпнули перчатки, а Вега к этому времени возвращается к месту действия, ненадолго уйдя, коленкой ударяя под дых. У Балрога надулись хомячьи щёки после резкого удара, и он чуть нагнулся к нему, следом получая тем же коленом по нижней челюсти, что заставило боксёра откинуться назад. Завершал Вега с шедевром, а главное быстро, в какое-то считанное мгновенье прыгнув, зацепившись ногами за воловью шею ошалевшего боксёра и с силой перебросив через себя. С паникой вякнув, оказавшийся в исполнении виртуозного захвата, пострадавший падает на сломленный козырёк, который чуть было не придавил Чун-Ли. Оваций тореадору, почестей за сдержанность, ловкость и грамотное исполнение. На эти проявленья и сподобилась б она, мысленно укоряя себя за растерянность. Как он выносит этот бычий взгляд? Большие глаза, прожигающие насквозь и пронзающие душу, а ещё не менее большие перчатки, с силой срезающие наповал, под откос, с корнем, словно колос. Недоставало вёрткости ей или смекалистости; скорее, приблизительного их сочетанья.
-Рано радуешься, пискля! – Спешно и рьяно вытирая губы рукой, кинулся Балрог как ни в чём не бывало, упорно игнорируя боль. А грохот об козырёк, притом железный, возник нешуточный. Балрог помешан на боях! Она знала, но давно не видела такой целеустремлённости. Теперь наблюдался всплеск динамизма: как всегда, когда Балрогу не удалось первое, второе заставляет его сшибать оппонента с ног, а вместе с тем и придумывать комбинации; да и не сказать, что Балрог был ограничен, наоборот, наглядно демонстрировал и подтверждал свой профессионализм, фундамент которого выстраивала, прежде всего, неутомимость, в свою очередь развитая благодаря безотказности в отношении всякого боя, кем бы ни был оппонент, особенно ежель он проверен временем (такой для тёртого калача в самый раз). Впрочем, второй заход Балрога нисколько не обрадовал и оправданий, с его же стороны, не снискал. Вега вновь запрыгал, как комарик, налегке паривши, втыкаясь абстрактно представляемым хоботком и насыщаясь желанной кровью страдающего недруга; Балрог не жалел ни себя, ни выносливости собственной, и, по-прежнему, сил, так что крови ожидалось достаточно, к чему и манифестировал Вега собственнолично своими действиями, принявшись умело применять хладные лезвия когтей. В ходе недолгой, второй по счёту, стычки неугомонный верзила сполна познакомился с впивающимся холодным металлом, изодравший его майку, почти превратив таковую в заурядную, бестолковую тряпку, и исцарапав руки вдоль по всей длине, к примеру, на левой малость не настигая плеча. Они приостановились, сместившись чуть далее правой ветви вниз уходящей аллеи. По всей видимости, жухлая, как и всё вокруг, забегаловка с вытянутыми, тусклыми деревянными столиками и прилагаемым к ним скамейкам. Прытко сиганув через один малый ряд, Вега вполоборота глянул на несущегося боксёра; для завершённости образа недоставало длинных, ветвящихся, как ветви деревьев, рогов, а самому тореадору – красного полотна, которым б он провокационно размахивал на глазах у беснующегося животного. Встав столбом, Балрог жадно дышал, по-бычьи выдыхая, только без пара, шквалом рвущегося из ноздрей со свистом. Где же выразительность сей корриды. Впрочем, выделывать подобное в Восточной Азии… Переосмысливая, всего увиденного Чун-Ли хватило вдоволь для вящей убедительности. Безмолвствуют. Наверняка ненадолго. Взаправду: пыхтя, Балрог собрался с мыслями, наклонив голову, словно она у него отнялась, занемев.
-Отстойный посредственный бой! Тупая девчонка не может обойтись без своей любимой игрушки. Фу-у-у!
Обличительный тон боксёра не смутил дворянина. Активизировавшись, обличитель опёрся руками на стол, заземлив две своих мощных «кувалды», хоть когда-то смерив боевую ярость берсерка. «Только сейчас он ощутил усталь?» – вопила внутри себя Чун-Ли, от которой они удалились, но ещё не пропав из виду при всём при этом. Она желала чуток сблизиться, но и её резонно заземлило, так что неподвижное состояние вынужденное и, натурально, единственно для неё возможное.
-Наверное, этой же дребедени ты научил и свою не менее любимую подружку, - сурово продолжал он, уже настойчивей, вглядываясь в глаза Веге, пытаясь просочиться чрез маску - только коготки она не предпочла, решила, видать, выделиться. Фифочки навязывают всякую модную дрянь. Со своими причиндалами вы обе остаётесь слабыми и хлипкими, как личинки, а весь этот детский лепет шансы на победу не увеличивает, как ни крути. Что, молчишь? Вот именно! – Не удержался от очередного восклицательного гавканья Балрог. – Тебе-то слова и не давали, да и говорить тебе нечего, с этим я ещё соглашусь.
Безмолвием лишь и ответил блондин, скрестив ноги и напустив задумчивый вид, как мартовский кот выглядя, и органично протягивая вдумчивое сочетание букв «Хм», образующих протяжный, расстилающийся звук, подобно бархатистому ковру, раскатывающийся пред королевскими личностями. Ни слова не обронив, он схватил когти и откинул их не глядя. Где-то позади прозвенел металл. Вега добровольно лишил себя экстравагантной эспады, которой пронзал нефизически, затем карая плоть.
-Раз уж ты по-детски ябедничаешь на каждую мелочь, так и быть, я удовлетворю твой каприз. Так лучше? Тебе всё равно мало. В любом случае, мне нет дела до того, каким образом я разделаюсь с тобой… Хмф… Хотя нет, мой карательный инструмент опосля придётся вернуть, без него нельзя заполучить достаточной кровавой концентрации. Тонов, мною любимых, недостаёт для ожидаемой полноты. Как только я с тобой покончу… - с жадностью протянул Вега, протянув к недругу правую руку и сжав пальцы в кулак.
-И не мечтай, принцесса! За вольный разгул королева, то бишь мамка твоя, накажет тебя неоднократными шлепками по белоснежной заднице. Давай я избавлю тебя от унижения и сделаю милость – дам подохнуть прямо здесь. Ты ведь это предпочтёшь, так ведь? – И с напущенной жалостливостью решил поддеть третируемого: - А то и твоя девичья красота пострадает. Досадно-то будет, а?
Смерив грузного и грубого супостата надменным взором, Вега сохранил спокойствие, оставшись непоколебимым в блистательном стане своём.
-Прежде всего я вырву твой мерзопакостный язык, чтобы кроме мычания никто и ничего от тебя не слышал. – Он обсмеял его, вдруг уловив, что он, кажется, понял ту мысль, которую Вега собирался озвучить, чему и было быть: – Тогда вместо быка окажется только жалкий, неспособный телёнок.
Ничего Балрог уже не ответил. Его желание продолжать диалог словно ластиком затёрло. Оскорбившись, он злобно взревел, выпуская невидимые пары́ гнева, а вместе с тем всплеснув руками, откидывая ветхий столик и разрубая пополам трухлявую, как бревно, лавку. Загромыхав, взбеленённый бык кинулся стремглав к тореадору, который знал, что одно даже слово способно доводить до безрассудства зверя куда эффективнее красной тряпки. А теперь он принял вызов, отказавшись от орудия своего неприкосновенного. Боксёр одумался, хотя поначалу делал вид, что это утверждение случилось правдивым при третьем заходе. Вега не опасался блоков, доселе даже не желав сталкиваться напрямую. Его отпетый оппонент наконец-то показался изнемогшим и выбивавшимся из сил с каждым совершаемым ударом. Теперь Вега испивал его жизненные токи; аналогичное насилие свершил Балрог над Чун-Ли, и даже казалось, что она некоей безответной взаимностью ощущает это диковинное, необъяснимое явление, будто Вега – её альтернативное и такое же обаятельное, только элегантное, мужское, проявление, затребовавшее немедленно реванша. Хук слева от боксёра, мельком ударяет в бок, комбинирует с вращающим ударом правой рукой. Запыхался совсем! Уже не такие могучие комбинации обрушиваются на Вегу. Эту силу вознесла Чун-Ли, чудом оставшись живой. Видимо, Балрог переоценивал себя, что не удивляло, посчитав, мол, он может сражаться круглосуточно без передышек. Слюни гадко пенились у рта, безумец не контролировал себя, а вокруг не стало ничего окромя его лютого врага, который назойлив из-за своей манерности и красивых речей; более того, активно применяемая дискриминация невеждой боксёром обличала всея и каждого, прежде всего рассматривая в качестве соперника. Бой, драка, баталии, потасовки – всё как одно, вертевшееся в здоровой бычьей его голове. Кувырком Вега отправляется за спину нападающему, словно умышленно стараясь не удалиться от ущемлённой красоты в проявлении всего существа Чун-Ли. Увидав её, как будто вспоминая, она ясно узрела блеск красивых голубых глаз, кой ослепил её. Он пощурился при виде искалеченной красоты. Даже скрытое под маской лицо не сокрыло от неё мерного, укорительного взора, но укорял он не её, а того, кто осмелился изувечить прекрасную особу. Он и она, кажется, ожидали какой-нибудь искромётной реплики от Балрога на эту щепетильную тему, но тот вопил, орал, браня одного только Вегу, не возымев никакие виды в адрес Чун-Ли; как и всего окруженья, её не было для него до тех самых пор, пока он не осилит Вегу, светящийся ярко-красным в его жадных, разгневанных глазах. Вены на лице зияли, напрягаясь, ветвились по рукам, и, наверное, даже был виден пульс. Варикозные расширения придали боксёрскому сокрушительному стану грозность, но более, всё-таки, мерзости и ущербности. От такого измора он падёт заживо, развалится по частям! Но, как-никак, он в строю, по-прежнему кидающийся на Вегу. Удар в шею – на то пришёлся блок, кулак встретился с ладошкой, которая прогнулась, как пусковой механизм катапульты, а затем отпружинила, с усилием вернув направленный удар. Перчатка, пущенная, подобно стреле, в обратном направлении, тотчас разила боксёра, скалящегося и про себя бранящегося. Даже гневным репликам не удавалось соскользнуть с его разбухших губ, теперь он звучно и неестественно громко дышал, вот-вот грозясь извести себя окончательно. В конце концов Вега настиг триумфального окончания: с тонным визгом, сверлящим уши, он шпынял зверя будто щенка, бия ногами, между тем не давая возможности боксёру оказать сопротивление ответным ударом иль контратакой, пару раз вдарив коленом под дых, который больше всего не переносил Балрог. Супясь и брыкаясь, он неэффективно пытался обороняться и отводить жалящие удары, под гнётом которых глухо и неслышно сопел, судорожно выдыхая и уже порядком закашливаясь. Лицо окровавилось, багровая масса сделалась в составе разбитой нижней губы, порезанных щёк и испарины лба, а «разукрасилось» это ужасное лицо узнаваемыми синяками и ссадинами; воловья шея будто укоротилась вдвое, вдобавок раны на ней саднили, заставляя Балрога втягивать её куда-то внутрь, словно ему уже и глотнуть невмоготу, как будто ядовитая слюна разъедала стенки изжаренной раненьями шеи, кои полыхали, как в жаровне. Чун-Ли всею собою затряслась, увидев эпичное и многообещающее паденье зверя, который устало закатывал глаза и которого ноги уже не несли с прежней стремительностью к злосчастному оппоненту. За ближайшие минуты удары юного и грациозного дворянина гоняли Балрога, как говорится, и в хвост и в гриву, кажется, разнеся по всем закоулкам; собой боксёр извёл и без того неблагонадёжные, шаткие, древние формы уличной мебели. «Вжух!» - зазвенел голосок Веги, совершивши подскок и кручёным ударом ногой припечатал стопу к его щеке, зачинав его злокачественное странствие по неприглядным трущобным забегаловкам. Грохот дощечек и всяческих деревянных изделий, битые цветочные горшки с иссохшими, вялыми букетными посадками, дребезжание занавесок и треск фарфора. Каких только звуков трепещущая Чун-Ли не насчитывала за случившийся единичный «полётный» сеанс Балрога. Воодушевившийся браздами собственного единоличного правленья, импозантный вседержитель боя гонял быка в шею, пиная далее и далее, пока не задержались у конечной «остановки» – дальний угол, где укрылся неприметный кафетерий (во всяком случае, таковой напоминавший). Очумелый и на мгновенье потерявшийся, боксёр валялся почти у самого входа, шурша осколками и прочим хламом, бывшим под ним. А Вега уже успел взобраться на дряхлый, малый балкончик, ухватившись за нелепо торчащие изогнутые потёртые балясины.
-Сейчас могли бы ожидаться какие-нибудь величественные и насыщенные реплики, но не сейчас – утомлённо, Вега кокетливо жеманился, внутренним смехом сопровождая вялого боксёра, который предпринимал первые попытки подняться, словно только-только начиная обучаться хождению, как младенец. – Наверное, теперь самый раз покончить с тобой. Какие-то невыразительные твои мучения, мне нечем насладиться, да и сам ты успел наскучить. Одним словом, не впечатляет. – Досадно и неудовлетворённо заключил Вега, безучастно махнув правой рукою, жестом как смахивая видимость страдающего боксёра.
К этому времени, шатаясь и что-то невнятное буркая, Балрог скосился, опёрся на колено и трясущиеся ноги подняли его, однако уже хромого на правую ногу. Тяжко дыша, он немо и слепо, взором невидящим глядел на злополучного, сладко щебечущего соловья. Он сложил руки, с заманчивостью разглядывая враждебную боксёрскую наружность.
-О! Вот-вот, а так уже лучше – с жаром подхватил он. – Пока я не передумал, попытайся пройтись. Жду с нетерпением твоих болевых пароксизм!
Угрюмый, покорённый, Балрог молчит, наотрез отказываясь признавать поражение.
-Пхе! – Злостно и по-змеиному ухмыльнулся он. Трясущиеся зрачки сосредотачивались на ненавистном образе, взор устремлялся вверх. – Ко второй визгливой дуре я был не готов.
-Досада ведь какая! А казался таким, будто мир перевернёшь – беззаботно ввернул Вега, не выдавая кипящую страсть жестами и движеньями тела.
-Закрой свой поганый рот! С твоей подружкой – что б её! – всё равно пришлось попотеть. Вы обе заодно, обе в глухой обороне до последнего сидите. Что за отстой! – омерзительно поморщившись, сплюнул Балрог малым кровавым сгустком, а следом потекла кровавая струйка. Вега страстно помычал, услаждаясь зрелищем. – Давай, спускайся, мы же ещё не закончили – требовательно рявкнул нетерпеливый, безмерно злящийся зверь.
-Ты хочешь ещё? Разве тебе мало? – Удивлённо вопросил Вега.
-Хорош придуриваться! Без твоей игрушки всяко лучше.
Тишина в ответ. Балрог не идёт на попятную, требовательно вопрошая:
-Эй, ты чего заткнулась? Только не говори, что передумала – пропел караоке боксёр, свесив руки, будто взвалив на плечи невидимое решето.
-Если бы ты мне был действительно нужен, немедля покромсал тебя на части, но что-то старательно сдерживает меня от этого чу́дного соблазна. Кажется, сегодня я не хочу тебя умертвлять, так что советую не оказывать на меня излишнее негативное влияние. Зрелищем я утолился, а запах струящейся крови в помеси с потом вскружил голову – мечтательно вкрапил дворянин, докончив мысль скользящую, как по льду кристально чистому. Неотёсанно хмыкнув, Балрог усмехнулся.
-Ты параноик! – Неотёсанная улыбка измяла боксёрскую богомерзкую физиономию.
-Скорее, ценитель жанра, эстет. Таких слов тебе не знать, неверный. А теперь поди прочь, мерзкая тварь, не испытывай моё терпение – тщеславно распорядился Вега, свысока глядя на боксёра, как на букашку, обмерив уже знакомым обличительным взглядом.
Чун-Ли, совсем забывшаяся, заворожённо ожидала чего-то: не то продолжения, не то… завершения? Балрог не ослушается указа властного дворянина, разившего его вкривь и вкось? Ведь боксёр задумался, смахнув капли пота и вытерев губы изодранной, порезанной поверхностью правой руки, чуть заметно поморщившись от боли – защипало после неаккуратного трения.
-Не последний раз видимся – мстительно захрипел Балрог после минуты угрюмого молчания. – Я и так с вами время потерял. Зря вмешалась, бездумная девка, но ничего, с памятью у меня в порядке, так что не забуду.
-И ты отправишься в небытие, поскольку я именно так и велю. – Вега не сдержался от одолевавшей его мании величия в пору мрачной полуночи; этому дурману он отдавался безответно и безбоязненно. –Повинуйся же, пока соблаговолит моё снисхождение к тебе, всё такому же ничтожному и жалкому.
-Не заговаривайся, Мальвина хре́нова! – Огрызнулся скалившийся Балрог, усталым, но по-прежнему грозным тоном приговаривая: – Мир большой, мы – нет, зато искать нетрудно, если ищешь так, как надо. Вот я-то тебя и выловлю. Празднуй чёртову свою победу вместе с подружкой; можешь и её обрадовать своими успехами... Хм, да она и сама всё видела – он обернулся в её сторону, вспомнив вдруг об существовании поверженной Чун-Ли. Она не могла издали уловить его взор, тогда бы она заприметила вновь сощурившиеся глаза, приказывающие не глядеть в её сторону, защищая от свирепого и одичалого взора Балрога. Как ни в чём не бывало, совсем непринуждённо, по собственному желанью и безукоризненно, себе отчёта не давая, Балрог раздражённо потопал, тяжко перемещаясь по причине хромавшей ноги. – Я вас обеих выловлю, как мошек поганых! – Злобно выкрикивал он, не оборачиваясь, самоуверенно покидая поле боя. - Я чемпион! Я и только я! Не забывайте про это, девоньки, и готовьтесь, в следующий раз будет хлеще! Даже не думайте отыграться на мне повторно, слышите? – И про себя прибавил: – Хуже копа и пищащей принцессы может быть только их союз. Бэ! Одинаково приятно – ненавистно буркнув, он скрылся из виду, хлопотно и суетливо срезав угол кафетерия, по-видимому, направившись обратно к аллее, следуя более витиеватыми путями.
И теперь лишь ветер безучастно разгуливал по тянущимся улицам, разнося пыль, встряхнутую завершающей склокой заклятых врагов. Убедившись в отсутствии видимости боксёра, мозолившего глаза, Вега принял на веру его изгнание в отправленное им небытие. Словно вбирая в крылья воздуха, подпитываясь попутными ветрами, он запорхал, запрыгав по бугристым и неровным крышам зданий, спустившись точно близ когтей, кои он бросил на изгибе асфальтированной дорожки, сужавшейся по мере удаления. И вот он, и шаги его вальяжные сближают с нею постепенно. Выровнявшись, рослая фигура представала уже поблизости. Неторопливые шаги с грацией перемещали победителя; словно ступая по подиуму, он продвигался триумфально. Но теперь Чун-Ли не воодушевляет его шествие. Как бы Вега ни чествовал своё непрекословное величие, она-то знала истину. Перво-наперво, они тоже были, ежель б смягчить, не в ладах. Эти отношения были эквиваленты Балрогу: конкурирование, давняя вражда, хоть и не такая ярко выраженная вследствие безналичия агрессоров с обеих сторон. Обольщаться не стоило, особенно спустя следующее умозаключение. Мастерский тореадор с безупречным, вычурным и казуальным стилем боя получил всего сполна: помимо торжества победы, он прочувствовал страсть боя, насладился страданиями давнего недруга, отплатив ему за каждое грязное словцо, кое ронял тот в адрес Веги и Чун-Ли; оскорбляя их, он прежде всего третировался к самой Красоте – госпожа, которая не стерпит подобных адресуемых к ней сквернословий и профанаций, ущемляющих её совершенные проявления. Краса – это самодовлеющий и значимый культ персонификации себя как личности, хотя Чун-Ли имела представления о его раболепии, которое вскочило в уме его после того, как он ассимилировал себе проявление этого самого культа. Это казалось запредельным, заоблачным и пониманию не поддавалось. Того-то и добился Вега – трансцендентности своего существа, все свои тайны материализовав в испанском воплощении, в образе обаятельного тореадора, а лицо сокрыв под личиною. Никто не должен видеть его лица – аксиома, коя не оспаривается. Все эти мысли слились в неделимом каскаде, ниспадая поэтапно, раз за разом и один за другим, но Чун-Ли уже не ударялась в эти сокрушительные и уму непостижимые раздумья, узнав себя в его глазах – добыча. Треклятый естественный отбор. Правило животного мира: сильнейший остаётся существовать, получая всё ему угодное из того, что он может получить, исходя, в свою очередь, из предложенного. Вроде как Вега самодостаточный и сдержанный, однако в ночь он всегда делался чрезвычайно странным, совсем другим, и альтер-эго сие уже воспринималось иначе, оно было чужеродным, но таким же земным и прекрасным, а вместе с тем и опасным. Теперь образ палача сменился и, скорее, это даже случившийся образ некоего утешителя, смакующий её страдания и после, обличая маску, позволит узреть скрывшегося палача, культ которого породит неумолимое извержение; оно иссушит глотку, убедит в том, что жизненно необходима вода, но утолить эту жажду призвана вовсе не она; нет, не тот первостепенный источник влаги, рождающий саму Жизнь и дающий ей процветание. Крови ему надобилось. Вампир в обличии шикарного юноши. Насмотревшись на кровь вдоволь, теперь он желает увидеть её всплески и фонтанирования ещё ближе, настолько близко, насколько то́ возможно. Чун-Ли скукожилась, судорожно трясясь от этих мыслей. Почему же раньше не додумалась? Стало быть, вновь укорять себя за несообразительность, которая, как бы то ни было, стоила ей жизни. Она слышит его шаги. Они не давили на ушные перепонки в сравнении с тем, какие громыхания издавал грузный, с виду неповоротливый боксёр. Да, теперь верно близящаяся кончина хотя бы прекрасна, равно как и её исполнитель, и вместо зверского избиения он раскромсает её на части. Жалостливые слёзы – финальный атрибут предательства, которое каверзно стремится выдать её слабость и болезненное отчаяние. Обжигающая влага подступалась к глазам, накатываясь под хрусталиками, а ретивое панийно рвалось наружу, дабы избежать грядущей боли. Нет, она не осмелится бросить ни единого взгляда в его сторону, это лишнее, ненужное. А жертвенный соблазн манил, приговаривая, что её истинное предсмертное желание – увидеть его. Но каким он сейчас окажется? Может, он защитил её? Чун-Ли больше всего возненавидела оказаться обманутой собственным же разумом, который зачем-то лукавит, стремясь обжулить её с явно недобрым умыслом. Ничему уже невозможно поверить, лишь проникновенная ложь терзает её. Хватит же! Невыносимо! Столько боли! И физической, и ментальной… Можно ли выбрать одно? Выбор должен быть! Каждый воин вправе выбрать предсмертную участь свою. Она не вынесет этой боли. Исстрадавшись пуще прежнего, Чун-Ли тонет в бездне, утратив спасительную надежду. Силы не вернулись, наоборот, их остатки утекли. Конечности замолкли насовсем; складывалось впечатление, что она уже лишилась их насовсем. Так, всё же… О чём же она?
Вега – спаситель? Он ревностно защищал Красоту в её проявлении, огородив от пагубного воздействия Балрога, отправив того восвояси. Срывался на нём, укоряя за ущемление прекрасного. Значит, не переносил видимости увядающей красоты? Девичьей красоты и юношеской свежести, которая веет для него ароматом неописуемых благовоний. Эстет, несомненно! Неисправимый романтик. Но всё равно, по крайней мере ему незачем пытаться обмануть её. Он встрял за её красоту только по причине упущения: дико возмутился, узнав, что красоту Чун-Ли «изваял» не он. Он хочет на неё патент, стать правообладателем и рисовать кровавыми красками на ней, как на холсте. Нет, это ни в какие ворота! Невыносимо! Всё, хватит об этом раздумывать и предугадывать её изощрённые желания! Он добился своего, манифестируя к получению самого желанного. Красоту приватизирует только он, остальные бесправны, они лишены возможности покушаться на его владения, и если противятся уставной воле, то он непременно отвоёвывает владения и собственные права. Может ли быть хуже? Настолько быть худо ото осознания, что ты – вещь, собственность, какая-то игрушка-безделушка. Для одного – боксёрская груша, для другого что-нибудь ещё. Боксёр не зациклен на абстракциях, он всегда болтает подобные оскорбления, так что, во всяком случае ей, не привыкать, то́ не в новинку… Про́клятый день, ненастная ночь; боже милостивый, уйти бы поскорей прочь! Столько мыслей в единое мгновение. Могут ль они уместиться в одной голове? И нету времени, чтобы истолковать эти непонятные явления, вопросы, громоздящиеся штабелями, свёрнутые рулонами; будто свитки, которые упрямятся, не раскрываясь и не открывая ни себя, ни знаний внутри содержащихся. Нет, ей ничего не надобно. Она всё уже поняла. Вещь – окончательный приговор. Толкования о судьбе, об чём-то предначертанном? Пусть уж она и отчаявшаяся, но терять рассудка не намеревалась даже в последние минуты, находясь на смертном пороге. Он остановился. Звонких, мелодичных шажков не слыхать. Прямо пред нею запечатлелся рослый блондин. Неумолимый соблазн! Хорошо, в последний раз поднять очи. Да, взглянуть в обаятельные, пьянящие глаза смерти. Эти голубые, всегда блестящие глаза... Они хмелят её, заглушая боль и одуряя, право, ослабляя заглушку самообладания, что приводит к удушающей утомляемости. Но усталь сторонилась теперь при виде грациозного и внушительного дворянина. Близок как никогда раньше. Ох, это бесконтрольное исступление! Воплощение Красоты, её достойное убранство! Пред нею! Здесь и сейчас! Что же это за непонятное ликование? Откуда таковому было взяться сейчас в её сознании? Такая радость объясняется сумасшествием? Ведь она знает, что ему нужно, так и почто радоваться, внутри себя торжественно ликуя? Пускай хотя бы прекратит молчание, она сходит с ума! Это он своей наружностью сводит с ума. Весь в белом, с головы до ног: туфли с мягкой подбивкой и с неострыми «носами», тореадорские не приталенные пухлые лосины, лёгкая белоснежная рубаха, развеивающаяся разгульным ветром, две хрустальные пуговички не застёгнуты, и лицо, скрытое под маской, разукрашенная нынче иначе. Что за диво! Узорчатые розы вместо голубой змеи на правой стороне; ветвятся свежие зелёные шипастые тернии, на которых оседают алые бутоны сочных оттенков. Как и глаза его, маску покрывал блеск. Свою роль он подготовил основательно, спору нет. Ангел смерти, облачённый в белоснежных одеяньях. Привлекательная, прекрасно известная в образе его, конская косичка, как колокол, пошатывалась влево-вправо – игривый ветер не унимался. Грешно быть таким красивым. Чун-Ли сейчас же и завопит от такой же вопиющей несправедливости! Ей сделалось не по себе – куда уж хуже? – ото представления одного: контрастирование его на фоне избитой, увядшей девичьей красоты. Да, правильно, зачем ему получать всё и сразу, когда постепенность желанно удовлетворит его влечения и вожделения? Гнев, вывернувший наизнанку, пронзил Чун-Ли, прорвавшись из недр угнетённой души и всего её существа, сквозя чрез черни упадка, и она сейчас выкрикнула б из последних сил, но в тот же час черты лица смягчились ото грянувшего повторно бессилия; приникнув избитой щёчкой к обжигающему холодному асфальту, она истошно выдавила на родном языке:
-Брось эти ненужные игры и убей уже поскорей. Я не хочу и не могу это терпеть. Хватит… прошу.
Возможно, её организм окрепнет – то́ будет защитной реакцией в супротив беспомощности. Чун-Ли сознательно презирала проявленье такового в своих действиях и помышлениях, не признавая бессилие оправданием своего бездействия, но властность слабосилия, немощности – совершенно невыносимо. Жутко больно пытаться дать сопротивление самой коварной стихии – безвольность. Она порождает вялость, мягкотелость и бесхребетность, с хрустом сламывая внутренний стержень. Паломничество над личностью, внутреннее опустошение и изничтожение. Он задумался. Отчего ж не прогрессирует его всходящая экспансия? Пытается угадать её пагубные мысли, порождаемые безысходностью. Скользнувший по её личику гнев весьма удивил Вегу, и он, скрестив ноги, как ножницы, замер всё такой же прекрасной античной статуей, созерцая истязание, боль и отчаяние, собранные в желанном и знакомом ему портрете. Звон металла чуть слышно раздался спустя невыносимое, продолжительное молчание. «Да, приступай уже! – Вне терпения загорелась Чун-Ли. – Где твоя утерянная стремительность? Сегодня всё для тебя. За свою добычу ты поборолся. Пора эту добычу разделывать и пожинать плоды». Звон металла когтей, отчасти, успокоил её; этот звук, словно прозренье, означил готовность карательного инструмента. Смертельная хирургия свершится сейчас. Никто уже не явится: Балрогу здесь больше ничего не нужно, он ушёл с обещаньем, так что сегодня ему уже не бывать; сам же он был прав, никакое подкрепление не явится. Насчёт этого подробности все оставались за Чун-Ли, но она на них даже не зацикливалась, просто убеждаясь лишний раз, что, кроме него единственного, здесь никого не случится. Её тело неугомонно дрожало, вторя омертвляющему холоду грубого асфальта, к которому приникла всю собою, словно он поглощал её, засасывая в очернённую воронку. Сомкнув очи, она ожидала начатия смертельной оды, которой не услышит, на что и надеялась. Улыбка вдруг искривилась на лице её изувеченном: дала себе обещание, что будет паинькой и не сорвётся на предсмертные крики, вопли, а будет изображать страдания с максимальным артистизмом, который она сможет себе позволить. Отчасти будет притворствовать, хотя естественности всё равно окажется в подавляющем большинстве. Надеющаяся, страстно веруя и заклиная его, что не заставит кричать. Ничего кроме звуков хлещущей крови, агрессивного оттенка в звоне металлический когтей и его самодовольного голоса. Себя в этой драматичной, завершающей постановке она не слышала, совсем. После такого позора её никто не обязывался спасать, она и не хотела впутывать лишних лиц. Это личное. Она знала цену проигрыша. Вновь улыбнулась: хоть в чём-то оказалась предусмотрительной и правой, и в этом не смог усомниться неугомонный разум, постоянно что-то старательно твердящий ей, навязывая правоту, выдавая за собственную, суверенно обособляясь от неё самой. Никого она не слушала, и не важно, слышимо это иль нет. Время платы. Цена – её жизнь. Всё произошедшее казалось азартной игрой. Она не приемлет такого халатного, циничного, вещественного отношения к сражениям; она благовоспитанна и окультурена своенравием и развитыми манерами, и тогда-то сформировался фундамент восприятия боя как межличностного явления, на котором зиждутся её понимания. А вот Вега не откажется от азартных игр, ведь ставки делаются самые различные. Навряд ли какие-то значимые вещи его интересовали, ведь сия игра не стоит свеч, если на кону нет того, к чему возлежит душа его, что рознится с интересами; обаятельная красавица – единственное, ублажающее его. Не получая проявления Красоты, он откажется от игры, которую заключит как малоинтересную, бессмысленную… Нежели чем сегодня, получив сверх ожидаемого: и почести безответные для себя любимого, достойно почивая на лаврах победоносным господином, и заполучая достойный выигрыш, который отбил из рук неверного врага. Он добился своей цели; невозможно оспорить его триумфа и заслуженности трофея. Досадно, ведь таковым-то и являлась сама Чун-Ли. Вещь. Награда победоносному, ликующему господину. Стереть все мысли, разнести и смазать все притекающие думы, довольно! Каждому по заслугам. Падкая добыча… Естественный отбор… Вещь. Хватит! Хватит! Ни словом больше! Какой же этот мир невыносимый. Все эти мысли прежним тоннами пыли оседают на веках, утяжеляя и не позволяя поднять их. И на том уж добре. Ежель захочет, всё равно не сможет. Слепое, безвольное прощание – суров её вердикт, но она уже устала, гневаясь излишнему драматизму. Ни к чему эта софистичность; опять же, зачем? Дума о высоком, об уходящей жизни, размышления о мыслях тех, кто покидает белый свет. Зазря… Сейчас всё кончится, остальное не станет прогрессировать, нету никакого другого пути. Эти дороги, проулки и аллеи Восточной Азии не являются этими возможными путями. Сейчас этого всего не станет, и незачем убеждаться в том, что всё канет в небытие. Реалия мозаикой дробится, разваливаясь по частям, но неслышны ссыпающиеся под сокрушительным ударом осколки. Ни-че-го. Убийственный абсолютизм. Как и полагается: существует заданный, конкретный сюжет, он развивается, к финалу подходит развязка и уже на пороге выжидает злополучный эпилог. Но в этой пьесе Чун-Ли не реализовала себя. Поучаствовала, но ничего не ощутила, кроме горечи поражения и болезненных мук. Противное послевкусие. Хоть бы сего негатива сосредоточенья, горящего в изничтожающем чёрном пламени, оказалось достаточно, чтобы испортить впечатления Веги; не оправдать его ожиданий и предвкушений, чтобы посчитал её казнь невыразительной, безо́бразной и, неудовлетворённо фыркая, бросит её бездыханное тело. Трофей, которому грош цена. Ужасно знакомые слова… Умерщвлена, в сумрачную ночь лежит одна, без движения, безжизненна. Брошена посреди смертного пути. О, эти разбитые, предательские, мерзкие невыносимые мечты, они кажутся для неё действительно своими. Она не верит, она неразборчива, апатична, разбита и угнетена. Переживания, бури эмоций – всё прошло, когда рваная рана кровоточила. Всё наутёк. Безвозвратно. Бесповоротно. Необратимо.
-В словах твоих мелькнула не то мольба, не то просьба; чему бы из двух не стало быть сейчас, оно оказалось страстным и пылким. Проясни же мне, краса моя ненаглядная, не желаю заблуждаться.
Как этот чудный голос может оказаться среди ночи? Такой неподобающей: мрачна она, со хмурыми небесами и избитыми картинами, изображающими нищету и обездоленность, которые озирает на протяжении мучительного времени. Всё такое ничтожное, недостойное самого́ его пребывания. Но он здесь, и этот звон, в действительности, схож с колокольчиками; та трель, звучанье которой исцеляет. Вот-вот, казалось уж, будет спета натуральная композиция в исполнении одного единственного юношеского голоса, и вроде взрослого, зрелого, но возраст оказался не властен над этим мелодичным перезвоном, возраст не определял сего звучанья. Чун-Ли старается дать сопротивление его чарам, она понимает и осознаёт, что себялюбие дворянина требует безотчётного упоения и какого-то признания, и всё это он получает, созерцая неутешительные для его жертв страдания. Обождав, он заговорил вновь, получая скупое безмолвие в ответ на его переиначенную тираду.
-Нарочно ты скрываешься от меня, говоря на родном своём языке. Заговори же со мной наконец, обрадуй меня своим голосом, дай понять, что теперь не стало поводов для беспокойств.
Последнее обожгло слух Чун-Ли, равно как и всю её. Нет поводов для беспокойств? Подразумевает верзилу Балрога? Вероятнее всего. Тем не менее, теряться в догадках она не намеревалась, зато очевидно смущало другое: почто её обманывать признанием безналичия угрозы, ежель он сам уготавливает расправу над нею. Её мысли об порче предвкушения изощрённого убивца, ныне сменившего бесцеремонного боксёра, укоренились. Бессилие жадно её одолело, но позволило не смыкать карих её очей, коими он, наверное, и любовался. Время от времени безупречная статуя, бывшая воплощеньем чего-то поэтического, скользила взглядом по её телу, и глаза смотрителя часто сужались, щурясь, будто из небес рвался чрезвычайно яркий солнечный свет. До сих пор не может примириться, что ему досталась некачественная вещь. Эти вещественные токи мышления неугомонно заставляют содрогаться её из-за пронизывающего холода. Пока довольствуется мученьями, кои она претерпевает. И всё же, неизвестно, что ноне поселилось у него на уме. Произойдёт возможное и невозможное, мыслимое и немыслимое. Чун-Ли незачем с ним осторожничать, держать ухо востро, ведь сил никаких не осталось, их притока она уже не ощущает; теперь осознаёт, что она сама этого не желает. Не желает сопротивляться, бороться за свою жизнь. Все безответные аргументы она оставила позади, ещё до того, как они сделались в опасной, терзающей изнутри близости, но хуже всего ей далось тянущееся ожидание.
-Мольбы или просьбы – безразлично и с хрипотой заговорила она, когда каждое слово выговаривать было ей, подчас, невмоготу, – разве выбор имеет значение? Как тебе хочется, так и воспринимай. Только без напускного непонимающего вида. – Вега многозначительно всмотрелся в её глаза после сказанного, кажется, проверяя и пытаясь убедиться в действительности услышанного из уст Чун-Ли. – Я уже всё поняла. Не знаю, откуда ты здесь и, отчасти, не понимаю, зачем…
Шейные мышцы вдруг принялись за исполнение завывающей, бесчеловечной боли, противно складывавшейся в цельный хор, массовостью своею который многократно увеличивал претерпеваемое. Поперхнувшись, она выкашлялась, даже не смогши ухватиться за болезненное место. Только быстрая смерть ей полагалась. Но этот «доктор» специализирован на излечении собственных душевных ран, допущенных в ходе отвоёванной добычи. Не допуская явление всех этих мерзостей повторно, мысленно ограждаясь ото самой ужасной напасти, она уловила сущность его первых слов, которые, увы, подготовили к худшему исходу, и поэтому, когда хранилище мыслей прохудилось и пошло наутёк, она отбила своё желание вести долгие реплики: силы не дозволяют, немощность душит, да и если лишний раз напрягать шею, то ощущения совсем не комильфо делаются, в то время как чувствуется удушье от чего-то сковывающего изнутри, а воздух кончается быстро и его недостаёт; последнее – следствие несильных, учащённых, но срывающихся вдохов, которые, наверное, ему-то и нравится слушать, словно мелодию, коя бальзамом на душу, обтекая по стенкам и даруя согревающее чувство. Так что почто выворачиваться наизнанку ради того, чтобы по собственной же глупости продлевать его триумфальное чествование и множественные пароксизмы, удовлетворяющие потребность в зрелищности созерцания погибающего существа. Противно! Мерзко! Невыносимо! Но больше нет источников для подпитки, окромя злостного, лавового, раскалённого гнева, который действует, скорее, против иссякшей досуха бедняжки, потому сию деструктивную силу она присмирит как сможет, определится наконец и выявит нужный ей настрой и достойно примет уготованное; не судьбой, а случаем, произошедшим в сегодняшнюю ночь. Финальная мысль её прозвучала, нервно и сбивчиво спрыгнув с разбитых, отёкших алых губ:
-Никаких игр. Никаких развлечений. Сначала один фатальный удар, затем всё остальное, что тебе вздумается. Я заклинаю тебя… Я…
Изнемогши, её ужасно затрясло. Никогда бы она не относилась к смерти с таким избранием; задавать какие-то критерии, условия… двигать своё волеизъявление навстречу верной гибели. Как подло! Без бою! Но бой уже был... Справедливость меркнет, её ничтожные остатки затухают, сгорают в том же пламени, в котором горит её душа. Она и позабыла об умилительном обращении Веги, которое сладострастно адресует он ей. Прерывая мысли резвым шиканьем, силуэт наново обрисовывается, окантовка меняет образ, хотя его владелец прежний. Незаметно совершаемые движенья преображали его кардинально и, как раз-таки, заметно. Разобидевшись, он томно хмыкнул, распахнув руки так, словно… пожелав её приобнять.
-Ах, конечно же! Моё благолепное создание, да, именно же, причина заключена в наших давних конфликтах. Минувшие склоки, битвы, что стынут в памяти моей, воспоминаний осколки… – и он мечтательно промычал, обратив взор к чумазому, угольно-пепельному небосводу (отвратительное для Чун-Ли зрелище над главою!). – Я даже и не вспомнил, что ты мне совсем не доверяешь, что напугана…
Он денно и нощно выжидал ответа, но потом начал укорять себя, в точности как она, явно лицезря её поношенное, нездоровое состояние. Неподвижное, обаятельное, увековеченное тело воительницы, исцарапанные руки, ободраны колготки, а на коленях жуткие, почти что цельные дыры, словно зверь волок её по асфальту километрами. Лицо переполнено страданиями, само оно внешне подтверждало нестерпимые мучения. Он замечал невидимые уколы, которые заставляли её содрогаться, но служебная закалка старательно глушила порывы, отчего реакция выражалась малозаметно: дрогнет нога, заелозят пальцы, злостно цепляющиеся за треклятый асфальт и шкрябающие его, вот-вот который сможет заковать её в лёд, а личико, такое отчаянное, изнеможённое, вторило общей картине болезненных ощущений. Последняя капля! Бушующие пароксизмы встряхивают Чун-Ли изнутри ото внезапного осознания, когда она, как громом поражённая повторно, приняла вопиющую мысль: видимость беспомощности и жалости. Лютый, алеющий, как и некогда кровоточащие раны, пускавшие смирные багровые водопады, гневный порыв взбеленил её; она храбро вообразила себя тем же взбеленённым зверем, ассимилируясь настрою Балрога, и пожелала испытать судьбу, моральным плевком вознамерившись утвердить неприятие самого́ значения этого слова, которое по-прежнему было ей безразлично и которое впредь и никогда для неё не обретёт невозвратную значимость. Выдавив злобный оскал, Чун-Ли потупилась взором вниз, прикрыв исцарапанной левой ладошкой лицо, встряхнула головой, игнорируя воспалившуюся боль, с гордостью и непоколебимостью мустанга вскинув её, вытянув опухшую, в ссадинах усеянную и израненную бледную шейку, и выпалила практически гимном, натурально, переняв тон и рёв боевого клича от Балрога:
-Довольно! Раз уж так повезло тебе оказаться здесь, тогда сделай это! Один удар! Для единственного исключения – сорвалась она с лютой хрипотой, выплёвывая рвущиеся наружу кровавые сгустки. Этот терпкий, солоноватый вкус осел где-то в шее, вдруг прильнув ко рту, и, скорчившись, она стала сплёвывать, затем, что есть сил, набирала воздух ртом. Верзила не оставил на бедняжке ни одного живого места, укрывшегося ото его боксёрского зверства. Неугомонно, она ревностно рвалась всем телом, даже попытавшись подняться, с горем пополам находя ничтожные остатки сил, чтобы отжаться от асфальта, пред тем перевернувшись на живот. Главою поникнув, с уже меньшим ором она докончила: – Хватит этого театра! Он здесь ни к чему! Мне боль не страшна, но я не хочу, чтобы она забавляла тебя. Только бы я этого не увидела.
Её внезапное зияние скользкой, пренебрежительной улыбки всполошило Вегу, отчего он в нетерпении уже перебирает пальцам. Чтобы не усугублять ситуацию, он мирно и беспрекословно избавил её воспалённый, бесноватый взор от видимости когтей, их смертельного металлического блеска. Что-то ещё утаилось в её раздражившемся уме.
-Пакостное «Shadaloo» надоумило провести хитрый и коварный манёвр. Балл за сообразительность. Хоть что-то путное. Но ты, Вега, хотя бы ты не окажись сейчас подлым и исполню волю умирающего. Ущемление своей чести невозможно простить… Смысл этих слов я обращаю именно к нам – удручённо и мёртво договорила она на выдохе, в бессилии вновь припав к злосчастному асфальту, но уже не ощутив обжигающего холода, как будто своё место она более-менее утеплила своим почти уж совсем заледеневшим телом, приняв таким образом подавляющую часть этого пробивающего холода.
Теперь Вега принялся перебирать слова, поражённый стремительностью Чун-Ли. Бесстрашная, пусть изнурённая, но незыблемая в своём отношении к гибели: сразу облегчить для неё акт убиения, окончательно оставив без чувств. «Без чувств» – пожалуй, это самое меткое наименование кульминационной сцены в жизни Чун-Ли. Этот театр её утомил даже пуще схватки с «быком», и повеяло для неё хандрою в одночасье; дурная атмосфера, апатичные ноты… Зато не увидит больше её страданий. Пусть убивает неохотно, из-за вынуждения. Ему нельзя оставлять вариантов, поэтому она целенаправленно будет давить на него. Никаких альтернатив! Нет сцены, нет более антрактов; поставка ей не интересна, замысел и исход безразличны. Достойное воинское тщедушие настало. Только не игры, только бы без актёрства и посторонних ролей. Этого бремени она точно не вынесет. И именно такая геройская натура пригляделась ему. Дворянская прихоть оказалась заинтригована обжигающей смелостью азиатской воительницы. Не сдаёт назад, не трепещет пред ним; даже будучи подавно знакомыми, Чун-Ли не побоится его, не устрашившись пред лицом смерти; сверх того, подсознательно, она охотно принимала эту обаятельную смерть. Впервые из двух зол случился такой выбор, который она охотно и совершила. Первый бездумно бросится усиливать жалящую агонию вплоть до умерщвления, а второй сделает это красиво, только бы отговорить от единственного – от театральной постановки. А он-то как раз и заприметил сопротивляющийся облик, враждебную, бесстрашную наружность, и этот образ оказался для него желанным. Девичья чувственность – чудо расчудесное! – помогла выявить это проявленье в его возмужалом взгляде. Слегка прищурился, сложив руки друг на друга. Зиявший на её мимике гнев исказился, как бы старательно она этот порыв ни сдерживала, и встрепенулась всею собою. Он предельно ясно запечатлел этот образ. Не помнит он, чтобы она набралась смелости, умело и безупречно отыгрывая эту роль – та, которая не покорится его величию. Даже ощущая угрозу, лицезря её воплощенье, Чун-Ли сохраняет ненависть в глазах. Вега понял, к чему манифестирована эта испепеляющая злоба. Не он сам есть объект этого гнева; как бы то ни было, но тождественную истинность он познал в мгновенье, вглядываясь в эти попрыгивающие, дрожащие зрачки и огрубляющиеся неровным изломом бровки. Хоть он и смутил её, тянучкой длящееся молчанье, грянувшее внезапно да вдруг, воротило былой пылкий настрой, и Чун-Ли приложила выразительности, дабы выказать ярое чувство: ощерилась, подобно бирюку, удержав грубость взгляда и ненавистный срежет зубов. «Верю!» – торжественно и помпезно объявлял Вега, умиротворённо провозгласив утверждение в своём сознании.
-Какое стремление! Сколько злобы и бурлящей ненависти! – Воодушевлённо просиял юноша, стукая острым ногтем указательного пальца по маске в области рта (интуитивно понятный жест). – Мне так досадно, что ты, моя красота, не сплотила со мною этих эмоций и настроев в борьбе с тем мерзким животным, которое извело и тебя, и неповторимую красу твою первозданную. – Опечаленный выдох и неудовлетворённое мотание головой. Её недоверчивость нарастает; знает: умело отыгрывает роль, вжился в проникновенно-сострадательное амплуа. Впервые Чун-Ли сподобилась на проявление инициативности, выразив первую свою мысль по части сей щепетильной темы:
-Естественно, ты переживаешь, поскольку твои ручонки не добрались до меня раньше. Теперь я не так красива, как бы тебе хотелось. – И ещё решительней ввернула, втянув шею и приподняв голову: – В любом случае, даже если воспротивишься при осознании этого, ты не покинешь меня, пока не совершишь роковой удар. Ты обязан – внушая свою мысль, уверенно вкрапила она, гордый устремив свой взгляд, утопая в голубоглазых глазах, которые теперь-то её не соблазняли, пытаясь успокоить и покорить в конечном итоге. На очереди оказалось второе созревшее соображенье Чун-Ли: – Ты получил всего, чего желал. Может, ты и не любитель планировать, зато этот план тебе пригляделся как нельзя кстати: я извожу Балрога, он избивает меня, но в финале оказывается не он, а мнимый союзник, который убирает его со сцены. Я бы похлопала, ведь, признаться, постановка удалась на славу. Мне нет дела до того, кто занимался организацией всего этого зрелища. Кто бы ни был он из проклятой вашей корпорации, даже если ты сам, внакладе ты не остался. Раз уж знал достаточного на мои счёты, тогда был готов заранее. Никогда тебе не удавалось превзойти себя – вдумчиво проговорила Чун-Ли, убедившись, что она это озвучила для него, затем тяжко выдохнув. Теперь девичий голосок дрожал, словно маленький колокольчик; простывшая, с голосом осевшим, она, прокашлявшись для верности, следовала по следам выявленной квинтэссенции. – Не знаю только, как Балрог на это согласился. Впрочем, это не имеет значения. Может, он только и рад найти повод, чтобы сойтись с тобой в очередной драке, обходя недовольство увальня Байзона. – Злополучное имя символично далось ей после небольших кровяных плевков, подтверждая неприятие личности, которую величают таким именем. – Моё детище будет продолжено. Борьба за справедливость бессмертна, скольких бы её сторонников не убивали – непоколебимо и твёрдо заключала она, попытавшись подняться, вдруг воспрянув духом. Она не хотела, чтобы он принялся за дело своё тогда, когда сама будет лежать неподвижно. В приступе безбоязненности ей хотелось употребить последнее слово, которое останется за ней, но она неуклюже осеклась, не найдя сил, чтобы удержать себя на ногах.
Падение. Он сделал рывок! Всё! Эпилог настал! Он… Не дал ей завалиться навзничь? Не воткнув когтей в бок или в шею? Не предприняв никаких средств, чтобы убить? Самое же время! Может, она не чувствует, как истекает кровью? Анемия одержала верх, лишив чувств?
-Глупенькая моя, зачем ты делаешь себе больно? – Задушевно прощебетал этот чарующий, нежный голос, придержав её за талию.
Она слышит его, а ещё дыхание, дворянскую свежесть… Выдумала ль она для себя последнее? Может, прилагательное выпрыгнуло совершенно несуразно, но вот свежесть… Сделавшись вдруг рядом, обдавший её морской бриз как будто не обжигал более ноздри, солёный приторный запах фильтровался, смешиваясь с его ароматами. Боже! Без парфюма? Не опосредованный духами? Самое какое ни на есть настоящее благовонье? Мысли… Куда? Зачем? Их всех, до самой крупицы, намагнитило к нему, прямоточным путём навстречу совершенству. Это лишь вдали он оказался враждебным и опасным, а сейчас?.. Сколько умолчаний вдруг стало, сколько мыслей обрывается и не сводятся мосты. Его черёд отыгрывать свою роль. Каков сценарий? Такового нет, лишь чистейшая, богатая, необременённая условно заданной последовательностью импровизация. Только что противилась театру, а теперь принимает в нём активное участие, наращивая собственное амплуа. Он заразен! Распространяет свою театральную игру. Стоит ли попробовать? Отстраниться? Мигом! Патогенный актёр, который тоже по-своему опасен, несущий в себе смертельно опасный вирус. Хитрый план! Сколько же можно? О… Погоди же, мгновенье, сейчас его черёд выпроводить в свет новорождённую в уме тираду; осознанную, обдуманную и... искреннюю? Её так и подмывало прохрипеть, вопрошая: «Я умираю? Ты выполнил мою предсмертную просьбу?» – и услышать скорый ответ, подтверждающий результат томимого ожидания. Бережливая рука нежно прокатывается по спине, задерживаясь на полпути. Тепло! Наверное, на сей раз лучи светила прорвались чрез непробиваемое очернённое небесное полотно? Ведь именно тёплыми прикосновениями лучей можно было объяснить это ощущение, но это именно его рука, когда было слышно заветное трение о ткань. Обходителен. Не допускал её падения.
-Ты мыслишь профессионально, как следователь, что и подобает работающему в Интерполе. – После хитренько усмехнулся, подобрав игривый, безоблачный звуковой оттенок. – Что уж там, зачем утрировать? Любой, кто служит закону, он непременно таков и есть. Но порой они платят весьма неподобающую цену, иногда лишаясь собственной жизни, верой и правдой ведя службу свою во благо всего мира, чтобы в нашем мире добиться мира, гармонии и спокойствия. Я надеюсь, ты не стремишься отдаться на смертный одр с нескрываемым желанием, прикрываясь этой утопией? – С напускным коварством хитрил Вега. Бархат голоса слышала лишь она, но не видела лица, скрытого под маской, и голос звучал близ левого плеча, словно сейчас она должна созерцать лишь то место, которое он покинул. Но все неблаговидные картины меркли, вся разруха, сегодня случившаяся, перестала беспокоить Чун-Ли. Она явно не понимает, упустив что-то чрезвычайно важное. Умело обдурил её? Элегантные уловки? Но вместо бесхребетного, бездейственного ожидания она предпочла делать то, что он посчитал нужным – слушать, внимать каждому слову, как будто глас сей вёл её по чуждому лабиринту, материализованному в виде чахлых, зловонных трущоб. – Что бы ни оказалось заложено в твоей голове, я приложу ту же старательность, с который ты возненавидела меня в лице убивца, дабы повлиять на эти мнения и основания, которые выстроили твоё персональное убежище. Туда ты сбегаешь каждый раз; это полезно, когда нужно что-то обдумать или сфокусироваться на определённом предмете, явлении – опять же, что бы оно ни было – однако бегство подставляет тебя, бросая на истязание врагу. В последний момент, в пору отчаяния и безысходности, ты покидаешь это укрытие, с ликованием объявляя предсмертное желание. – И каждый из них призадумался, принявши пищу для размышлений. Далее он прочувствовал своё динамическое амплуа, которое дробилось на множественные личности и расширяло «диапазон» богатейшего простора собственного альтер-эго, и он принялся говорить, уж чуть ль не воспевая оду, проникаясь прежней помпезностью эпопеи и делая красиво, по заветам пушкинской поэзии: «С чувством, с толком, с расстановкой». – От меня не стоит укрываться. Я всегда поблизости. И не потому, что мне того хочется, а потому что натуральная нужда оправдывает эту близость. Такую красоту нужно охранять, беречь от лап диких животных и всяких мерзавцев. – И прибавил с особой выразительностью и лирой, припомнив то, чем она его заклинала: – Это моя обязанность. Удивлена? – Переливающий львиный тон с утробным урчанием усмехнулся. – Признайся, тебе даже и не пришло бы в голову, что я…
-Ты… - Дрожащим голоском просипела она будоражащее местоимение, рефлекторно повторяя его, словно эхо, давшее отзвук по всей необъятной округе.
-Я? – Интригующей повторил Вега, разжигая интерес вопросительным нарочитым оттенком.
-Спаситель? – Силясь, завороженно произнесла Чун-Ли, забегав глазами по просторам узких улиц, как будто она потеряла его и уже не ощущает близости, немедленно восхотев найти беженца. Она боялась, что он покинет её? Не исполнит просьбу? Оставит в объятьях агонии? О нет! Только не так! Она хотела пасть от рук проявления Красоты, от рослого блондина и маской лицо которого облачено, покрытая сияющими блёстками и с вычурным, любвеобильным художественным исполнением.
-Не оказался ли я таким в твоих глазах изначально? Я ведь не мог сразу разоблачить свои намеренья, лишь только явившись пред тобою, вернее, ты бы их навряд ли угадала так да сразу. Или ошибаюсь я?
Теперь антракт? Не вовремя. Пауза вернула наплывшую тишь, а вместе с тем и её неотъемлемые аксессуары: мерное шипение морской пены и плеск волн, разгульный прибрежный ветерок, который уже не выдувал, ударяясь об них стремительным потоком, а лишь щекотал, обдувая косы Чун-Ли вместе с посеревшими от пыли бубонами и развевая шатающуюся конскую косичку блондина, которую она завидела, нерадиво обернувшись в его сторону.
-Прошло бы время, наверное, позабыла твою внешность вовсе. Но память помнит былое, так что я не отступлюсь, Вега. Вы все заодно; хороший план, повторюсь – неохотно выговорила Чун-Ли, утомлённо сощурившись, находя весьма, конечно же, неприятным воспроизводить эти слова вновь. – И ты не ответишь мне, и я не узнаю: зачем ты лгал мне во всё это время, когда заставлял думать о спасении? Воспалял чувства и надежды. Зачем? Но я не могу порицать. Я…
Он перебил её, аккуратно задержав пальчик у губ.
-Заставляешь сомневаться в собственных словах? Меня? – Игриво усмехается вновь, находя отрадными её заблуждения. – Хорошо. Я получил всё, что хотел? – Прямо вопросил он. Чун-Ли завидела его движения: обернулся, но взгляды по-прежнему не встречались с той поры, когда он подхватил её, падающую, словно подкошенную серпом.
Она неубедительно кивнула, затрясшись вновь. Предательское тело! Обходится с ней беспардонно, выдавая трепетные слабости и сковывающую нерешительность.
-Ну-у, незачем так волноваться – утешительным сопрано смягчил Вега и его рука поднялась вверх по её спине, настигнув конечного этажа, уже гладя по голове, с эстетической прилежностью перебирая пряди волос, в глуби которых затаилась та же пыль, особенно с крыш, не говоря уже про падение козырька (представить ей только то́ над собою, которое сваливается прямо на голову, воспроизводя недавнюю картину – жутко!). – А что, если я отвечаю так: я ничего не получил? А если я прибавляю таким ещё вот образом: почему мы толкуем лишь обо мне? – Легко выдохнув, его амплуа сострадающего произрастало вглубь мучений и стенаний Чун-Ли, лавируя и огибая воспалённые препоны, и он черпнул уверенности, прибавляя к голосу, набрав всё тот же знакомый перезвон тембра, пред тем как будто готовясь дирижировать целым оркестром, тихонько звеня под её ухом, издавая всяческие отрывистые звуки дыхания. – Ты храбришься предо мною, не выказываешь боли, старательно скрываемой, и стои́шь, не пошатнувшись, – помпезно и величаво прозвучал голос победным кличем, – не важно, какое оно всамделишнее твоё положение – лежишь или стоишь в действительности – но сама же пытаешься принять на веру мой спасительный образ. Ты изнурена, утомлена – с пониманием и натуральным трепетом обмолвился Вега вдруг, встав пред нею во весь рост и, держа за плечи, на доступном расстоянии оглядел всю, – мне невыносимо лицезреть вандализм того болвана и пентюха, с которым он обрушился на тебя. Хрупкое моё созданье. Будто фарфоровая, я боюсь разбить. Но тебя не удержать взаперти, если только насильно... Последнее не посмеет допущенным быть. Ты... не можешь принадлежать кому-то – жарко вызволил Вега томящуюся мысль, вырвавшуюся, словно полымя из печи, усиленное подачей спалённого при попадании горючего. Она окаменела, сделалась статуей, как и он, недавно бывши таковой же, но досадуя, что не выглядела такой же обворожительной, чтобы красы её довлело для достижения статной и знатной античности, которой он добился в своём образе враз. Она припомнила свои догадки, однако... Вега озвучивает их иначе и вкладывает совершенно о́вый смысл, делая её доводы ошибочными, и истинность слышалась во всей чистоте своей, казалась правдой и хотевши казаться правдой в неподдельности. А может, это не иллюзия, а непререкаемая действительность? Загадки нужно разрешать! Но она не может, так что пущай он говорит, не останавливаясь и не запинаясь об умолчания (те издержки, которые запрыгали вдруг в словах его, словно между поэтических строк). – Случившись данное, ставший самым близким тебе окажется наделён взаимно разделяемым правом распоряжаться тобою. Не из деспотичных осмыслений, руководствуясь не тиранией и насилием, а благородными побуждениями. Ценность твоей жизни, не одного только существования, он вознесёт к небесам, и обеспечит сохранность твоего хрупкого бытия. Экзистенциальная перфекция – упоённо и мечтательно лепетал дворянин, строивший воздушные замки. – Я не помешан на этой безумной идее, не охмелён подсознанием и их иллюзорными картинками, но эта квинтэссенция есть некая суггестивность, которую я встретил однажды, породив когда-то в минувшем прошлом и сохранив этот незыблемый натюрморт. Теперь я знаю, кто на нём наконец-то будет изображён – торжественно заключил он, скользя правой рукой по талии Чун-Ли. – Самое желанное, которое и представить ранее не смог бы. Живые, неподдельные образы. Вот я и нашёл тебя, о прекрасное моё созданье! Любимое моё совершенство. Вот чем я опьянён! Не самим лишь образом, его одним только воплощением, а тем, что поддерживает его нерушимость. Этот оберег сосредоточен здесь, в душе – с её талии соскальзывает горячая, гладкая ладонь и, почти порхая, мягко приземляется на её груди, чуть выше живота. – Я ещё не познал эту отдалённую для меня архитектуру, уподобленная стилю барокко… во всяком случае, у тебя, милашка. Теперь я здесь, чтобы изваять это архитектурное чудо света. Моё маленькое, неприметное и ненаглядное чудо – ласково прибавил Вега, уже гладя её по щеке, скользнув по израненной шее, которую она податливо обнажила, вытягивая, словно тянувшись к небесам, прямиком вверх, на взлёт готовившись. Все порезы, ссадины, отёки и раны удивительным образом смокли, радуясь теплу и шелковистости кожи дворянина. Он подбирает образы, сравнивает предметно, но нет того осадка утилитарности, ведь он вкладывает в эти материализуемые абстракции свою душу, светящиеся, как Полярная звезда, и кажется, Чун-Ли щурилась теперь от этого блеска. И… О, это теплящееся ощущение! И телесное, и душевное. Она напрочь позабыла об необходимости отстраниться. «Что за глупость?» – только бы и ответила она вопросом на риторическую и утвердительную ненадобность, потому обняв высокорослого, стройного юношу. Разум её тут же запротестовал: «Что ты делаешь? Непозволительно! Это твой убивец! Персонально тобою заказываемая смерть!» – «Вот именно, прекрасная смерть, которая сведуща в красоте и обаянии. Она-то мне и нужна. Об таком лишь только мечтать, чего я и не смела делать, но заслужила по воле своей» – так бы и отвечала она, контратакуя напористую утвердительность разума. Вожделеет ею не только физическое тепло. Эта мысль уже не заставила содрогнуться всем телом, но тряска залихватски и прытко разнеслась по нервным окончаниям, взбудоражив и взбодрив – она прижалась к нему сама. Какая инициативность! Прогрессивная, стремительная, как и её признание в готовности отдать на истязание своё измученное тело, предать его палачу, который оказался спасительным и благочестивым рыцарем. Вот-вот её перенесёт в эпоху средневековья: ратуши, оплоты и могучие замки, захолустные, неприглядные деревушки, из труб которых в студёную пору клубится негустой курящийся дым. Не случайно ей представилась пора́ студёная и морозная, ведь именно холод высасывал остатки жизни, самого́ этого чувства жизни, коего лишаешься спустя Аредовы веки; скитавшись в нищете и обездоленности, нагнетающее самобичевание грозилось стереть её, избавив с поверхности земной тверди, но милостивый господин пустил к себе на ночлег, ничем не аргументируя своё решение и не заставляя её, чуждую странницу, объясняться. И вроде всё это кажется примитивным, чересчур упразднённым и неправдоподобным, начиная ассоциативным рядом Чун-Ли, плывущей по небосводу мечтательному; рождение ассоциаций, случившееся при некой несбывшейся идиллии, но всё реальное, действительное, такое, какое оно случилось здесь и сейчас. Сомнения опали, как кедровые шишки, звучно падая оземь, и она слышит это падение... Теперь уже не своё собственное, да и он не позволит упасть; и как уж оно случится вдруг, если они заключены в тесноте не удушающих, комфортных объятий. Какой уж тут стиль барокко? Сравнится ль её укрытие с величавой, грациозной, античной архитектурой испанского светловолосого дворянина? Структуры не важны, как бы они ни выглядели, бесценен сам обладатель, который возделывает собственное творенье по уму-разуму и содержит в чистоте и порядке, поддерживая уютную обстановку. Зашедши внутрь такого неземного чуда, душа прибывшего гостя отдыхает и расхолаживается вместе с хозяином. Взаимные начала, обещанные продолжения, долгоиграющие и весьма заманчивые взгляды в перспективу. Ей самой хотелось остаться вечной гостьей его укромного приюта, не важно, каким она его себе представляла, вырисовывая в уме и детализируя сию картинку, но вечно гостить невозможно, и ты либо уходишь, когда настаёт пора, либо ночуешь, однако и это явление срочное, и время, рано или поздно, разлучит. Значится тогда единственное: сожительство, основывающееся всё на тех же взаимных началах. Она строит планы? Думает о будущности, обращая устремляющийся взор в невиданную и непознанную бесконечность? Он наверняка сможет прояснить это. Она верит в него и в плодотворность благоухающий, как и он сам, мыслей и раздумий, так что его порядок в голове куда лучше и угоднее в сравнении с её блаженной пустотой, вызванной нахлынувшей эйфорией. Вверяема достойному господину по собственному хотенью. Теперь и она испила запретный алкоголь, и не надобился ей бокал, дабы наливать по чуть-чуть и неспешно испивать, насыщаясь с каждым новым глотком, да и само употребление – действие опосредованное, нейдя в сравнении с обонянием. Мечтательная особа, проникновенный энофил. Зачем она поддаётся этому дурману, да ещё выставляя свою несдержанность напоказ? На удивление, окружение осталось таким же пустующим и безучастным. Театральный дворянин не жаловал зрителей, посчитав их посторонними… Как будто всё кругом стало подвластно его воле и ритму тела, кой он излучал, задавая интенцию для каждого связующего элемента в эту пасмурную, мрачную ночь. Дирижёр этот рядом с нею, большего и не надобно ей в предвкушении жгучей вернувшейся мысли об смертном одре. Хотя бы ещё чуть-чуть, беззаветно и ревностно отвоёвывая несуществующие мгновения бесконечности. Вся эта философия сторонилась ноне ума Чун-Ли, когда она уверенно обняла свою смерть, которая убеждает её в отсутствии убийственных мотивов. О, эта прекрасная, обаятельная смерть! Её коварство только красит и преображает. Она укорила себя в бездумности, порицала умалишённой и… нерешительной. Разум настроился против неё. Такого безумства она бы не выдержала, не окажись он рядом с раздвоенным амплуа: защитник и поработитель в едином образе. Тогда почему бы не попытаться вникнуть во всё существо его «догмы» о красоте и её совершенстве? Только раз лишь попытаться… Только бы последний шанс, отведённый на раздумье, чтобы утонуть в гибельной бездне, минуя «удовольствие» захлебнуться в собственном кровяном океане. Переломила недоверие и осознание вражды, перейдя Рубикон, и сделав это сегодня раз и навсегда, с убеждённостью в бесповоротности грядущей. Вот он, момент прощания. Тоска по прекрасному и завораживающему пролилась жгучей лавой по её сердцу, разъедая нутро и прожигая душу. Пускай он попытается угадать эти ощущенья, прочувствовать и выстрадать собою, хотя она и сомневалась, что он охотно возьмётся за подобное смутное занятие. Тогда пускай же она получит последнее; то, чего пожелала искренне и безответно, не слушаясь собственного разума, гневными и осудительными отголосками тарабанящий её по голове. Но сейчас необычайно легко отдаться хмельному дурману, убеждая себя, что таковой действительно необходим. Вега не станет наркотиком, но особенен он благодаря сильнодействующему эффекту: попробовав лишь раз, хочется больше и больше, пока не вскружит голову, заставив пасть в ко́му вследствие передозировки. Это самое, не поддающееся объяснению и ею желанное внушение. Навряд ли назовётся лёгким путём исхода; и не являлось это чувство страстно ею искомым, и потому оно само её нашло, явившись однажды. Пускай смотрят все зеваки, которые случатся сегодня – засвидетельствуют гибель, и уже не, обыкновенно воспринимаемого, служителя Интерпола, а настоящей, неподдельной, непорочной, благовоспитанной девушки. Впрочем, навряд ли кто-либо поведает. Не важно. Кроме него никого не стало теперь.
-М! Стремление не угасло – жизнеутверждающе мурлыкал он, чувствуя её страстность и постепенный приток раскрепощения, – оно даже грозится возгореться бурным пламенем. Так и, глядишь, оба сгорим живём. Сможешь ли ты контролировать неподатливую стихию, милая моя? – Игриво и с лёгким смехом выпроводил Вега слово своё, разгулявшееся, как пушинка, непринуждённо развеваемая по ветру.
-Тогда развеет наш пепел прибрежными ветрами – со сбивчивым дыханием и неровным голосом отвечала она, чувствуя тепло; столько тепла, словно обняв светило. – Всё будет по-твоему, кто бы ни помешал тебе сейчас.
-Значит, я такой же убивец, как и прежде? Изувер, насильник с изощрённым умом? Тот, который бесконтролен над своим вожделением, наступающем в глубокую ночь? Пытающийся отговорить себя, что эта напасть застаёт внезапно и алчно заверяет о невозможности дать сопротивление? – Певучим голосом разливался истончённый баритон, приятно скользивший по её уху, словно обволакивая незримым эфиром, который необычайно согревал, в общей «теплящейся композиции» заставляя таять, подобно шоколаду, наводя благотворную, успокаивающую, реабилитирующую истому. Лекарство, которое тоже не вызывает привыкания, но западает в памяти и врезаясь в сознании: сами ощущения заставляют трепетать и при каждом являемом воспоминании возвращают в прошлое, которое уже не озябнет и не потускнеет с ходом времён, утопая в пресловутой обывательской трясине.
-Корпорации не нужна слежка и надзор правоохранительных органов – посуровев, она выговорила данное, словно приговор, будто умышленно напоминая Веге о его «предназначении». Он засёк неприятный укол, просекающий в сказанном, мол, он – исполнитель чьей-то воли и оных указов. – Я знаю, что такое обязанность, необходимость, нужда… Приказ – сухо вымолвила она, ослабив объятия. – Почему-то, ты до сих пор даришь мне те чувства, которых я не заслужила, даже в пору собственной кончины. Даже если ты сжалишься надо мною, поручение ты исполнишь.
-Потому что обязан – внезапно припомнил он её принуждение, а в голове ясно вырисовывается воинственный образ изнурённого борца за справедливость: красивого, обаятельного, как он и любит; то, что манит его. Чун-Ли вздрогнула. Холод пробил изнутри, словно вонзились в неё тотчас несчитанные миллионы игл, раз за разом беспрестанно пронзающие её измученное, израненное тело, запечатлевшее те самые военные «трофеи» – борозды, зиявшие на каждом участке тела. К этому времени Вега более не толковал об изувеченной красе Чун-Ли. Быть может, чем-то значимым занимался в эту пору простор его головы? Натружено, тщательно кумекает себе, усердно обдумывая всё, что возникло между ними. Он разобижен на недоверие. Она не может поверить, что угаданное достоверно, но понимает, что определила сие безошибочно, доселе повинуясь разуму и остаткам рациональности, установившие заговорщически диктатуру тождественной истинности, увековечив трепетный внутренний мир и посягнув на невинный детский характер. Она оставалась ребёнком, некоторым это известно, и отнюдь не потому, что сама она обильно и охотно распространяется об том. Боже, сколько дум! Километраж мыслей! Забег по бесконечности. Неизбитыми путями, за новыми ощущениями. Неужели наконец-то было позволено показаться слабой и беззащитной? Разве это вообще подобает китайскому воителю? Тому, кто изучает боевые искусства и крепнет духом день ото дня, познавая себя в бою. Понятие чести ветвилось, составляя нерушимую, стойкую иерархию, и тогда миропонимание затвердевает, словно цемент, закрепляя концепции восприятия окружения и пополняя ценности, не ограничивающиеся материальной природой объективной реалии. Мыслительный каскад… И мыслит сейчас отнюдь не детский ум, но ощущения пропускай чрез себя именно он, очерчивающий грань юношества и зрелости. Она беспечно рада, что думает обо всём, об чём не думала за всю свою жизнь, которой теперь не станет. Прямо сейчас. Оказывается, Веге далось необходимым внесение ясности; он не делал вид непонимающего, а действительно шёл по пути, и весьма рассудительно притом, внимая её словам, в заключении осознав верховенство указа, вынесенного вердиктом. Она не почувствует смертельного укола. Она верит. В его объятьях бы только, не отстраняясь ни на шаг. И только бы не оттолкнул, иначе слабость не позволит супротивиться даже самому лёгонькому толчку по направленью от себя. В тесной близи она не поймёт, что гибель настала, что смерть сдержала обещание, разрешая её жизнь единственным ударом, чтобы сама она поняла об приближении небытия спустя считанные минуты, утрачивая мизер жизненных сил и делаясь незрячей. Тогда помутнеет в глазах, а веки сомкнуться и больше не откроют её прекрасных карих очей. Конец театральной постановки. Свершилась трагедия. А теперь помолчат оба актёра, подумают об своём, прогоняя те мысли, которые уготовлены воспалённым умом. Ожидаемую длительность разрезал тяжкий выдох красавца дворянина, не примирившись со сказанным, оттого и медленно помотав головою. Бездействует. Безмолвствует. Усердно размышляет. Нет, не сметь смотреть на него! Она не хочет узреть свершение убийственного культа. Но тот, у которого выбора, кажется, не было вовсе, обратил сие, и что, оказывается, безналичие выбора – нечестивый обман, непозволительное заблуждение.
Правая рука его, на которой когти закреплены, бережливо скользнула обратно к талии, а левая настигает лопатки. Ловким и аккуратным движением победитель символично располагает её в своих сильных руках в вертикальном положении. Безжизненно свисая вниз, глаза Чун-Ли обеспокоили его, потому левой рукой он придерживал шею, а правую стянул к коленям, скользя по бёдрам и щекоча, проводя вдоль голени мягкими подушечками пальцев. Чего ещё он удумал? Соображать ей подолгу не приходилось, ответ бултыхался на поверхности: чересчур открытое пространство, не хочет умертвлять прилюдно, недоверчиво относясь к посторонним взглядам. Никто не смеет созерцать гибель красоты. Только он вправе отнимать её у обладательниц, остальные скрываются в глухой и абсолютной безучастности. Чун-Ли не интересовало какое-то конкретное место; столь меркантильные и мелочные вопросы сохраняли индифферентный оттенок, равно как и выражаемое отношение к данному явлению. Проще говоря, почто из полымя в полымя? Не важно, в каком месте сгорать от жадно поедающей неуправляемой стихии. Известно лишь, что красавец дворянин останется невредимым, в то время как она… А дальше уже известный сценарий, который теперь-то точно свершится. Взгляды их не соприкасались до сих пор, но это не означало, что явное нежелание ослепило их, отчего утратили они видимость друг друга. Он как будто… пристыжен, испытывает гонение дичайших, недопустимых мыслей. Неужели позабыл об своём предназначении? Жалеет о скорой её утрате? Возможно, просто-напросто встряло кой-какое чувство, оставшееся неудовлетворённым: жертва не сопротивлялась. Во всяком случае, этого Веге действительно не досталось, и он сыскал уже приготовленную добычу. Хищный животный мир так и не оставил в покое беспокойную, непосильно обременённую голову Чун-Ли, которая вновь принялась вызванивать колокольным грохотанием, раскалывая пополам и сотрясая изнутри. Нетерпение было вернулось, породив временно смирённую требовательность, твердя единственное: «Незачем медлить. Выполняй то, что должен». Нестерпимого собрания мук она не может стерпеть, но блондин отсрочит момент казни всякий раз, когда возникнет приглядный и якобы основательный для того случай, выкраивая возможность с целью растянуть удовольствие, потому что знает, что она продолжает мучиться. Стоило воротиться всем этим страданиям, укоры совестные усилились, порицания подмывали чёрное душевное пламя; стихия беснуется. Он неслучайно справлялся об разумности вызова этого разрушительного пламени, но, повторяясь вновь, сгорает лишь она, ставшая уязвимой для всего этого враждебного и опасного мира. Проще не думать уже об высоком, особенно когда его глас не слышим ею более. Он споткнулся об единственно подобранное слово. Сможет ли он заговорить вновь, зная, что доставит всё ту же неугомонную боль? Между тем, бросающаяся на произвол судьбы не заметила прежнего стремления уколоть её и спровоцировать эмоциональный всплеск. Может, ей просто всё это мерещилось? Амнезия глушит, давит? Самовнушение? Горькое, убийственное плацебо. Видеть и подозревать то, чего может и не быть, или оно просто не проявлялось… В этом мире Чун-Ли являлась оптимистичной и уверенной, – в себе, возможностях и силах своих – и никогда столь рьяно не влетал в её сознание въедающийся скептицизм, образующий внутри ветхие, затхлые, угнетающие налёты; скапливается осадок, который тянет вниз, куда-то глубже дна… Без возможности вернуться на поверхность. Почему же не получается доверить ему себя? А в этом ли ключевой вопрос заключён? Дюжина сомнений. Полно! Это даже сверх достаточного, чтобы продолжаться сколько-нибудь дольше. Серость и заскорузлые монотонные пейзажи нагоняли на неё усталь, а бессилие нарочито подыгрывало, старательно и напористо пытаясь усыпить отчаявшуюся. Может, оно и к лучшему? Воспалённый ум уже не различает перспектив, которые все, как одно, казались мнимыми и фиктивными, умышленно вселяемые вследствие порывистости и волнения, укрепившегося при осознании погибели. При повторном осознании этой погибели. Довольно оттягивать кульминацию! Театр без зрителя не оправдан, а потому постановка должна снискать своё скорое окончание. Теперь достаточно лишь слушать разгульные ветра, со свистом заносимые поодаль углов узких переулков и расщелин между кособокими, неугодными внешне домишками, а вдобавок и его чуть слышные шаги, уверенно ступающие невычурным маршем по ветвистой, асфальтированной, ухабистой дорожке, хотя казалось, что он взошёл сейчас по самой какой ни на есть ровной дороге, эпически следуя по великому пути. По-прежнему и неоспоримо торжественный, помпезный и прекрасный. Пред гибелью она обязательно запечатлеет сей художественный образ, который очаровал её. К этой изваянной статуей она ни за что не привяжет воспоминание об умерщвлении, как бы оно ни старалось уплестись вослед тягостным, невыносимым ярмом. А остального уже не было; ничего вокруг. Действительность она не признавала, поэтому достаточно видеть кругом пустоту, или всепоглощающий вакуум черноты – абстракции не нуждаются в гипертрофированных вариациях. Какая б ни случилась альтернатива средь сих восприятий, аксиома у всех едина: существенен лишь непререкаемый образ, порождённый античной греческой эпохой и снизошедший с небес, отчего теперь она лицезрит его нынешнее время. Прекрасное бессмертно, и оно скрывается, сторонясь взглядом недостойных смертных. Вега вырисовался в божественном свете, и девичья наивность Чун-Ли готова была сорваться и выкрикнуть эту блаженную мысль, прежде вопрошая таким образом: «Неужели ты этого не знаешь? Если нет, тогда разве ли не услышишь и не поймёшь?» - И с торжеством заканчивая, вопя во всё горло: «Тогда познай своё совершенство, которое признаёт смертное существо!». Вдруг её удивлённый взор обо что-то обжёгся. Выгадывая возможность, будучи взбудораженной, зрачки суетливо прыгали – безуспешные попытки зацепиться за пустоту окруженья, которое предательски затёрло недоверчивое сознание. Голова, как не родная, будто уготавливалась к самоликвидации. Не бывать тому! Не так просто. И её взор затвердел, карие глазки огрубели. Не побоится она! От перепадов давления неспешно заструились из ноздрей еле ползущие алевшие кровяные струйки, сливавшиеся воедино у впадинки над губами. Она нервно выдохнула, позабыв об осторожности, невзирая на разбитый нос. Хуже уже не будет. Мысль сия укоренилась, вставая нерушимым барьером, затвердевая во льдах безразличия и ипохондрии. Моральная фортификация прошла успешно, готовность и решительность, как Инь и Янь, укрепляют дух воина безоговорочным, нерушимым единством. Уже некий японский мотив о почтительной и достойной гибели воина засиял для Чун-Ли, подобно туннельному свету. Но полно этих образов. Она переиграла и без того, самой себе вынося вердикт: «Не верю!». Не верить себе и своему до сих пор длящемуся существованию. Неизвестно, кто первый сдаёт позицию, не выдерживая оглушительной тишины, скупясь на слова, однако безмолвие прерывает именно он, и его голос оказался для неё воистину спасительным, зазвучавши по-новому, принимая звонкость трели и мягкость духовых инструментов; он нисколько не переигрывал, наоборот, преображал и без того умопомрачительно исполняемое своё амплуа.
-Скажи мне, ненаглядная красота моя, дай знать сиюминутно: что ты видишь сейчас?
В качестве парного исполнителя он ей, безусловно, понравился. Чего это уж она? Он ведь а́лкает продолжения неоконченной постановке! Будто по мановению волшебной палочки, его вопрошающий голос заскользил вдоль небрежных, уже даже очернённых небес, которых не было доселе над её главою. Теперь пепельно-песочный мазок размыло, оставив всё те же угрюмящиеся небеса, но сделалось намного хуже прежнего, ведь теперь это не называемо небом, когда-то текущее над землями, сейчас это гадкая, совершенно угольная масса, которая донельзя обезображена и лишена выразительности: ни форм, ни очертаний, ни граней. Аляповатое и аморфное чернильное волокно, измазавшее ныне неузнаваемое Чун-Ли небо, зиявшее жизнестойкостью поутру, к вечеру поражая огненным заревом, а в ночь водворяя красавицу Луну и её верноподданных, весьма услужливых и благонадёжных компаньонов. Не стало всего этого, пропало, безнадёжно затерявшись в пустынной безвестности.
-Один только грязный небосвод. Облака смыло, тучи слиплись в бесформенном полотне, объёмом напоминая вычерненное тесто – безжизненным голосом шептала она ответ, слабосильно глядя вверх, незримым контуром обводя неприветливое небо, более уже казавшееся одной бесцельной и отвратительной кляксой. – Оно сплошное, какое-то ненастоящее, знаменующее конец света, а может, какое другое аномальное явление, которое погрузит в забвение весь мир. По крайней мере, меня уже не станет к этому времени. Не желаю дожидаться притока «удовольствия», которое позволит пронаблюдать всемирное бедствие. Не увижу теперь никогда – бесталанно заключив, Чун-Ли устало сощурилась; ущербные картины нагоняли разливающуюся по всему телу тоску и подмывали бессилие, отчего скоро, наверное, и век она не сможет поднять. Увидев лишь единожды то, об чём он спрашивал, зрение не надобилось более ей, в этом она уверилась, доверяясь сейчас слуху – единственный способ получать истинное удовольствие; не то, которое пытается казаться истинным, а кое является таковым, не требуя убеждённостей, дабы довериться всецело. Хотя бы это она в состоянии отличить и распознать ухищрение, намеренное обжулить её, вторгнуться в восприятья теперешних последний мгновений, умышленно искажая их и заставляя дать слабину, ведь тогда она завопит, всею собою будет протестовать и отречётся от каждого слова, произнесённого в его присутствии; последнее изничтожит её шаткую экзистенцию и дополнит телесные боли, и может тогда она сгинет раньше срока, непредвиденной гибелью своей разочаровывая выжидавшего до последнего греческого богоподобного властителя. Апатичная вспышка и хандра Чун-Ли допустили стоическое безразличие ко всем его проявлениям: чувства, предвкушения, ожидания – всё это она отпарировала, дабы то́ не навязывалось как собственное; этим и являлось ложное удовольствие. Он всё ещё прилагает веские попытки удержать её в лице театрального партнёра, заключая о неполноценности всего высказываемого. Он удержал наверняка немалое, явно что-то кроме единственной воображаемой картины её расправы. Процесс «изгнания» красоты. Несильно встряхнув головой, раздражительные и будоражащие мысли она скидывает этим радикальным движением, вместе с тем вызывая колющую боль, воспрянувшую ото сна внутри головы, заставляя выдохнуть болезненное «Ах!» и жмуриться ото гложущей колкости.
-Вдруг стало пусто для тебя кругом – вдумчиво взял своё слово испанец нараспев, будто готовясь исполнить балладу или некую хвалебную песнь – явно восхотел вернуть её к чувствам. Не озираясь, рослый и голубоглазый, его блестящий взор, словно из стекла выделанный, выкристаллизовывался, скоро устремляясь вдаль, настигая пути раздумий. – Голова твоя замусорилась одними только соображениями, касающиеся убиения. Хочется отказаться от признания того, что ты денно и нощно ожидаешь этой поры. Напрасно ты убедила себя такой мыслью, которая панически нашептала: «Терять нечего» – подобрал он убийственно-холодный оттенок речи, отчего она опять предательски задрожала. Эти пароксизмы всегда выворачивают наизнанку, потому что знала: после драматического текста следует ремарка об том самом действии, которое умертвляет её. Где же затерялся ожидаемый несчастливый конец? Постановка удалась, ведь она хотя бы не клишированная и не казалась Чун-Ли шаблонной. Своё участие она скудно оценила, более осуждая, а вот его безупречный отыгрыш она с лихвою сопроводит жаркими аплодисментами, захлёбываясь в безмерной радости и исступлении. Право же, когда настанет время рукоплесканий, таковых не случится, ведь от неё станется одно только бездыханное тело. Опять эта жуткая картина! Не видит она лишь места свершения культа изничтожения красоты, не обрисовываются подробности. Собственно, как же приобретёт очертание окруженье, которого она не созерцает, почти окончательно ослепши? Он задвигался уверенней. Путь, по которому он следовал, оказался коротким, однако Чун-Ли безошибочно просекла слабое, застывшее течение вечности. Грань реалии размывается, здравие ума пускается наутёк вместе со струящими кровавыми сгустками, многие из которых засохли, кажется, начиная даже примерзать к коже. Закоулок. Немилосердно узкий промежуток между хаотично располагающимися одноэтажными и двухэтажными ветхими домами. Кажется, неподалёку от ниспадающей аллеи, которая и привела её к собственной погибели. На пути всяческий хлам, равно как и на всех остальных улицах, однако в промежутках его оказалось больше условной «нормы», если так подобало выразиться в данном случае. Не роняя слов, заботливое и участливое земное блондинистое божество крайне аккуратно усаживает её на иссохший, выцветший деревянный ящичек, за которым устремлялись аналогичные его «представители» различных габаритов. В основном, остальные казались неподходящими для сидения; на первом же можно даже улечься, облокачиваясь на следующей далее, схожий с миниатюрным шкафом, походя на таковой, исходя из длины и объёма. Зачем, спрашивается, силиться, представляя место расправы? Напрасно, тщетно всё. Он отыскал его быстрее. Застыл прямо пред нею, ступив неловкий шаг, отдалившись совсем лишь чуточку. Светлые голубые глаза пронизаны беспокойством. Да, он определённо угадывает её мысли. И вновь ему больно смотреть на обезображенную красоту и… Неприятно созерцать её страдания? Он вновь втянул её в свой театр! Как у него это получается? Что такого особенного в этом взгляде? А то именно: доступный для понимания. Каждая трепетная мысль его плещется в океане голубых глаз, изливаясь захватывающими водопадами. Эти воды незримые кристальны, безупречны, необычайно естественны. Невообразимый Ниагарский водопад захлёстывающих эмоций и волнений! Он ли это, тот самый Вега? Но нет же! Нет! Нет и нет! Знает она, какой он безумец в ночи. Кровь нужна ему! Он хочет испить именно эту терпкую влагу! С солоноватым вкусом, отдающий металлической терпкостью. Он изощрён! Отпетый маньяк! Кровосос! Но такой экстраординарный. Как же Чун-Ли досадует. Причина глубинной тоски заключена не в томном блеске чарующих глаз дворянина, она сосредотачивается в осознании его амплуа. Рациональное мышление со своей прагматической догмой, увы, выбило отвоёвываемую правоту: актёрство, подразумевающее денатурированную наигранность, приправленное лицедейством и ярко горящим полымя фикции. Но неужели он действительно угадывает каждую её мысль? Может, глаза и взор дрожащий – оба напропалую выдают её? Чуточку ссутулившись, он внимательно созерцает тот образ, который наконец-то принялся препарировать, давая себе отчёт во всём, что свидетельствует сейчас. Страдальческий образ юной, бойкой девушки, истязания которую сокрушительно повергли, а рукоприкладства мерзопакостно измяли и скомкали ту самую ношу, которую Вега считал достойной – обоюдную красу. Красота – ту, которую он поглощал, забирая у носителей сего бремени, выжимая до капли самый сладостный для него в мире сок – кровь. Нет, не мог этот атлет, этот греческий бог, намеренно и безотчётно лишить себя такого удовольствия, ведь это то, что двигало им, задавая интенцию жизни. Этот образ влюблял в себя. Чун-Ли ощущала сие нутром, и всё сотрясалось в студёных закоулках души. Каждая фибра напряжённо натягивалась, отзванивая нестерпимую мелодию, посвящённую лишь единственному – агонии. Наконец-то и она разобралась с особенностями акта умерщвления в его исполнении. Сегодня она толковала об нём беспрестанно, безмолвствуя, естественно, невербально выкликивая и обрисовывая этот образ как проявление Красоты, присваивая к суждениям абсолютизм, но так, чтобы сам он не смог засечь сих проявлений, предупреждая каждый жест и движение, которые, вопреки её предосторожности, тянулись к нему, будто к летнему светило. Витальное, пробуждающее солнцестояние. Сама Красота перетекала постепенно в Агонию. Эти две мастерицы – совершенно розные владычицы, но первая не препятствует второй, когда та расцветает в лунных кровавых оттенках. Прозренье мёртвым холодом пронзает китайскую воительницу. Таких зрелых и абстрактных мышлений она не ожидала. Чтобы такое возникало в её уме… Беспрецедентно. Она бы, как ненормальная, засмеялась, возликовала, объявляя, что выявила на пороге смерти его феноменальную сущность, и выразила бы глубочайшее удивление и восхищение, чуть ль не забывая об моральных оградах и устоях, которые не позволят благовоспитанной девушке оказаться падкой и опуститься на колени, словно пред явственным божеством. Сам Вега ужасался её думам. Хорошо, тогда пускай внимает немому диалогу! Его явно никто из них не слышит, поскольку теперь оглушены они на пару, потрясённые в унисон. Живая влага сообщила блеск карим глазам Чун-Ли. Этот жар был таким же, когда она обнимала его. Испытательная версия отношений закончилась, пора совершать выплату по номиналу. Как мерзко, утилитарно, с каким несносным вещизмом эта мысль подступилась, вдарив ажно по коре головного мозга! Ощерившись от это боли, она дрогнула, немного опустив голову и застыла в онемении. Проклятые слёзы! Сквозь отчаяние она безоблачно улыбается, но тут же истинно детскую улыбочку омрачает ехидство и язвительность. Самая плодотворная мысль, явившаяся в эту сумрачную ночь. Протестантская улыбка, невзирая на предательские слёзы, стекавшие по щекам и заблистав по-новому на очертаньях отчаявшегося, измученного лица. Дыхание участилось, кровь отмёрзла, жизненные токи принуждают жилы и сосуды расширяться, а чувства пробуждаются, чтобы испытать всё вновь, не как прежде. Грудь наполнялась воздухом, которого скапливалось столь много, отчего казалось, что от переполнения лопнет вскоре, как шарик. Если и он влюблён в этот образ, то сейчас самое оно, как говорится: бесстрашная, ревностная, не чуждающаяся крайних и радикальных мер. Образ гордый и теперь даже величественный. Мятежник, бунтарь… Воин. Расширявшаяся при каждом вдохе грудь вселяла нечто животрепещущее, преображая воинственный образ гордой, бесстрашной амазонки. Это величие поразило Вегу наповал, хотя слёзы… Он обязан понять этот интригующий образ! Вдуматься в него, вникнуть в концепцию, но вернуться в действительность, дабы не кануть в бесконечности собственных домыслов. На сей раз целая минута изолировала их друг от друга. Чун-Ли рецидив безмолвия не испугал. Мысли она пришибла, вообразив их в качестве назойливых мошек, а догматик Разум сгорел живьём во пламени неприродном и нечеловечном, а все его теперешние суждения сожжены, словно древние, изведённые временем анналы, и пущены по ветру. Непримиримая наружность девушки-воина демонстрировала полную готовность к принятию заветного удара, который одарит её анестезией и погрузит в беспробудный сон. Она даже изловчится и позволит получить ему, кажется, безвозвратно утерянное – процесс. Чун-Ли бестактно, некультурно, но блаженно гоготала, упиваясь правдивым и взаправдашним мыслям. Безудержный смех, бывший совсем не её исконным, а скомпрометированным, осуждая всё ту же несообразительность: почему она сразу не нашла сил, почти утекших из неё, дабы он получил самое желаемое? Самое сокровенное: страсть – то, что предпочитают обе, и Красота, и Агония. Сторонилась философии, но результаты сами подвели к сопутствующим размышлениям. Наконец-то! Ликование и торжество! Но теперь все эти эмоции покрылись затмевающим мраком сгущающейся туманной пелены, которая не на шутку одуряла Чун-Ли. Теперь-то Вега воистину испуган. Это не то опьянение, которого… которого он ей желал. Она упустила его утаённое альтер-эго. Она допустит ошибку! Выбирает погибель без задней мысли! Хочет сгинуть с этого мира, умирая… ни за что? Изнурённая и взбудораженная, наотрез отказавшаяся верить ему. Зациклилась лишь единая мысль: он должен. Больше этого безумного молчания он не стерпит, потому и вымолвив беспременно:
-Милая, ты гоняешь взад-вперёд единственную лишь мысль. – Смягчил Вега, аккуратно подступаясь к ней невзрачными и невраждебными репликами. - Поверь, она дурная и…
-Самая настоящая! – Жалящим голосом контратаковала Чун-Ли, сжавши руки в кулаки. Поразительная смена настроений! Вытерпит ли он этот жгучий характер? - Дурная и я, не правда ли? Я знаю, на что иду! Знала изначально, куда иду! – Храбрилась она, игнорируя боль, пробуждавшуюся вместе с мрачными, оскуделыми чувствами. – Всё происходящее было только для тебя, Вега. Я не собиралась строить из себя дурочку, бездумно отдающуюся своему отчаянию, которое вымотало меня и искажало восприятие собственной смерти. Давай уже покончим со всем этим! – Прибавила Жару Чун-Ли, решительно шепча бурную побудительную реплику, злостно щурясь, губы обращая в сжатую полоску, а брови стопоря и взгромождая, огрубляя очертания. – Всё, конец выступления! Я нахально прерываю эту постановку! За участие не вымолвлю «Спасибо», ведь ты и не ждёшь, так ведь? Ты не получил лишь одного. Я поняла – с выразительной страстью выпалила разгорячившаяся воительница, впервые заглушившая предательскую дрожь. Значит, гнев не одолевал её. Она теснилась рядышком со справедливостью, признав, что с нею, действительно, в тесноте да не в обиде, согласно общеизвестной поговорке. – Поняла всё и сполна. Всё, что о тебе, Вега, сказывается. Как оно и приемлет твоя пламенная самовлюблённость в разумеющемся порядке.
Теперь его имя, особенно на-английском, просилось наружу чаще прежнего, прыгая на язык и скользя по губам, оттенок которых насытился и даже зиял розовато-пунцовый натуральных их цвет, который затёк кровавым багрянцем.
-Больше не желаю переигрывать, моя роль отвратительна! – Неугомонно запротестовала бунтарка, сохранив внешние атрибуты, не исказив их и, по возможности, усилив. – Напрасно другое: упиваться моей красотой. Где, в каком месте? – Ненавистно, словно брыкаясь, и безудержно бесновалась Чун-Ли, требовательно относясь к адресуемым ему вопросам. – Всего твоего любимого не осталось, только жалкие следы! Ничтожные, ни о чём не говорящие! Нужно заполучить меня. Сопротивляющаяся жертва – вот то, чего ты жалуешь по-настоящему. Остатки моей красоты приятней изводить, если я не отдам их без боя. Это последний способ удовлетворить твоё себялюбие. Поверь, я не порицаю тебя – вдруг её голос смягчился, а пальчики с тряской разомкнулись, в напряжённом сгибе впиваясь в ящик, прочувствовав ветхость древесного материала, зычно захрустев, подобно печенью, – но я никогда не приемлю лжи – уже осудительный тон разразил суженный простор, тревожно звучащим отзвуком распространявшись вширь. – Ненавижу наглого вранья! Всей этой наигранности и фальши – не выношу! Поэтому сразу к делу.
Тотчас она похрабрела, и воспрянул воинственный дух. Бодрость прильнула, ретивое боролось за жизнь, усердно и труженические прилагая усилия, качая кровь и разгоняя по всему телу насыщенные кипящие потоки. Боеготовность вернулась. Осознание бессмысленности боя не пугало, заставляя ретироваться, даже не вступая в схватку. Зато она осознанно привила и приняла его желание себе. Более чем вероятно: при полной ассимиляции желаний и аффектов понимание обеспечено, и хотя бы тогда игра оправдывает стоимость свеч. Стокгольмский синдром украдкой упоминает об их ролях. Прилив сил в сочетании с храбростью позволили Чун-Ли преобразиться взгляду, который теперь сделался требовательным, выражающим нетерпение и зачатки страсти, которые нужно было разжечь, и на сей раз Вега это понимал. Она оборвала его мысли, не оставив тех, которые он хотел высказать, которые желал донести до прекрасного создания с таким же прекрасным для него именем. Впервые ему грезилось что-то неразделённое между нею. Топорщась на месте, пронзённый будто копьём или громовым болтом, который метнула пробудившаяся Немезида, дворянин лицезрел её безумство и возмужалость, что вызывало амбивалентное впечатление: жгучая смесь восхищения и обуявшего пробивного переживания. Она в ответ бессловесно растаптывает его беспокойство и симпатию, хищным взором спровадив его напускную душевную несостоятельность и угнетение, уже познав апостериори всевозможные актёрские хитрости и уловки. Сложив руки друг на друга, словно грузным пластом или повальным штабелем брёвен, Вега ответный посылает жест, предостерегающе мотая головой. Дух воинский резвился, содержа ум в беспокойстве и несдержанности, а аффекты лишив привязи, обходясь доселе как с цепным псом, который теперь-то кидался по-зверски, с неприятельским оскалом.
-Что ж, есть и другие варианты – заговорщически и безапелляционно вывела пары́ девушка, вот-вот начав дымиться, как при пожаре, и постепенно наружу хлынет томящееся в заточении чёрное пламя. Боли она не страшится теперь тоже. Пусть уже окончательно выбьется из сил, но покажет своей боевитый темперамент. Вскочив, будто варом Чун-Ли обдало, уверенность блюстителя правопорядка и хранителя общественного покоя несёт её, как при попутном ветре, навстречу дразнящему тореадору, который, на её взгляд, умело прикрывался показным спокойствием и сдержанностью. Грозно затопав, шаг за шагом, и она прямо пред ним (игриво отступал с тех пор, когда она разбушевалась, умышленно создав некоторое расстояние между ними таким образом). Вскинув кисть правой руки и обратив вызывающий жест прямо на него, израненная, но ещё не поверженная Чун-Ли бескомпромиссно утвердила, будто зачитывая судебное постановление:
-Раз уж ты притворствуешь, я подсоблю.
Удивительно, он бездействовал, позволяя ей тирады, которые некогда сам употреблял в ходе драматической пьесы (пущай теперь это наименуется для него именно пьесой). С неугасающей уверенностью и решимостью она хватает его за рукав, чуть вздымает шейку и приставляет к горлу острия когтей, на сей раз даже не дрогнув от пронзительного металлического холода, ото которого бежмя промчались мурашки по её рукам и шее. Прежний оскал и требовательный взгляд – сажает себя на нож, подводя под смертоносные острия, действительно помогая якобы скромничавшему, нерадивому обаятельному маньяку по имени Вега.
-Резкое движение вдоль, рассекающее горло. Ну же! – Нетерпение её могло расплавить металлические, поблёскивающие когти, а блестящие глаза ослепили бы владельца сих когтей и самого карательного верного его орудия. Она жадно вцепилась в его руку, через некоторые секунды минувшие отпустив, понимая, что мешает ему, лишая самостоятельности, нагло и дерзко сообщая руководство по её убиению, а бурная строптивость и яро вспыхивающее виджиланте препятствуют прогрессу. Кончики остриев затряслись в неподвижности: он неслышно усмехается. Металл не подчинился её повелению, как бы она того сейчас ни желала. Она нервно настаивает, подмывая Вегу, как будто нарочито казавшийся не то растерянным, не то вовсе притворствующим, мол, «Я делаю первые шаги по пути убивца, хочу руководства опытного специалиста» – и нашедши такового в лице блюстителя правопорядка. Абсолютно несуразная мысль щипалась; словно забрызганная лимонной кислотой, растекающаяся изнутри, обволакивая каждую стенку и наружности. От омерзения её судорожно передёрнуло, а дыхание вот-вот окажется спёртым и повалит из ноздрей уж воистину бычий пар. Воля-неволя заворожённый и впечатлённый её раздражитель припомнил того изувера, доведшего её до белого каления; быть может, она тоже его припомнила, однако навряд ли на какой-нибудь оконечности памяти сохранились следы об ушедшем темпераментном боксёре. Никого и ничего не было, лишь единая мысль: получить почётную, заслуженную смерть. Вегу истязало её непокойное, взвинченное состояние, насторожила мысль, которая сделала красоту одержимой… И эта красота впервые алчет его вмешательства, не дожидаясь его решения. Безответность. Бескомпромиссность. Безвыходность. Последнее дворянин призирает, так же презренно и неодобрительно инкриминируя то́ по причине очевидной фальши. Исход ей виднеется единственный? Вырисовывается явственная картина её убиения? Чудовищно! Так и раздумывал Вега, однако если он выразит истинно переживаемую тревогу, Чун-Ли разъярится, воспринимая за исключительную наигранность, распознавая лишь отсутствие честности. Поэтому он преобразует амплуа своё многогранное, бережливо деформирует его; с такой же бережливостью, с которой вознёс он её на руках, испытав... Испытав всё то, что могло выдать лицо, и поэтому-то мимика сокрыта под искусно оформленной личиной. Но она возненавидела красоту; от одного звучания по ушам скребло, словно когтями хищной птицы, и трескучий, взвывающий звук сводил с ума, а значение этого слова она враз утратила, радикально вычёркивая из памяти... и даже из собственной жизни. Чтобы целенаправленно добиться забытья, она обязуется манифестировать к этому стремлению.
-Подлые, бездарные игры твои! – Осудительно, будто огнём испепеляя, воинственный дух её извергает нескрываемые обличительные тона гнева. – Всё тебе мало! Больше притворства, как же иначе! Тогда остаётся единственное верное средство – провокация. Да-да, самая ожидаемая тобою часть этой глупой игры.
Она яростно отвела от шеи острия когтей. Ещё чувствовались какие-то странные крапинки на шее, не то раскаляющиеся, не то остывающие, словно знойные гнусы осели, втыкая игольные носы свои и высасывая остатки той крови, которая ещё не утекла наружу. Ведо́мая юношеской удалью, опирающаяся на эмпирику, воинский, и в то же время служебный, долг воззвал её, окликнув для высвобождения боевого духа. Враждебно ощериваясь, Чун-Ли бесстрашно и воинственно выпячивает грудь, пальцы скованно сжимаются в кулаки, не представляя иначе себя друг без друга, в отсутствии цельного сплочения. Во всяком случае, теперь ему не придётся прикидываться, прикрываясь наивностью и непониманием. Насколько позволяло ей самоощущение, бунтарка сознательно оказалась на поводу провокации Веги; это случилось изначально, зато правда за ней: после продемонстрированной слабости сопротивления он не ожидает, да и навряд ли приемлет вовсе. Взмахивая правую мускулистую ногу, как на качели, с силой ударяет блондина по колену. Не шелохнулся. Теперь даже не чертыхается на месте в бездействии. Действительно, греческая античная статуя, не покоробившаяся и сохранившая свою натуральную красоту. А вот её колено словно чем-то тупым пробило, в ноге стрельнуло, резкая боль заколола икроножные мышцы, а судороги изводили несильные ушибы, кажется, обращавшиеся в переломы. Стиснув зубы, беспокойная и неотступная Чун-Ли стойко принимает болевую подачу. Не стремится защититься! «Непременно поплатится за умышленное бездействие» – гарантировали ей колосящиеся, будто на ветру, мысли. Стараясь позабыть об канючащей и совершенно ненужной в данный момент боли, она убирает воспалившуюся ногу, но теперь неблагонадёжно и так же болезненно покосившись на неё. Первая конечность, поддавшаяся ядовитому приливу проявляемого бессилия. Признаёт опрометчивый ход, но не жалеет об содеянном, равно как об самом намерении, вместо того продвигая его далее. Ещё же впервые ей страстно восхотелось колотить кого-то не ладошками, а именно кулаками. Побоища кулачного! Сиюминутно! Принимавший удары наконец-то сподобился обороняться, но… Он как будто отмахивался от мошкары, да и удары её казались не более чем смешливыми взмахами мушиных лапок. Ему побоку! Вздор! Но сил действительно не достаёт на большее. Уже никаких комбинаций и пластичных, ловких, профессиональных движений, только, воистину ж, безрезультатные махания, отдающиеся глухими шлепками, словно она взбивает подушку или нечто ватное – словом, никакой отдачи. Как будто дралась детсадовская девочка, рассердившаяся на рослого дядю. Уже истерично и несдержанно выдыхая, её голос срывался, пот заструился, лживо убеждая, что она колотит его уже примерно с день, прямо-таки вплоть до глубокой ночи. Но она даже и не начинала. Какая досада! Позор! Немощность выставляет её на посмешище. И вновь возвращается в средневековье, припомнив лишь единственное – придворного шута, которым она сейчас себя и воображала, втискивая в ненавистный, не менее отвратный образ, кажется, даже ощутит, что на голове «образовывается» дурацкий колпак… вместо прилежно собранных кос, вплетённых в, когда-то ещё белоснежных, бубонах. Забавляющий господина недалёкого ума гаер… Немощность и тщета, ясно вырисовывая всю нелепость этой картины, принудили вжиться в шутовскую роль, и теперь, сквозь гнев, невзирая на стиснутые зубы и остальные признаки в проявлении вычернившей ненависти, пуще прежнего заструились слёзы. Этот невыносимый день… Он лишил её всего, что вознесла она с собою вплоть до самого этого судного дня. Попытки оказались втуне, растрачены силы зазря, а он всё так же хорош – ни свет ни заря случилась его возвеличенная неизменность. Она ни на что не повлияла. Бесплодная попытка. Напускная? О ужас… Теперь дворянин отравил её окончательно сим театром, водворив свои ценности в душу Чун-Ли, накручивая и провозглашая их для неё самыми какими ни на есть истинными. Невыносимая анафема! Инвольтация, тактично применённая и успешно прогрессировавшая. Он получил сверх ожидаемого. Она всё сделала для него… Отлично. Теперь он точно обязуется сделать это. Мучитель не ринется даже оседлать покорившегося мустанга, выбившегося из сил, не стремится стать его объездчиком, искусным берейтором-самородком, как будто забыл обо всём, что она говорила и что старательно напоминала испанцу – такому невыносимому из-за травящей, изничтожающей своей красоты. Единственный до сих пор не угасающий светоч, зачем-то продолжающий мерцать и блистать, отчётливо выделяясь средь беспросветности ночного мрака. Теперь она невидящим взором созерцает его красу. Устало отдыхиваясь, она ссутулилась, задрожав, как кленовый лист на знойном ветру, и непослушно вздёргивалась верхняя губа всякий раз, когда сводило правую ногу, отказывающаяся служить ей надёжной опорой, напрягши лишь раз и получая неутешительный результат. Да, одна только награда – боль; достойное вознаграждение для недостойных, одаряемое владычицей Агонией. В бездну эту эзотерику и мистификацию, всех этих хвалебных пафосных речей и размышлений об высоком. Хватит… Невыносимо. Сколь же угодно повторять эти грозные, неврыее восклицания и мольбы? Чун-Ли этого не алчет уже. Израсходованы силы, чувства и переживания. Одна лишь мысль и единственно одолеваемое желание.
-Надеюсь, ты закончила? – Галантно и сдержанно вопросил трепетно выжидающий блондин, созерцая её, кажется, внеземные мучения. Смысла в ответе не было бы, так что незачем ей напрягаться лишний раз, ведь незачем бездумно изводить себя, хотя предательская трусость и мягкотелость возымели диктаторство, твердя вместо разума об некоем лёгком пути исхода, воспроизводя её немощной и до того изнурённой, что она припадает на колени и безжизненно заваливается на землю, лишаясь чувств. И вновь, как громом поражённая, в замешательстве Чун-Ли. Разгромленная, но ещё не поверженная, она нарекает бой бессмысленностью, и бездарность ввалилась на неё непосильным, увесистым грузом. Застыв, она повержено всхлипнула. Истёртые пальчики непослушно размыкались. Боль пульсировала. Чёрное пламя разъедало. Заплаканные глаза выедало грязное небо, которого она не хотела видеть совсем. Больше не может стоять на ногах, все остатки сил она употребила в совершенно ненадобном бою. Треклятая опрометчивость! Податлива пароксизмам, эмоционально уязвима. Обвинения вваливаются на её воспалённую голову. Сейчас случится необратимое, в её измученном виде заметно зиявшее. Алые губы задёргались, оскал исчез, словно затушенное пламя свечи. Шмыгнув носиком, плаксивое личико замаскировалось принудительно напускаемым гневом, но от этого стало только хуже, и, не выдержав видимости его обаяния и невозмутимости, она прикрыла увлажняющиеся глаза ладошками, сложив друг на друга. Ремарка в этом драматичном фрагменте должна оповестить: «Заливистый плач».
Осторожно сближаясь с нею, Вега расположил руки на её плечах, повернул спиной к стене и крайне осторожно прижал, находясь прямо пред отчаявшейся на расстоянии вытянутых длинных и сильных рук своих. Его беспечный вопрос отзвуком распространялся в её голове, дробя на части и испепеляя. Казалось, это последнее из всего того, что она услышала из уст неотразимого дворянина. Она поглядела бы в эти голубые глаза и добровольно изъявила желанием ослепнуть от их блеска, но она ни за что теперь не осмелится посмотреть на него, лицезря, как чрез личину, минуя вырезы для глаз, просачивается кошачий, всё такой же величественный, благолепный взор. Если она утонет в глубинном океане этих глаз, то уже не осилит глубины, не сможет вынырнуть, в итоге залегая на дно, а там уж и поминай как звали. Нет, это не так. Совершенно не так, как должно быть в её представлении. Пусть и погибель настанет, но не такая безвестная и, можно сказать даже, мирная. Любая телесная боль, но только не та, которая колет и вспарывает изнутри обречённость.
-Неужели невозможно столь дивному созданию размышлять о чём-то кроме смерти? – Философично вдумался Вега в страдальческий образ Чун-Ли, произнеся, как ни в чём не бывало. Он заботился об ней, хотя и понимал, что этот тон отнюдь не самый удачный, но он желает оправдать неустойчивость и рискованность. Ничегошеньки заплаканная и разочарованная в себе не отвечала. Он увидел то, чего она никогда не хотела показывать – слабость. Сам же дворянин пытливо додумывал иную, совершенно оную на этот счёт мысль, однако время нещадно утекало, подобно песку, сквозящему между пальцами. Она доходит до крайностей, представляя исключительную иллюзорность всего происходящего. Слабосилие? Немощность? Беспомощность? Всех этих пустяков не было. Истерические пароксизмы манифестировали к её окончательному помешательству. Стать испорченной вещью, от которой нужно просто избавиться, отметая её ненужные страдания и дабы присмирить отчаянный плач. В утиль, поскольку первоначальной целостности этому предмету не воротить. Целительный оттенок пессимистичного мотива внушался вспыхнувшей эмоциональностью сладостным и весьма соблазнительным плацебо, якобы теперь это вдруг стало самым лучшим исходом в пору наступившего отчаяния. Ещё не выстрадала душа Чун-Ли, однако находятся такие жизненные токи, позволившие своим приливом искривиться ото злости.
-Вопрос в другом: неужели так трудно покончить со всем этим? – Яро рявкнув, она растоптала всяческие манеры и нормы поведения, хотя об этом речи и быть не может, когда вспыльчивость овладевает воспалённым сознанием. – Почему я не могу принять ту смерть, которую подобрала себе? Только из-за твоей прихоти и нелепых правил? Терпеть не могу ограниченность! А ещё и тех, которые задают свои правила; своенравные и двуличные эгоисты, плевком отделывающиеся от других, прежде всего говоря о страдальцах, которые терпят несносных, гнилых насильников.
Она уже и себе не доверяла. Разуверилась в словах, в помыслах и доводах, слово теряло силу так же, как и она физически, а мысль – всего лишь бездарная песчинка. Так почто мелочиться и биться в попытках переиначить собственные страданья? Бесцельные потуги; «цена им грош» – грозно повторяются слова Балрога, являясь Дамокловым мечом, ненастной анафемой. Теперь и сама не знает, вышла ль она из этого театра или до сих пор держит нежеланную, наскучившую роль. Невольно дёрнувшись, дрогнувшим, даже промёрзшим голосом с губ соскакивает молва, но что-то несуразное и неразборчивое – некое подобие стона, сопровождённое слабосильным шмыганьем носика. Треклятый позор! Было бы хуже, если такой же показной агонии выбивал из неё зверский, бездушный боксёр, но он хотя бы тотчас принялся досмерти запинывать её исстрадавшееся тело, а Вега же… Получивший то, на что не рассчитывал подсознательно, его реакцию она угадывала, хотя более интересовал в этом случае вскипячённый настрой. В том-то и дело оказалось странным: азарт не вспыхнул жарким пламенем. Никаких пароксизм он не выказывал внешне, оставаясь при движеньях плавных и неспешных, сохраняя грацию и вымучившую её уравновешенность. Он неисправим. Он необычайно странный. Неужто с ним ещё предстоит разговор уготованный? Почто ж ему общаться со столь нахальной и совсем уже не красивой особой? Лишённая манер, покусившаяся на него, вместо того, чтобы унижаться и заливаться мольбой об пощаде. Пусть хоть знак подаст какой! Её… вдруг посетила неясная заинтересованность. Чун-Ли желает знать его ответную реакцию? Сверх того, она возжелала увидеть его лицо. Наконец-то! Квинтэссенция её пыток найдена; она заключена в безликом блондине, последователе Красоты, отождествляющий её истинность, но не проповедующий и ни в коем не называющий себя её слугой (недопустимая профанация). «Так кто же ты, наконец?» – в исступлении содрогается её тело, жутким тре́мором отвечая на безмолвно возникший вопрос; это ответная реакция на её заинтересованность... в нём.
-Я – тиран? – Поражённо огласил Вега, тем не менее, скрыв лицедейскую усмешку. – А может, я просто должен исполнить своё обязательство? Не создавать каких-то условностей и правил, которые, прелесть моя, выводят тебя наизнанку? Весьма неотрадно лицезреть такой необузданный гнев.
-Одно сплошное притворство! – Не хотев гнева да получив, злополучная ответная реплика её вот-вот бы ошпарила лицо, не будь оно защищено ладонями. – Не делай вид, что ты беспокоишься обо мне. Я вполне ясно очертила границы действительности, и меня нет ни на их пределах, ни вне таковых. Незачем услужливо наводить мне пыль в глаза.
Вместе с тем на её личике, затравленном измором и побоями, скользила вымученная просьба уразуметь её страдания и поскорей их окончить. Пробивная дрожь вновь измывалась над нею, когда за его ответными действиями последовало следующее.
-Утомительные игры? Я понимаю – учтивым, ласкательным голоском проговорил дворянин, внимательно изучая каждую израненную часть её тела, пытливым взором всматриваясь в борозды, зияние которых отпечатывало аналогичные раны на его беспокойной душе. – Значит, я просто делаю одно: то, чего ты хочешь, диво моё распрекрасное.
Уже узнаваемый звон металла пришёлся ей бальзамом на душу. Трепетно теплящееся чувство заглушало дьявольское чёрное полымя, заклиная, что сейчас всё кончится и не нужно более изничтожать её изнутри, ведь нет больше таких недюжинных, богатырских терпений и выдержки, кои позволили бы превозмочь это нечеловечное неистовство. Взмах и, – о чудо! – после истончённого мановения рукою, повеленье его могучей правой руки прижимает столь желанные ею острия когтей обратно к шее, которую она податливо и беспрекословно вытянула, словно автономно, как-то неестественно, произвольно. Её отношенье к очевидной угрозе сейчас незначительно. Безразличие истребило остатки страха, заглушив и растоптав вопивший во весь голос предостерегающий инстинкт самосохранения, который тоже сделался беспомощным, как и она. Сегодня в огне родилась, словно Феникс, тенденциозность растаптывать и изничтожать все проявления собственных переживаний, эмоций, кипящих и следом выпаривающихся аффектов, а идеи и догадки, все мысли – разрываются бумажными листами, словно ненавистная, громоздкая, никчёмная макулатура. Да, прочь все абстрактные прощальные письмена; у них нет получателя, не будет и отправителя. Уходящим и невидящим взором она устремилась к выходу из тесного проулка, кой, кажется, сдавил б сейчас её быстрее в ожидании убиения. Она не хочет на него смотреть. Слишком опасный образ. Его видимости она не выдержит: и образа, и её исконного обладателя. Прижав голову к стене, Чун-Ли страдальчески закрывает глаза в бессилии и болезненно вдыхает травящую духоту, получая лишь мизерные остатки воздуха, которого ей катастрофически недоставало.
-Мучения оправдались. Больше мне не придётся ждать, предаваясь иллюзиям и слепым надеждам – казалось, неслышный крик её души вырвался из уст на одном дыхании. Пока ничего не происходило. Секунды нервно тикали, отбивая ритм вымышленного таймера, отсчитывающего теперь последние мгновения её жизни. Лишь один резкий взмах. Провести по шее, оставить глубокие шрамы, из которых засочится тёмно-алая кровь – её-то убийственный романтик и жалует теперь, разве ль не иначе? Грудь в напряжении разрывается, силясь умещать судорожно вдыхаемый воздух, который, кажется, с натугой впихивался внутрь, чем-то напоминая замусоренный чердак. Наверное, сейчас она быстрее задохнётся, но на мнимой последней минуте исступления когти скользнули… Безобидно, безвредно, не изобилуя резкостью и не вымещая грубым движением роковой высекающий удар по шее. Он вновь отсрочил этот миг? Сколько ж можно терпеть и выжидать единственно прошаемого? Может, преднамеренно ввёл в испуг? Бескрайнее любование страдающей, иссякающей красоты увлекло рослого блондина – в этом она была уверена, хотя в правдивости уже обошлась без разбирательств. Теперь не важно, как долго, ведь он именно обязан, и притворство ныне бессмысленно. Наверное, умышленно обманул, и сейчас вонзятся заострённые лезвия прямо в глотку, чтобы кровавый водопад хлынул тотчас же. Она так старалась оградиться от его мыслей, ужасаясь, что думает об том вместе с насильником… прекрасным, неотразимым, привлекательным. Изболевшее, ополоумевшее сознание жутко визжало затёртый, известный Чун-Ли шаблон: «Нельзя быть таким красивым!». Теперь знает она верный на то ответ: можно, только бы суметь оградить ненавистников от этой красоты, в которую они не веруют и отрицают, лицезря воочию. Кичливая, якобы правильная, во всех отношениях справедливая и оправданная ксенофобия кидается на всякие моральные устои, выкорчёвывая их и оставляя лишь бесплодную душу, и она тоже принимается диктовать свои условия, оказывая принудительное воздействие и эгоистически приказывает кинуться на ненавистный объект, который одним своим существованием перечит общепризнанным константам. С этим настроем Чун-Ли не испытала проблем; осложнения даже и не дали об себе знать. Зачем? Борьба за идею, за какую-то уверенность, вселяемая и культивируемая как тождественная? Можно было позволить эту глупость, допуская абсолютизм безволия и бесхребетности, но где же физические силы? Нет их. И на этом всё заканчивается. Однако она явственно слышит мучащий, такой же прекрасный молодой голос… Слышит до сих пор. Это чарующее знаменье.
-Дерзость мне весьма симпатизирует – чарующая трель впорхнула в её ухо, благоухающим воздухом обволакивая ушную раковину. – Смотря кем она исполняется и насколько умело – по-эстетически культурно смежил вводимое утверждение. – Уйдут столетия, – и, увы, понапрасну, – чтобы выразить проявленную впечатлительностью мою. Твоя непокорность рознится с признанием обречённости – вдумчиво и мечтательно забылся на миг Вега; она так и не обернулась к нему. – Это блаженно! Интригующе! Сокровенная ценность…
-Которую ты уже давно уценил – удручённо перебила Чун-Ли, обращая слова свои по направленью к аллее, словно где-то там затаился прекрасный, выедающий глаза сердцеед дворянин. Шея неугомонно, уже по своей воле вытягивается, оголяясь и раскрываясь пред покровительством хладного металла, которого она не ощутила вновь – повременил. Отказывается от соблазна. Всё ещё недостаёт ему чего-то. Как же она устала думать об том! Что же ещё он пытался засим выпытать?
-Какой негодяй! – Порицал он себя, проницательно проникнувшись её осуждением. – У меня это получилось как-то само собой. Подумать только! Как же так, милость моя? Скажи, когда это посрамление случилось?
Театральный отыгрыш взвинтил боевитый дух Чун-Ли, заставив исказить личико гневными очертаниями. Мышцы напрялись, мягонькие щёчки малозаметно зарделись.
-С тех пор, когда изменилось твоё отношение к девушкам – взволнованно отвечала она то и дело срывавшимся беспокойным голосом. – Тебе нужна их красота, а эта красота для тебя вещественна. Она заменила тебе многие человеческие угоды, которые втискиваются и толкаются в умах зевак, отчего они и становятся падкими: деньги, престиж, популярность, подпитка общественным признанием – всё это у тебя пошло в отказ сознательно, ты не покорился разрушительным стихиям социума, из-за которых выращиваются фанатики и материалисты. Убийство захватывает, прежде всего по случаю возникающего процесса, тем самым разжигая азарт, даже не идущий в сравнение с казино. Хотя твой тотализатор можно вообразить в качестве вращающейся рулетки. Ты раскручиваешь её, зная априори, что всегда останешься в стане победителя, независимо от полученного в результате значения. – Впервые, вместе с тем, к ней воротилось осознанное желание потакать театральным прихотям испанского дворянина, а значит высоким речам и душещипательным репликам быть. – Каждой красоте свой определённый носитель. Это и есть главная вещь. Но я… я не знаю всего возможно подразумеваемого, говоря, что ты её «заполучил». Нет же! – Трепетно и со слабостью в голове запротестовала Чун-Ли. – Ты отобрал её, изуродовал, вдоволь насладившись антрепризой, ограничившись меньшинством, в котором снискал неописуемую максимуму. Нет ничего лучше, чем ты сам, самый любимый и неотразимый. Себялюбие и изощрённые организаторские способности пробуждают в тебе инициативность, которая раздражает ум, доводит до бессознательности, а этот культ достигает вакханалии, когда ты приступаешь к исполнению финальной части сценария – голос оседает в бессилии, горло саднит, оно утяжеляется и стягивается вниз, а хрипота лишает выразительности (удивительно, он позволяет ей выговариваться, как будто её мысли и соображения действительно что-то вообще значат). – Я расследовала каждые твои убийства. Ни одно не совершалось в утреннее, дневное или вечернее времена суток, только сама Ночь. Для тебя оно имя собственное, самодовлеющее, так же, как и Красота, которая воодушевляет и наполняет жизненными токами, которые ты перво-наперво и высасываешь из жертв. – Бессильное, глухое «Ах!» на выдохе вырывается, усердно сдерживаемое в неволе доселе. Она вспоминала пути, по которым давно-давно бродили эти многозначные страдания. – Бедные девушки. Многие находились моими ровесницами, и я помню их истерзанные тела. Такие же, как и я – обречённо всплакнув, неслышно повторила Чун-Ли, уже не препятствуя и не опасаясь пробивной судороги. Она напомнила блондину маракас, который как будто пытались удушить, вытрясти всё возможное вон. – Какими неугодными бы они не являлись, ни одна не могла заслужить такого превращения в… гадкое, безжизненное, изрезанное месиво. Высеченные, практически изрубленные тела, выкупанные в океане собственной крови. Я представляла себя на их месте, удивительным образом воображала, моделируя различные ситуации и, ещё тогда, представляя встречу с кровожадным маньяком. То, что не надобится, почему-то, назло, сбывается. Но я знаю, что не побоялась этой мысли, которая являлась, вернее даже сказать вторгалась в моё сознание, делая это всегда неоднократно и внезапно, заставая врасплох. Какая уж разница – сухим безразличием отмахнулась Чун-Ли от осточертевших антимоний. – Я не беспокоилась о своей шкуре и её сохранности. А вот со зверством омертвлённые девушки не покидали болевшую голову. Эти кровавые картинки запятнали каждую клеточку мозга, отпечатываясь эскизами в алых, резких, раздражающих красках. Однажды мне и повстречался этот экстраординарный художник, который рисовал такими цветами. – Крайне взволнованно подчеркнула она сбивчивым тоном. На одном дыхании говор не случался, иногда приходилось прерываться на побочную одышку, в добавок считаясь с канючившими рёбрами, когда казалось, что они захрустят подобно иссохшим веточкам. – Будешь ли удивлён, но даже за выслугой минувших годов я не обрекаю тебя чудовищем, однако и оправдывать, выгораживая, даже не осмелюсь, это недопустимая апология. Но девочки… Бедняжки. Их не вернуть. Та же участь настигла и меня. Я не выслуживаюсь, пытаясь жалостью выудить милосердия того, кто всё равно на это не взирает, тот, кому важен артистизм, подача жертвенной роли. Я чего-то так и не смогла понять, и навряд ли пойму спустя гибель, меня настигающую. Но всему этому не суждено длиться вечно. Предел существует. Им очерчены полюса и меры досягаемого. За исполнением этого следит правоохрана в лице многих организаций, прежде всего мировых, в том числе и Интерпол – с безучастностью ввернул её непослушный голос, бывший уже каким-то неродным, чужеродным, прервавшийся знойным, истошным кашлем. – Но это частности, тебе они тоже совсем не интересны. За всё это время я позволю себе погибнуть с надеждой, зная про меру и разграничения.
Ненадолго удалившись в раздумья, Вега, стараясь без подковырок, поинтересовался сперва:
-Утверждаешь опасность, коя мне грозит? Дамоклов меч над моим негодяйством? Хм… Весьма странная твоя позиция: и, вроде, нет мне оправдания, и, вроде, не предстал в лице чудовища.
-Я не затем здесь, чтобы обсуждать твою повинность, иначе это затрагивает темы, касающиеся служебного дела. Естественно, Вега, с Балрогом на пару, числится, прежде всего, отпетым преступником и убийцей. – Взор её после сделался измученным, карие глаза померкли, как будто почернели, утратив живого блеска, а картинки аляповато и отвратительно смазались. По щекам до сих пор катили сияющие алмазные крапинки слёз, стекающие с глазниц. Вместе с тем она мучительно вопросила: – Почему я должна это напоминать, выговаривая наводящие слова? Они как будто не возвращают тебя в прошлое. Оно такое для тебя ветхое, как всё это уродливое окружение? Покрыто быльём? – Невольно перевалив голову и заставив действовать непокорную шею, она повернулась, наконец, к нему, с колющим в душе чувством встретив премного усилившийся блеск голубых глаз, сосредоточенно и благосклонно глядящих теперь в её карие, потихоньку наполнявшиеся таким же натуральным, человеческим блеском. – Для одного я – бестолковый, несносный коп, для другого – кукла, вещь, которая издаёт интересные звуки и реплики, когда дёргаешь за заветную верёвочку или нажимаешь на неё. Со мной ничуть не лучше, чем с теми бедняжками, которых ты изувечил, но искренне верю, что они не страдали пред тем, как это выпало на мою долю. – И вдруг она взорвалась, протаранивши шёпот и в исступлении гнева вытолкнув: – Так чего же ты ждёшь? Убей же! Убей наконец! Убей! Эту прямоту ты должен наконец-таки понять!
Никого и ничего вокруг по-прежнему. Опаска посторонних ушей? Кто среди коренного населения поймёт английский? По крайней мере, у Чун-Ли всё схвачено, хотя ничто не вселяло ей доверия. Безвыходность выворачивает и этак, и эдак, проверяя на стойкость и попутно выжимая все соки, капля за каплей обезвоживая изморенную служительницу правопорядка. Вспоминая об должностных обязательствах, об долгу пред общественностью, возвращаясь к первостепенным ценностям и возвеличенным благам, манифестируя к фундаментальным вопросам мироздания… Вся философия сокрушилась, будто хрупкое, заскорузлое судно об рифы, а все остатки выносило буйными, беспокойными приливами, покуда волны разносили разрозненные части, некогда бывши единым целым, а теперь оставив только видимость невосполнимой утраты и безвозвратности сгинувшего вовеки мореплавателя. Затравившие её абстракции и представления! Это всё ещё длится. От тотальной беспомощности влага в глазах закипала, а, стекая, обжигала исцарапанные пунцовые щёки и вздутые от отёка губы. Что он теперь скажет – не важно. Она горько расплакалась вновь. Что-то воистину упущено. Нет конкретики, нет уже ничего; того не стало, когда она показала свою слабость, которая не стыковалась и не была соизмерима с бесстрашием и уверенностью. Не могла поверить, что этим всем являлось одно только показное бравирование. Вот-вот сорвётся и коллапсирует по своей же воле. Сделает хоть что-то по своей воле, а именно – вырвет верное оружие у тореадора и обрушит карательное воздействие на себя, раз уж он не в состоянии воспринять должным, подобающим образом её последнее, сокровенное желание. Бездействия невозможно вынести, в первую очередь его. Всё же…
-Убийца, на пару с тем животным, чьё имя ты произнесла вслух – членораздельно и с воротившейся вдумчивостью в оттенке произношения выпевал звончатый голос. – Конечно, таковым именно я и остался… для тебя – важно заметил Вега, уповая на её пытливый, измученный взгляд – неоспоримый эталон очарования! – Изменит ли положение что-нибудь приземистое и умеренное? Что-нибудь такое, могущее разрядить крайне тревожную и беспокойную обстановку. Например, то, чего ты явно желаешь услышать – водя вихляющими словцами, словно слепую, поводырь Чун-Ли испытывал её терпение, да вдруг и выдав то, на что не могло падать расчёта и предположений с её стороны: – злополучное «Shadaloo» совершенно непричастно, их жалкие, беспардонные интересы я не исполняю, уж тем более и не планирую их – тон змея-искусителя игриво ласкал на сей раз оба уха, отзванивавшие, будто камертоны, приятно повторяющие отзвуки трели юного, в то же время зрелого, возмужалого голоса. – Ничего не планировал – страстно впрыснул он с подступающей, наконец-таки серьёзной интонацией: – ни встречи, ни мест, ни событий. Вообрази, моя драгоценная, это взаправдашнее; даже то животное, несносный выжига, богомерзкий червь, покусившийся на красу твою – и тот не был просвещён. Я добьюсь, чтобы мысли твои смирились с минувшей гибелью. Этот настрой пытается обесчестить, доказать, что ты неспособная и требует лишь единственного, как воды –гибели. Мне не дано понять, какой хаос проник в твою голову, но это – пред глазами, по форме напомнившие блюдца, напряжённо и шумно задышавшей Чун-Ли замелькали блестящие контуры – треклятые когти, так и не сделавшие с ней желаемого, – как бы то ни было, не может быть спасительным средством. Позволишь мне для начала… – в который раз внимательно оглядывая её, затейливый взгляд блондина с прошением закрался в карие глаза юной красавицы. Только сейчас левая рука неохотно сходит с её плеча и тянется к пазухе, непринуждённо проникая чрез промежуток, образованный не застёгнутыми пуговицами. Воздух потрепал края тесьмового, бархатного, белоснежного кружевного платочка, которым он услужливо и с радением принялся вытирать её заплаканное личико. Вега старательно, что было заметно, обходил борозды, минуя те болезненные и израненные места, которые заставили бы Чун-Ли поморщиться (наверняка и его вместе с тем, поддевая ответной реакцией). В какой-то мере она досадовала при видимости белоснежного платочка: такую чистоту исказить засохшей кровью, потом и слезами, впитывая всю эту влажную амальгаму. Дрожащий взгляд её удивлённо созерцал заботливые, не отягчённые резкостью и спешностью махи кружевного бархата, коим он водил по лицу – эталон девичьего обаяния, которым он не переставал восхищаться.
-Теперь намного лучше – облегчённо и мягко проговорил дурманящий Чун-Ли голос, ставший таким, словно его обладателем являлся некто совершенно уже иной, ей не знакомый. Он пустил по ветру кусочек бархата, ласкавшего кожу, отправляя в свободный полёт забвения, а пальцы, высвободив сию мягкость, задержались на правой щеке прекрасного девичьего лица. Желает потушить пожар, разразившийся и бушевавший в её груди. Казалось, что ощущение бархата никуда не запропастилось, и прикосновений бархатистых подушечек она не отличала от бархата тесьмового платочка. Пальцы тёплые, радушно разделяющие тепло, отдавая всё без остатка, словно не опасаясь утратить разделяемого. Да и разве ему благоприятствует гладить рыхлую, огрубелую и шершавую повреждённую кожу? Ведь она именно таковой и стала вследствие нанесённых борозд и увечий. Она не может вымолвить ни единого слова. Каждое слово выдаст сочившееся бессилие, да и тем более раздражившийся ум, оказавшийся на грани риска в руках хищных, бывши исключительной добычей, отказался сортировать мысли и придавать им осмысленное значение. Именно теперь вожделеет мир чувственного. Страсть и трепет.
-Почему все твердят в один глас: я получаю то, чего хочу? Лишь я один? – Недоумённо и несколько пугливо выразился Вега; в постепенности неспокойный слог выравнивался, а напряжённая стойка обращалась в непринуждённую, и античная статуя оживала на глазах у Чун-Ли, как будто он желал, чтобы она внимательно отслеживала постепенно пребывающие изменения, кои он нарочито демонстрирует исключительно для неё. Могло ли это означить нечто… приватное? Карие глаза наполняются блеском, которым залился прекрасно форменный силуэт, принявший ясные и видные очертания, а осанка воспевала грацией и свободолюбием, утвердительно выражая способность действовать невозбранно и не постыдно, без совестных жалящих уколов. – А если я говорю, что всё иначе? Что я нахожу то, что переворачивает меня с ног на голову, а затем так же непринуждённо возвращает в исходное положение. Но разве сам я остался прежним? – Быстро-быстро текла речь его пьянящим серебром, сияние которого, приравненное к северному, наново вскружило ей голову, и чувствовались чары, коими её окутывает театральный слог. Он продолжает игру, но теперь она ошеломлённо признаёт попрыгивающие меж строк нотки искренности. Голос – классическая симфония, сравнимая в звучании с творчеством Скрягина или иного задушевного, чувственного, проникновенного композитора. Человек-оркестр, а в совместительстве и умелый дирижёр; также и тот, который ей свою лиру посвящал. Сейчас его независимость, ничем не опосредованное существо и самостоятельность не внушили Чун-Ли пронизывающего сквозного испуга. Определённо внимать каждому ему слову надобно! Квинтэссенция его мотивов и потаённых желаний кроется в словах, и он будет говорить, потому что может и потому что хочет, и говорить только для неё. Женщина возлюбит ушами, но с учётом того, какой голос ведёт глагол и что он именно затрагивает. – Осознание слабосилия и беспомощности свели тебя с ума, заставив повиноваться инстинкту, который из последних сил ревностно ухватился за последнее средство – самозащита. А почему бы не предаться иным разновидностям инстинктов? Ты испытала один из деструктивных, едких, всепоглощающих и, в то же самое время, потрясающих. Несомненно, ты права, я обожаю это проявление. – Она угадывала ту улыбку, с которой он озвучил желанность признания. Губы Чун-Ли малозаметно подёргивались, принимая на себя всю телесную дрожь, но беспокойный настрой угомонился, когда два шелковистых пальца с воздушными, кажется, кошачьими подушечками касаются непослушных губ, успокаивая дрожь, гоняемую по всему исстрадавшемуся телу. – Я веду к тому, чтобы получить то, чего оба желаем. Самое захватывающее сосредоточено именно в тебе, сокровенная моя, ведь тебе-то и предстоит познать скрытые желания, которые упрятало твоё взбудораженное сознание, испытавшее дерзость боли и нагнетающее беспокойство. Из твоей головы не изъять моих прошлых жертв, я в состоянии это понять, поэтому не стану терзать наивным ребячеством, хотя я прекрасно помню, какое не менее прекрасное существо процветает в глубинах тела, изгибы которого будоражат мой пытливый, непокойный ум. То самое чарующее дитя, оно здесь – и повторно его рука приземляется на груди, усиливая душевный жар, извергаясь бурно и всенаправленно. Губы вновь отказываются повиноваться, стараясь озвучить мысли, роем кружащие в голове, но кроме безнадёжного подёргивания ни на что иное не сподобились. – Я знаю её, и на протяжении годов пытаюсь вообразить, вырисовывая этот детский потрет, переполненный безоблачностью и безбедностью. Надолго образ не задерживался в моей голове, он уже скоро расплывался, а краски моей воображаемой палитры назло иссыхали или тускнели. Выцветшие оттенки лишали меня самого желаемого – возможности. Я искал таких же, подобных тебе, юное и чарующее создание, но сейчас лишь способен осмеять эти бесцельные поиски. Тебе подобные – о чём только думал? – Бесподобный, почти дружеский смех озарил мелодичный голос. Она та, готовая слушать беспрестанно, сквозь глянец призмы бесконечности. – Лелеял какой-то отдалённой мечтой. Я заговаривал с ними, некоторые проживали со мною по часу и более, но я всё равно не находил в них искомого, а потому отыскивал удовлетворение в единственном – в их необратимой гибели. Некое безумство внушало мне, что в ночь я должен созерцать увядающую красоту, окроплять её собственной же кровью, насыщая яркими оттенками и бросающимися цветами. Высокопарные картины воплощали мои, когда-то ещё бывшие отдалёнными, эскизы, и я заметил, что из всех цветов мне надобился только один, которого я не получал в своей первоначальной палитре. Я не бился отчаянно за свои абстракции, наоборот, денно и нощно хватался за реалию, стараясь не утрачивать граней действительности. Теперь я впервые восхотел того, об чём задумывалась ты, когда провела со мною желанное время, находясь в объятиях, которых не знала прежде. Ты желаешь отнюдь не этого, и оно сейчас совсем не нужно – когти на правой руке заблистали вновь, словно гневаясь на властителя, который уверенно, но бездумно направлял карательный их металл, разя беспомощных, выбитых из колеи жертв. Орудие безразлично падает на пол, а глухой звон показался несколько недоумённым, но Вега даже взглядом не повёл, насмехаясь над непонятно возникающим анимизмом, наделяя орудие и каждый коготок неким отдалённым разумом; это олицетворение ему не интересно. – И твой многозначный, до сих пор беспокойный взгляд спрашивает: что это за желание? Разве оно одно? Разве ль оно вообще существует? Что-то, окромя признания неумолимой погибели? Да и откуда бы, казалось, мне знать об желаниях других? Но поверь, именно тебя я наконец-то и разгадал. Отведя за занавес ту натуру, которую ты знаешь, я отрёкся от соблазна, понимая, что не смогу исполнить твою просьбу. Твоя настойчивость сбила с толку, ты привила мне своё желание, показав, что оно лишь только и движет теперь тобою, и… я решил наново открыть тебе глаза. Размежить те очи, которые мне небезразличны, индивидуальность которых не разделяемая ни с кем и ни один, даже самый отдалённый прообраз не смог повторить ни разреза, ни уж тем более выразительности этого взгляда. Это служитель правопорядка, который наконец-то раскрылся предо мною, подобно бутону изящной, душистой розы. Я понял, почему именно такая ситуация должна была сложиться и почему я не смог бы взять эту мысль с холодной расчётливостью, грамотно спланировав заключительный итог. Я проникся страдальческим образом, который, вопреки удушению обречённости, возненавидел меня и моё мерзкое эго. Сострадающая, не прощающая гибели ровесниц, знающая, за чьими руками числились их бездыханные тела. Да, красота моя, я действительно нашёл искомое: тот отклик, на который никогда не рассчитывал, но которого ожидал, доселе безрезультатно пытаясь отыскать. Чудо света – любовался он ею по-прежнему, и уже обе ладони согревали пунцовые щёчки. Борозды Чун-Ли будто ликовали, всласть упиваясь невообразимо нежными прикосновениями и поглаживаниями. Дыхание вторило закипающему возбуждению и проникалось интимными знаками внимания. Ощущение, как будто зачинался преподобный акт перерождения, и чёрное полымя отступало, жарящие язычки остывали, обращаясь в исцеляющий огонь – он обратил стихию; теперь-то она поняла двойственность его вопроса «Сможешь ли ты контролировать эту неприродную стихию?». Испанский дворянин повторно спас её. Сейчас она пыталась этому довериться, получив душевное брашно, подпитывающее воспрянувшее тело, которое при первом позыве откликнулось на его сокровенные слова и движения рук, пробуждающими нечто живое, разливающееся в блаженстве; это и чувствовало её тело, но что же оно смогло-таки понять? Каждый чуткий и сдержанный взмах, художник, водивший пальцами по очертаниям лица её, он старательно вырисовывал, как на холсте, произведение своего искусства. Это художество основывалось на мнемонике: запоминание несильно пылающих контуров, которые начерчивали пальцы, остренькие ногти, щекотавшие кожу… – Может, я исправился? А может, остался тем же чудовищем, которым ты меня не пожелала нарекать? Настала пора прояснений. Блуждание в тумане мне наскучило и изнурило. После скитаний я претерпевал такие же раны, которые остались на тебе и которых не могу простить тому несносному животному. По правде сказать, за выслугой минувших лет я был ничуть не лучше, однако я умею созидать и внимать другим, проявляя благотворную учтивость и чуткость. И поэтому всякое слово требует подтверждений.
Неопределённость вновь застаёт Чун-Ли врасплох. В который раз. Но теперь Вега интригует, явно не торопясь с представлением кульминации и окончанием показа. И разве он… не намерен её умертвлять? Изменился? Каким же образом? Он принялся растворять туманные массы, развеивать их, затирая смутные грани. Пора слов исчерпала себя, и теперь только жесты и действия принимают высокую меру, приобретая неизменную важность. Обе бархатистые ладони скатываются по шее, обходя грудь; теплящееся чувство возгорелось, переросло в жар, растворявший её, будто шоколадную, да и он, признаться, страсть как желал опробовать раритетное кондитерское чудо, пытаясь прочувствовать его, не соблазняясь на то, чтобы вкусить, ведь для того придётся раскрыть своё лицо, а это повлияет на исход драматично длящегося представления. Впрочем, для Веги это более не игра, и жесты его давали понять тому телу, которому он сообщал гибкость и пластичность прикосновений, когда ладошки оседали, словно пушинки. Внезапно ладони прерывают только зачинавшийся увлекательный круиз и уже поспешили ухватиться за голень. Правая нога напряглась, не ожидавши непрошенных гостей, а икроножные мышцы будто одеревенели, но уже тотчас размягчились и расслабились, впитывая одариваемого тепла, которые вознесли с собою заботливые, скользившие руки вдоль голени. Не встретив предполагаемого сопротивления, дворянин подаёт её мускулистую ногу на себя и упирает в бок. Приятная щекотливая дрожь окатила по всему телу, которое не удерживается от пробивной тряски, словно выстрел заслышав вдали… Стрельнуло сердце, забившееся со скачкообразным ритмом и на время оглушившее Чун-Ли, со стойким звоном в ушах утопающая средь захлёстывающих волн страстей и экспрессий. Галопирующие, насыщенные темпы увлекли с головою: неровные вдохи, широко разжимающаяся и спешно сжимающаяся грудь, закрывающиеся глаза от поглаживаний по ноге и приливающего блаженства и всё тело бездействует, отдаваясь мужской ласке – все эти пароксизмы нашли свои проявления в каждой её частичке, выражая горящую страсть. Блаженная симфония, резвым скачком миновавшая постепенность в течении темпа адажио. Любвеобильные амурные поглаживания, растирание, согревающее мышцы – бесподобно! Она никогда не давала себе отчёта в подобных случаях, изредка, если уж совсем никогда, раздумывала об этаких служебных романах, ведь беззаконие и детище служителя Интерпола требуют полноценной самоотдачи и бесстрастности, вне зависимости от критериев, прежде всего гендерных, так что личное оставалось лишь при малозначимой, выходной роли. Само ведение правоохранительной службы тоже явление требовательное, а вместе с тем и помогает не притязать излишние мысли, избегая места их истоков. Но эти меркантильные нюансы и частности наконец-то приятно смахнуть, даже кровью и потом; эта «стоимость» не показалась ей неравноценной и отданной зря. Совсем наоборот: сейчас он и никто другой. Бархатистые прикосновения и голос, насыщенный негромки, шепчущим перезвоном – как оказалось, это самый какой ни на есть справедливый и достойный обмен, а главное… воистину желанный.
-Сильные, натруженные тренировками ноги! – С достоянием проворковал эстет-ценитель на добротных началах, которые возымели-таки достойное продолжение. – Тренировками усердными и беспрестанными укреплены. Я уверен, что их никто ещё не касался; желающие, несомненно, толпятся в рядах стройных, подобно балясинам, и готовы высыпаться всей гурьбой, заявляя об своём претенденте. Нет, я не пытаюсь показаться несносным конкурентном или, уж тем более, претендовать как собственник – пренебрежительно фыркает. – Просто эти ноги доступны лишь истинным ценителям, которые не извратят блеска твоего целомудрия, ясно отражающегося в карих, почти даже миндалевых, когда в блеске витальном воссияют, глазах. Ты стремительно добивалась этой красоты, хотя и была с тем безответна.
Не раз случалось, когда мощными ударами боксёр вдалбливал её в землю, словно столб, но отсутствие расчёта силы неоднократно заставляло шаркаться об асфальт, тогда казавшийся жгучим, отчего и были на добрую половину изодраны колготки и даже просочились чрез образовавшиеся бреши стёртые дорожки, ярко-красным отметившиеся на раздражённой коже. Когда пальцы слегка надавливали на израненные точки и отеки, скача по вспухшим бисерным пупырышкам, Чун-Ли нехотя шипела, сдавленно скалясь. Наверное, в этот момент в сознании обоих вырисовывалась темнокожая боксёрская физия – неприятное, жгучее воспоминание об недавнем бое. Отметины крайне неприятные, оставшиеся за бессовестным американским изувером.
-Полагаю, теперь мы можем цивильно, нормально побеседовать – абсолютно непринуждённо и с толикой выделанного ехидства объявил высеребренный голос, а в просьбе мелькала подоплёка вследствие утвердительной формы, как будто она сама хотела признать данное.
Её ногу он не выпустил, смакуя с наслаждением, попрыгивая по бугристым, сильным, грубоватым мышцам. Существуют такие явления, когда неким способом действительно разряжается обстановка и сглаживается атмосфера; непогода развеивается, хмурая пасмурность тает. В отношении уместности применения подобных приёмов Вега оказался как нельзя кстати, действуя, по обыкновению, грамотно и продуманно. Слова с её губ по-прежнему не соскакивали, даже не подступаясь к языку. Ни физически, не умственно слова не вязались, лишь мир чувственного широко распахнулся, как никогда раньше, подобно вратам в рай, источающее небесное благотворное, никогда не гаснущее сияние.
-Трудно поверить, диво моё распрекрасное? – Подначивал интриган, лестным певучим голоском обращаясь к очарованной, прочувствовавшая нежную ощупь икроножной мышцы. – Давай сперва обратим взгляд в сторону сегодняшнего события. – Будничный тон и непринуждённость дезориентировали Чун-Ли. Она пыталась собраться и вникать в смысл слов, а не попросту внимать серебрившемуся прекрасному голосу дворянина-юнца. – Что привело моё привлекательное обаяние в эти неблаговидные места?
-Ума не приложу, каким образом ты оказался здесь.
Односложный ответ явил будоражащее чувство, пробивающее всё тело дрожью: громко выдохнув, глазки Чун-Ли округлились – игриво сжал упругие мышцы ноги. Она удивилась тому, что он застал её сговорчивой, особенно после всего намедни пережитого, да и сам ангельский кавалер, облачённый в белом бархате, не метил на роль оробелого молчальника. Он убедительно донёс эту самую мысль: настиг её сокровенных желаний, которые она осознанно, а в то же время и бессознательно, но всё равно умышленно прятала от себя, отодвигая, словно загребущим отвалом бульдозера, сокровенные, приватные фантазии на задворки сознания. Никто не говорил, что юность может вечно укрывать столь личное и притязательное. Стоило объявиться катализатору, который настигает сие секреты без собственного ведома… Его психологическим талантам Чун-Ли дивилась, хотя ни одна дума не упрочнялась в её голове, ведь ум уже изрядно выпившим случился; хмельная эйфория. Вот она, новоявленная мастерица – Эйфория. Она покровительствует Красоте и отвергает Агонию. Боже! Неужели амплуа театрала в маске взяли её за живое, играя на нитях душевных? На фибрах, изливавшихся в ослепительном золоте, заигрывая неземную, совершенно непознанную мелодию. Да, он действительно отыскался, прежде всего, для самого себя. Соображения насчёт абстрактно воспринимаемых «мастериц» Чун-Ли не решалась озвучивать, да и зачем? Разве ль Вега может уверовать в подобные догматы? Ух! Звучит неуместно и неправильно… Вырывая из цепкости Разума, мир чувственного вновь воззвал в свою обитель, когда ласковые поглаживания по ноге ощущались явственнее прежнего. Он тихонько усмехнулся, завидев её расширившиеся глаза и дрогнувшее дыхание.
-Неплохая вёрткость – с похвалой юноша приветствовал последовавший её ответ. – Ловкое парирование! – Довольно и мечтательно, взял он оценочный слог нараспев. – Прошу прощенья своего неловкого. Небольшая неурядица. Уже не тот, который услащался прежним себялюбием, с которым, похоже, не уживусь после желанной находки. Это всё к тебе взывало, красота моя, каждое сокровенное обращение моё, да впрочем… Действительно, имена… – Вдумчивое мычание уносило дворянина куда-то в небеса, а мысли воспарили, окрыляемые не менее пьянящей свободой и невозбранностью действ. – Выболтал я нас обоих изрядно. Раньше положенного не спохватился. Забывчив я, порой, бываю. Надеюсь, первую огреху можно мне отпустить, Чу́нни?
Ловить этот взгляд всё так же невыносимо ей. Страсть переполняла, разливаясь океанами полноводными и глубинными, но в них она не утопала, а лишь наслаждалась издали, с трепетом внимая течению душевной жизни своей. Имя не сверлило ушные перепонки, оно ласкало, как и каждое его прикосновенье. Такое воистину детское имя... Что же, что же он знает об ней? Кажется, знает сполна, даже больше её самой! Адресоваться к ней в два слога... казалось длинноватым. Выговаривать два, а в предложенной дворянином альтернативе имя возымело целостность и какое-то ёмкое единство. Она чуть было не соблазнилась повторить рождённое поэтом имя. Да, ведь полёт души его несметной вдохновлял, вдыхая жизнь. Она даже и не думала, что он вернёт прежде испытанное к себе притязание, намагнитит и стянет обратно, хотя эта сила не сравнится с физической. Отношения и их повеленья не поддавались вселенским ограничениям. Такой силы Чун-Ли не ощущала. Мощный приток после единственно услышанного имени. Всё-таки, можно ли быть таким красивым? Не воспретит ль кто-нибудь из «уполномоченных» на небесах незваное и упущенное явленье богоподобных существ? Даже когда они каменеют, делаясь статуями, с одинаковым успехом очаровывают и кружат голову, словно юлу, по одному истончённому мановению руки, которой они бесконтактно передают вращательный момент, так и кружа вплоть до потери сознания. В данном случае, с Чун-Ли подобного исхода не случилось. Подобный курьёз не застал, хотя казалось, что исход неминуем. И если продолжать – даже неясно, зачем? – безмолвствовать, то, может, ото всего и сразу она растает и растечётся прямо у него в руках, поэтому нужно осилить себя и совладать с языком, который во рту вихлял, словно у гремучей змеи. К чему б поведение такового случалось сейчас как отдельной части тела? Что это за неявно предъявляемое требование? Страстно клокочущие рефлексы – взаимная реакция жгучего прилива гормонов. Ответ! Срочно дать ответ! Он всматривается в её глаза, которые вспыхнули, и карий цвет заметно преобразился. Естественно, этого б она не заметила, не явись ей отраженье, а вот блондин повёл цепким, переполненным страстью взором своим голубоглазым. Сначала она глупенько улыбнулась, припомнив имя, которое он вынул из просторов своих душевных, поэтических, а потом, храбрилась, как могла, заговорила с ожидающим..
-Добротные дошли известия касательно Балрога, засветившиеся и оказавшиеся в обороте полицейских ведомств, водворившись и в департаментах временем позже. – «Неплох старт. Видимо, пока что ещё себя контролирую» – провокационно пожурила она себя. – Немедленно взявшись за расследование, я разузнала, каким маршрутом пролегает путь злоумышленника с давним розыскным стажем. Аллея «Йев-Хайюн», тянущаяся по прибрежной оконечности трущоб. Весьма перспективно и надёжно, нежели чем отдавать предпочтение рискованному перемещению по густонаселённым городам и мелькать на виду у блюстителей порядка. За моим ходатайством этот скользкий преступник числился в каждом правоохранительном ведомстве, так что узнаваемость ему была гарантирована.
-Грамотный ход, инспектор – выразил Вега похвалу, не избавляясь от умеренного смешка (видимость чуть трясущейся мужской груди дворянина оказывала на Чун-Ли сбивчивый эффект; проницательность вдруг начала интересоваться им, примечая обильное множество привлекательного). – Хотелось бы верить, что это заставит ретироваться поганца и увеличит шансы на поимку. Будет бегать окольными путями, пятиться, носиться рысью. Впрочем, он изворотлив и, боюсь, не сгруппированным полицейским просто нечего с ним будет поделать. А ты, значит, храбрость моя, пренебрегла тыльной поддержкой? Очень, очень хочу предположить, что тебе предлагали таков вариант, позаботившись заблаговременно.
С полминуты она удивлённо и бессмысленно вперилась в пронзительный, ожидающий взор, созерцая львиную осанку и вчувствовавшись в поглаживания правой ноги, благодаря чему он разогнал кровь, да и напряжение в мышцах уже не ощущалось. Боль, между тем, не дистурбировала ум Чун-Ли, ведь куда пуще будоражило положение: спиной к стене, руки, словно закованные, по сторонам в стойке на одной ноге, а другую он притянул к себе. И вновь же повторяет себе она: бесподобно!
-Ты весьма… д-догадлив – сподобилась она на ответную похвалу, зардевшись. К щекам подоспел кровяной приток, как будто огненный столб прошёлся по коже, но это было на самом деле амурное пламя, бережливо обжигающее, не стремясь причинять страдания. Чуть наклонив голову, она смущённо скривила подобие улыбки, зная, что случилось невыразительно, но она интуитивно угадывала его взаимно возникающую улыбку – лицезрит неумело скрываемое смущение. – Не скажу, что с ним обстояло что-то личное, однако я настроилась на одиночную операцию. Лишних в известность не вводила, это было за ненадобностью. Я знала, какими небезопасными путями вела меня дорога, однако заручиться поддержкой я не желала. Одна из причин – темперамент Балрога. Видимость полицейской униформы вызывает у него отвращение и пренебрежение. Он весьма странный вместе с тем. Нормального человека достаточно раздражить, и он становится сколько-нибудь да бесконтрольным, а если вывести из себя, так в бою становится увесистым, как мешок, и тяжёлым на подъём; так уж, образно воображая – по-детски повела кистью правой руки Чун-Ли, сопроводив ненавязчивой жестикуляцией. Вега одобрительно кивает, почти незаметно, но она даже краешком глаза уловит каждое его движение. Ему же и так хорошо: атмосфера разглажена, ненаглядная красота раскрепощается и её удалось непринуждённо уважить (знал, что не соблазнится безответностью тишины), а главное добился такого же непринуждённого общения. – С ним же прямо пропорционально обратному в подобном случае: гнев и ярость делают его опасным. В прошлом я это близко не принимала – прошептала Чун-Ли, закрыв глаза, нежеланно, но зачем-то вырисовывая образ быка-боксёра, символично продевая ему позолоченное кольцо меж ноздрей и приделывая рога, как у черта, которыми он разит, несясь на оппонента. – Удары становятся сильными, их натиск грозился вынести меня в открытое море или вдолбить прямо в асфальт, словно гвоздь. Складывалось впечатление, что он орудовал двумя отбойными молотками, да ещё и с такой лёгкостью и скоростной манёвренностью. Пусть сколько угодно болтает про своё чемпионство, – Вега симпатично усмехнулся на выдохе – но в бою он это, тем не менее, показывает. Отвлеклась, конечно, но я… Не могу…
-Не в состоянии признать поражения? – Благородно подсказал ей Вега, как бы встречаясь с её стенающим взором, вглядываясь внутрь сверкающих карих глаз. – Невозможно представить картину, в которой ты предстаёшь поверженной и бессильной, не могущей продолжать бой?
«Почему его чуткость и догадливость, притом удивительно меткие и беспрецедентно прицельные, не оставляют обратных путей? – нестрого возмутилась поражённая Чун-Ли. – Я как будто прозрачная. Разве он ещё чего-то не знает или спектакль продолжается до сих пор? Тогда стоит возродить растоптанный некогда артистизм».
-На удивление он учится не только кидаться оскорбительными репликами и плеваться ядовитостью унижений. Проще было бы принять на веру, что этим он увлечён больше, нежели чем собственным стилем боя. Недооценила противника. Пошла на поводу убеждений: я его подавно знаю, как облупленного, ничего такого в новинку он не выдаст и всё тому подобное, числящееся в списках промашек – ложная убеждённость. Такой ход мыслей завёл меня в тупик. Он просто не позволяет выйти из обороны, а эти удары головой, да ещё и с прыжка… – Она неудовлетворительно помотала головою. Бычья физиономия мозолит глаза незримым гадливым абрисом.
-Сколько много нового в этом мире, не правда ли? Досадно лишь, что открытья даются путями неразумными и рискованными – умело сыгрался Вега, выдерживая динамику амплуа сердцееда, вживаясь в этакий арлекинский образ, призывая к доверию и дабы не остерегаться иносказательности сладостных речей и перезвона голосовых подач.
-Но мне следовало ожидать такого исхода – бунтуя, грудь её протестующе выпячивается, а лицо серьёзнеет. Этот образ влюблял галантного эстетического ценителя, чего он ещё не мог выразить в орфоэпическом слоге, готовый уже воспевать дифирамбы, если такой возвышенный эпатаж оказался однажды приемлемым. – В какой-то мере я могу справедливо признать себя самонадеянной. Хотя легче бы не стало мне, если изнурённый зверь оказался в оцеплении полицейских конвоиров. Он будет мне это ещё вовек припоминать.
-Хм, а я-то думал, что тобою руководит цель, которая сияет в небе заветной, без зазрения манящей Полярной звездой. Тот ориентир, который ведёт по намеченному пути. Пускай привлечены другие действующие кадры, почему бы и нет? Этот пентюх сам по себе плюгавый и подлый, такая уж падкая, нечистая его натура. Захват – это альтернатива, в окружении было бы спасение, как и, собственно, настигнутая цель случилась бы вместе с тем. Задача служителя Интерпола выполнена – довольный собой, с толикой упоения заключил блондин, блеснув умом, отчего бы и возгласить ему тотчас: «Эврика!».
Подобное не улеглось в голове Чун-Ли. Действительно, её волновало мнение преступника? То, что он навсегда ей припоминать станет? Будет накручивать претензии в укор трусости и плутовства? Да, он, естественно, не подарок, воистину сам и подл, и лукав, но дерётся, во всяком случае, один, и в сражении бьётся напропалую и непоколебимо. Падёт раз, второй, третий, но всегда подымается, не мирясь с мыслью об окончательности нокаута. А она бы, значит… Воспользовалась бы служебным положением. Но она действительно вправе прибегнуть к действующим средствам. «Ничего личного? Кого бы я пыталась сейчас обмануть?» – провокационным внутренним голосом повела она выискивающие вопросы, уколовшие совесть. Хотя ведь Вега-то и навёл на эти плодотворные соображения, но, впрочем, могла ли существовать гарантия того, что окружение управилось бы с непокорным боксёром? Никогда он не был в её глазах столь всемогущим и стойким. Неутомимый, бьющийся до конца, пока сам не вырубится, утеряв «боепитание», которым он себя заправляет и зачинает лютое побоище. Глаза сжалились, сморгнув подступавшиеся слёзы, а зубки скрыли губы, скоро спустившись, словно за занавесом скрывшись, которые вновь стянулись невыразительной полоской, углами спускаемые вниз, очевидно выказывая бездонно разливавшуюся печаль. Чун-Ли представила себя на фоне всего этого необъятного мира. Столько угроз, столько препон и всего того, что запросто и с лихвой осилит её. Шмыгает носиком. Обречённо глядит в сторону виднеющейся аллеи. Пускаемый, словно тетивою, взор теснится в немилосердной узкости, пробивая путь наружу, к бескрайнему морскому простору.
-Да, наверное, именно так, как ты и говоришь, Вега – попыталась она мягко и ласково принять его благовидную правду, старательно избавляясь от хрипоты, которая уже несколько поубавилась и не делалась при говорении столь гипертрофированной. Куда уж теперь ей до его сообразительности и здравомыслия. – При твоём чутком руководстве дело вытанцевалось бы непременно. Может, и поддержка не нашла бы на него управу.
-Но я не вник во всю действительность этого дела – предостерегающий оттенок игриво зазвенел в голосе рослого блондина. – Здесь обстоит нечто более значимое, чего я не могу поддать должному осмыслению. Храбрая служительница Интерпола, ненаглядная моя Чунни, – безмерно выражал он свою признательность и восхищение, – она углубляется в оплот нищеты и мрака. Столь красивое созданье поглощает страшная тьма, а её богомерзкое порождение посягнуло на саму жизнь, вознамерившись безвозвратно пожрать проходимку, особу странствующую, не считаясь с её известностью, что она лицо должностное, отнюдь не заурядное. Здесь не было месту расчёту, какому-либо плану, а тактика и стратегия не вязались с предвкушением азартности. Осознание опасности впрыскивало чрезмерное количество адреналина, могла возникнуть передозировка, но она старательно и центростремительно сближалась с местом встречи.
В ясности слова́ соблазнительно рассказчика вернули Чун-Ли к тем безобразным улицам, обозревая со стороны бегущего Преследователя, окутываемого тенями: лёгкий шаг ягуара, такой же быстрый и бесшумный бег, скользящий в темноте следователь означил судное место сегодняшнего дня, который ещё не повидал утренней зари. Грудь мерно наполняется воздухом, кислород циркулирует по всему телу, разгоняя кровь, нормализованное дыхание не сбивается с установленного ритма. Но в тонные, выдержанные речи голубоглазого поэта она уже не вдумывалась, чему на мгновение подивилась. Она лишь, храбрея, изучающим взором разглядывала влюбляющий в себя образ. Может, и она успела попасть под воздействие источаемой его амурной ауры и сделаться влюбляемой и наивной, но что-то зрелое и важное в этом манящем силуэте утаилось от неё. Чун-Ли не интересует уже, каким образом сложилась эта ночь, какими путями и даже кто именно из них двоих привёл её сюда. На мгновение вынырнула главная её миссия. Подмечая сообразительность инспекторскую, она помногу повторяла своё уменьшительно-ласкательное имя, поддавшееся детско-юношескому преобразованию. Инфантильная любвеобильность благодарила искренне дарителя, в том числе и за его нежные прикосновения, и препарирование имени Чунни плодоносило почти что вызревшим напоминанием. Когда-то она высеяла эти плоды размышлений, но всё не припомнит, чего же они касались. Когда он повторил это имя налегке, она невольно дрогнула. Вега же оказался ещё и неким целителем души, вместе с тем доставляющий телесное оздоровление, исцеляющие токи которого приливают к каждой витальной частичке, практически возвращая жизнь, преобразуя стухшие радужные краски.
-Не хотел заставлять тебя зацикливаться на этих цепляющих переживаниях – выделив ей время, чтобы остаться с своими мыслями, дворянин старался не выделяться в голосе, чуть слышно шепча, в постепенности набирая звонкость в тоне. – Страстно меня интересовало твоё милое имя. Дай знать мне, Чунни, что означило оно? Все истоки этого имени, начиная самым его первейшим возникновением. Прости за нетерпение, но это я вынашивал всё те же годы в своей беспокойной голове. Я чувствую существо этого значения.
Его предвкушение и ожидание нисколько не настораживали Чун-Ли, она уже вполне даже свыклась с певучим перезвоном колокольчиков, играющих в поэтическом слоге блондина, который уже перебирал правой рукой локоны разбредавшихся русых волос, в тусклом уличном освещении казавшиеся песчаными. Неровным дыханием прерывисто вобрав в грудь воздуха, она оказалась в исступлении пред глазами его – он незаметно сблизился, приобняв за талию, но не прижавшись (какой-то странной мыслью она раздумывала об том единичном шаге, что отделяет их в данный миг, шевелящий и щекочущий всё её существо изнутри).
-Нетрудно догадаться, к какой национальности отнесены два слова моего имени. Да, тебе это явно приглянется – чуть заметно хитрая ухмылка скользнула в очертаниях милого личика. Более опасаться и избегать откровений незачем, ведь ей интересуются как личностью, как девушкой и явно без определённой цели. Просьбами испанца вожделеет интерес, и её подначивающая, затейливая мимика возбудили этот бурлящий интерес, хотя в то же время он выучен манерам, как и она, окультурен и не допустит хода провокационных подмываний, как бы те не вопили: «Ну же, говори скорей!». Нет, он сдержан и от роли не отступится, сохраняя естество и непринуждённость. – Первая часть имени – Чун – на китайском значит слово «весна», – мерно и степенно говаривала она, - а второе – Ли – вознесло значение сопутствующее – «красота».
Бурных реакций не ожидалось. Всё юный дворянин переживал в себе, а сокровенное и вовсе умело скрывал, но в проступившем довольном мычании невозможно утаить удовольствия, полученного от известия.
-Красота, наполненная свежестью и натуральностью весны – со вдохом смаковав, воспевший голос явственно выражал вчувствовавшуюся выразительность, да и сам он случился обходительным выразителем, чего и довлело для дополнения и без того обаятельного образа. Ёрзающее любопытство требовало узреть его лица, но она отбивала, как бы мысленно бия, соблазн незримо и невольно тянущихся к его лицу рук, которые уже даже выражают непременную требовательность, таким образом недобро порицая несдержанность. – Само это имманентное благовоние я теперь могу вынюхать беспрепятственно. Давший такое имя, не изобилующее ничем софистическим, взошло налегке, с ясностью дневной, довлея тем самым и характеризуя всё твоё обаятельно девичье существо. Мои признания здесь уж совершенно ни к чему. О! Не хватит всех существующих хвалебных слов, чтобы выразить радение об том, кто столь проницательно означил твоё «живоговоря́щее» имя.
Здесь-то и застал страстно обсуждаемую Чун-Ли переломный момент. Перелом, кажется, грянул и душевный, и телесный. Губы задрыгали, растряслись, всхлип тревожно подался въявь. Теперь-то она вспомнила. Как же вдруг это забылось? Столь родное, не предаваемое забвенью, денно и нощно хранимое в памяти.
-Отец – плаксиво и взволнованно соскочило с посиневших губ её, утративших натуральный розоватый оттенок. Проницательность Веги настороженно хватилась: всякий раз тревога обращает её взор налево, пронзая угрюмые, вымазанные чернильные небеса, а утомительный свет заставлял щуриться, а на сей раз – слабосильно сомкнуть очи. Родные узы – это уж действительно неведомое для Веги, поэтому он вновь запасся терпеньем, застыв статуей, нарочито показывая, словно его нет, даже прекратив движенья ладоней. – Я полагала, что Балрог выведет меня ветвистыми путями и дорогами на «Shadaloo». Это организация и её предводитель в самом неоплатном долгу предо мною. Никто с этим, естественно, тоже считаться не станет – безучастно ввернула Чун-Ли на одном сорванном дыхании, судорожно черпнув воздуха хлюпающим носиком. – Ох, подумать только!..
Заворожённо на неё статуя глядит, сопереживая каждую возникающую пароксизму своего трепетного «весеннего и прекрасного» создания. Веки Чун-Ли захлопнулись и сжались, будто слипшись наверно и зацементировавшись; напрягаясь, она выжимала все застоявшиеся слёзы, горячими потоками сочившихся и хлещущих из самых незначительных щёлочек. От покаянного плача и последовавшего раскаяния она не смогла сдержаться, поскольку этот укор в свой адрес она ни за что бы не вынесла.
-Папа! И как я только могла забыть! Я знаю, что этот мерзкий предводитель не менее пакостной криминальной организации повинен в его гибели! – Пренебрежительно, с осуждением вырывала она из себя жгучие остатки от воспоминаний, ныне наболевшие, как и прежде. – Поклялась, что вызнаю всё возможное! Встряхну зме́я Байзона, пока не рассыпается в прах, но выужу то, что определённо состоится за его гнусными руками! Я хочу знать, как сражался мой отец, о том, как сопротивлялся и какой смертью избрал свой вечный путь. Он за всё ответит! – Гневно божилась дочерь, чей дух встревожен и не успокоен. – Я обязательно доберусь до него. А я-то, я просила свершения гибели своей, шла на рожон, позабыв про самого главного человека в моей жизни… Папа… Доре́й... – Из души остаточно вырвалось родное имя на, соответственно, родом языке. – Сгинула б бесцельно и неоправданно. Мне... стоит выразить... б-благодарность за... – Голос дрожал лихорадочно, язык будто засох, в общей неутешительной картине приводя к необъяснимому онемению. Вега обеспокоенно затараторил «Нет», скороговоркой пронеся на слуху, пытаясь отвадить от ложного осознания виноватости.
-На грани смерти находясь, нам свойственно допускать огрехи и ошибки – назидательно успокаивал дворянин взбеленившийся дух Чун-Ли, чувствуя, как чахнет в гневе и раздражении свежее амбре весны. – Прежде всего хвала, что ты сама одумалась, милая моя. Нельзя, просто-напросто воспрещается третировать себя, иначе то́ горю не поможет, оно лишь его усугубит, придаст терпкости и так же бесталанно сгубит. Ты вспомнила, и с этим до́бре. Теперь же сиюминутно перестань корить себя, прекрасная моя. Никаких мне благодарностей – твоих признаний и чистосердечия я не удостоен – почтительно и солидно утвердил дворянин, водя пальцами по заплаканному округлому её личику, впитывая тёплую живую влагу подушечками. Вдруг он ловко, как по льду на коньках, по-прежнему порхая вальяжно птичкой колибри, скользнул в ту сторону, в которую она всегда устремляла встревоженный взор. На сей раз ясно обрисовалось всё его телесное совершенство и заблиставшая при свете ярче обычного распрекрасная узорчатая маска, кажется, незримым маревом, в цветной помеси багрового и алого, бутонов роз касавшегося её лица. Тревога улетучилась враз от осознания, что они теперь близки, как и тогда, находившись в открытую посреди аллеи. Противное угольное небо развеивалось, и прямо позади дворянина высветилась в своём аямпа́зном свете луна, обрамляя его причудливым, натурально, волшебным ореолом, очерчивая фигуру и стан блондина, удавшегося ввысь, во всём своём величественном росте. Теперь эти глаза как нельзя ближе, прямо пред её лицом. Ближе может быть, если вдруг подумать о... поцелуе. С взрывным возбуждением, мысль течёт подобно крови в жилах. О, эта спасительная маска! Она препятствует девичьему соблазну, хотя, взаправду буде так, сможет ли? Наберётся ль такой смелости, чтобы со страстью прильнуть ко столь желанным губам? Допустимо ли подобное? О, коварство! Вожделение соблазна! Он смутьян! И такой... прекрасный. Сколько угодно она могла бы это повторять? Привычную бесконечность. Покладистое небо, позволившее объявиться затерявшемуся ночному светилу, обратившее серебрившийся свет, снизошедший с небес романтик, поэт... многими он располагал вычурными и разномастными амплуа, но образ сохранял неизменный, который она заучила, навсегда отпечатав и запечатлев в памяти. И не то чтобы это казалось сказочным, было некоей выдумкой, порождённой воспалённым её умом, но... Нет, такие явления возможны во снах. В самых страстных, сокровенных снах. Таких, которые хочется оставить себе, а, заснув поначалу вполглаза, впредь и навсегда сохранить беспробудный сон. Наверное, немногие с пониманием случатся в это мгновенье, разделяя глубины значения выраженных помышлений, ведь невозможно беспрерывно своё время проводить во сне, а если так, то, значит, ты уже действительно не воспрянешь ото сна; пробудившись, лицезришь знакомый белый свет, а если нет… Погибель именно-таки и значится, неживой ты более, раз не раскрыл очей и не увидел первого, что предстало пред тобою. Так пущай же сон сей не прерывается уж никогда, не стопорится и не кончается. Его повтора она сознательно приемлет. Дивный, незабываемый – её вечный сон!
Don't wake me
'Cause I don't wanna leave this dream
С каким бы трепетом не выстреливала мысль, но осознание того, что вымысел размоется, не испугало Чун-Ли. Образ мифичен, но реален, и его можно ощутить. Этим не может оказаться всего лишь хлипкий плод воображения, нечто однажды воспалившееся, утлое, казавшееся лишь в зеркальном изображении, брезжащее в каждом осколке, оставшемся после некогда единого целого. Теперь картинка реабилитировались, разбитые кусочки воссоединились, и вот же он, коего обволакивает лунный свет! Образ, располовинивший дуальность миров: реального и вымышленного. Больше никаких соображений не набиралось, как и куда бы только они не устремлялись бы; не обязательно подразумевать конечный пункт, ведь путешествие средь эфирных миров приравнивается к космическому странствию. Чун-Ли не ударяется в подобные размышления, это слишком сокрушительные, умом непостижимые думы. Ей довлеет появление неземного существа на земных просторах. Она знает теперь об существовании материализованных иллюзий, но навряд ль поведает эту мысль. Это её, сокровенное, личное и интимное. Как же теперь натурально размежить реалию и иллюзию? Нетрудно затерять себя, когда подолгу любуешься теперь уже затенёнными голубыми глазами, кажется, благодаря отсвету лунному комбинирующие синеватые оттенки и наливаясь специфичным атласом, смешивая синеву утреннего неба и океана. Сказка настигала её воля-неволей, словно желала она того сама или нет; этот образ самодовлеющий, суверенный, обособившийся от каких-либо ограничений. Кажется, вот уже скоро, блаженство укутает её в дымчатой пелене, а отражение лунного света на мгновенье позволит узреть аморфное чудо, недоступное для заурядного взгляда. Душа девушки широко распахнута, чувства открыты и неподдельны. Укорять бессознательность и собственное самозабвение ей расхотелось – дорогое, ноне непозволительное «удовольствие», ведь его гнусавость и обыкновенность сменилась воистину значимым явленьем, пожалуй, са́мого ею непредсказуемого человека, воплощённого в совершенном, возмужалом, культурном, мужественном теле. Его руки сдержанно, с удивительной покладистостью обвивают талию, раскатываясь с прежней ловкостью и вальяжностью скольжения по белому лоскутному поясу. Повеление движений и мановений возвращает исходное положение, оставаясь всё так же насупротив, прямо пред нею, не прекращая очаровывать её неотрывным голубоглазым своим взором. Взявши за руки, растягивает по сторонам, и их пальцы естественно сплетаются, словно эти прикосновения и движения известны телам обоих издавна, умело и безошибочно определяя это чрезвычайно знакомое ощущение. Сладострастное дежавю, воротившее упрятанные на чердак пароксизмы и чувственную порывистость, что, несомненно, вносило необыкновенную динамику их отношениям. На сей раз кардинально сменившиеся повелительные, но непринуждённые и натуральные прикосновения блондина, кажется, отделяют тело и душу друг от друга, словно этот «суверенитет» и пытался донести Вега. Каждая частичка, каждая клеточка её тела стремилась к его прекрасному телу, открыто поддаваясь нефизическому магнетизму. Божественный силуэт подчас принимал множественный на себе калейдоскоп обрисовок и очертаний, но исходный вариант не утрачивался, не терялся среди несметного количества тех вариаций, которые не то действительно показались Чун-Ли на виду, не то просто создали видимость; воспалённый ум уже не вмешивался и не искажал плывучих, растёкшихся и рябивших картинок реалии. Зачем всматриваться в окруженье и осязать его, ежели сейчас полноценную значимость представляет лишь он – единственный, никем и ни коим образом не дублируемый. Содрогаясь при каждом шелковистом прикосновении, правая нога приподнимается, затребовав некогда оказываемого внимания. Встречаясь с его игривым взглядом вновь, она было выдумала кокетливую, совсем детскую улыбочку, но подобной фамильярности разум затребовал избежать – тот элемент, с горем пополам пытавшийся вернуть ей бесстрастность и холодность на смену смиренности и страстности. Нет, эту натуру уже не перебить, равно как и запахи, которыми наполняются её легкие. Никакая терпкость или зловонность трущоб не огрубляли стенок ноздрей, заставляя её супиться и морщиться, ведь его запах перекрывал, не давая ходу, других назойливых «обонятельных» конкурентов, которые так и норовили попортить складывавшееся в общую картину впечатление спустя случившуюся между ними встречу. Без раздумий, затосковавшие мышцы накачанной правой ноги воительницы получили должного внимания бархатистых рук. Каждое несильное сжатие проникалось упругостью связок, заставляя встрепенуться непокорность мустанга и обращая бунтарскую взвинченность в блаженство, изливающееся реками многопоточными. Его близость сохраняла толику опасности, хотя доверчивость и уверенность бороздящих ладошек, – теревшихся об колготки и во многом усиливая тепло, обращаемое в переполненный страстью жар, – стремились изгладить и выровнять остатки подозрительности, которые ещё не улетучились из-за мнительности, которую Вега, впрочем, воспринимал с достоинством, мол, чтобы не так всё просто было, каким оно могло б казаться изначально; именно же – он добивался её. Чего-то конкретного? Расположения ли, доверия, быть может? Нет, только одно желание: помочь измученной душе разобраться в себе и ужиться на прежнем месте. После истолкованного значения имени разум дворянина тоже показался уже весьма выпивши, и теперь он целенаправленно настигал скорый отрезвляющий эффект, дабы не навести излишнее потрясение юному девичьему уму Чун-Ли. Предосторожности не гнушаясь, он знал, что чрезмерная «фарфоровая» бережливость тоже не являлась услужливой альтернативой; его не стенали подобные сомнения, да и прикосновения сделались более шаловливыми и ретивыми, нисколько не смущаясь, находя то или иное расположение на выспреннем теле, источавшее по-настоящему весеннюю красоту. Он хотел, чтобы частичка этого прекрасного времени года рассвела и заблагоухала. Сдабривать почву и озарять добротностью, изливаясь яркими цветами, хотя для того, чтобы зацвести почти раскрывшемуся бутону жизни, вполне довлело лунного свечения, тех посеребренных нитей, кои вшиваются и сплетаются с чарующим театральным образом, исполненный романтизмом и тем приватным, которое наконец-то отнеслось именно к ней; хотя бы на необъятное мгновенье выделанная искусно красота античная прильнула к её телу, которым она сполна ощущала присутствие дворянина или даже чего-то неземного, источавшее тепло, обращавшееся в природное живое пламя, в котором-то Чун-Ли и прочувствовала спасительный огонь, суливший перерождение. Она воспрянет всем телом, а изливающееся лобызающими огоньками и язычками существо Феникса окажет нематериальное вспоможение возродившейся, преображённой душе.
-Мстительный воин с беспокойным духом не намерен смиряться, прежде всего с существованием «Shadaloo» – желанно звучала вновь выпеваемая трель его голоса, в то время как пальцы правой руки ласкали желанное лицо, исполненное натуральностью весенней красы, перемежая царапины и ссадины, ловко обходя воспалявшиеся раны, которые вспоминали при всяком неосторожном прикосновении саднящую, канючащую боль. – Этот долг невозможно уценить. Хм, я бы и не подумал развешивать какие-нибудь ценники, находя материализованные эквиваленты твоего горя. Бедная моя Чунни, снедаемая травмой гонимой. – Напускная горечь во взволнованном голосе тотчас сменилась сладким тенором. – Но её воинственная натура не приемлет состраданий, а вместе с тем и эмпатий, призванных успокоить и утихомирить. «Самодельный» и успевший выделиться экстраверт походатайствует над тем, чтобы вовеки сгинула гнусная компания. Можешь и меня смело вычёркивать из списков. Мне неведомо – представь, даже для самого себя не истолкую! – какие пути ветвистые навели на несносного, самовластного предводителя, зато знаю, что именно мотивировало. Прежде всего, отнюдь не заманчивые, иллюзорно грезящиеся перспективы, а исключительная возможность отправится по всему свету. Путешествие, экстраординарные круизы, а не пресловутые и неугодные вылазки. М! – Упоённо закрыл он глаза, нагоняя воспроизводимые картинки, таившиеся на отдалённых задворках сознания; из памяти изымались вычурные произведения искусства и представлялись дворянину словно при ясности дневного утра. – Лишь представив, как-то поневоле, что оказалось допущенным охотно, я смог по-настоящему вдохнуть многообещающее близлежащее своё будущее, которое простиралось в перспективу, прямиком в дали, невиданные мне, и я воображал, понимая, что приготовляемый мотив приключенческий раскроет мне сокрытые таинства, которые сделались недосягаемыми, зарывшись глубоко, дабы я не смог вскопать и довольствоваться находкой. Я должен был ликовать и торжествовать во всеуслышанье – со страстью катило пламя, обдавшее Чун-Ли, будто варом, позволяя, без вынуждения, на всё тех же добровольных началах сгорать не как прежде, в огне, который не изничтожал, а исцелял, являя дары распахнувшегося мира чувственного. – С поры тянущихся скитаний моих всякие обязательства размывались и становились бесформенными, совершенно неясными, будто привитые сторонним разумом и навязанные как собственные. Я искал себя, но оказывается, что отнюдь не этого желал на протяжении годов, при счёте которых я сбился вполне и наверно. Теперь наконец-то понимаю, что находку я не провожаю торжеством или каким-нибудь несуразным шумом, проявляя спонтанность эмоций. Нет, весьма сомнительная коварная соблазнительница, однако меня она не поддела этим благовидным предлогом. Ведь сейчас не ликую я, не желая, чтобы посторонний слух обратился к нам. Демонстративное актёрство смешно да и только, оно глупо и нелепо, и сего безрассудства я не допущу себе. Нужно одно только уединение, пусть и не вечное.
-И пусть, но не менее желанных повторений и новых встреч никто не отменял, и некому воспрепятствовать, я знаю – трепетно употребила Чун-Ли своё слово, исходившее из души, выпорхнув наружу, сторонясь разума, который присмирён, приказом покорно и смиренно отмалчиваться хотя бы по причине неуместности. Ничего приватного она к себе не подпускала и не дозволяла вообще быть тому. – Невозможно с очевидной доверчивостью рассчитывать на бесконечность, она всё равно обращается в нечто непостоянное, и тогда наступает срок – заключительно утвердила она, дрогнув осевшим на завершении голоском.
-Срок-то грянет, определённо, но кто другой утвердит об его исчерпанности? Некоторые аспекты не поддаются количественной или временно́й мере, а значит, данное не ограничится сроком истечения. Например, подобно твоему случаю, Чунни – не теряя игривости в оттенке мелодично запевал испанец: – с беспокойным прошлым, с раной душевной, ты рвёшься стремглав вперёд по направленью свойскому. Но почему этот путь всегда казался единственным? Якобы альтернативы не предполагались и казались, в действительности, невозможными? Твоё скорбящее прошлое – оно незыблемо? Оно-то и помогло не соблазниться смутным дарам смерти; та, которая отняла бы навечно твою по-настоящему весеннюю красоту. Эта невозможная цена, она недопустима, но ведь мало просто произнести слова эти, верно? Слова зыбучи, в отличие от безмолвствующей нашей памяти, которая воспроизводит знакомые картинки, визуализируя тем самым образом наши подсознательные представления. Ладно уж, незачем разводить эти ползучие антимонии, они только усложняют и отягощают. Твои теперешние чувства испытываемые не предполагают тягостных ощущений, вваливающихся повторно. Я не желаю делать их смежными. Я хочу даровать твою истинную награду, как бы возвышенно это ни прозвучало, но за каждым жестом мелькает истинность. Одно поглаживание за другим, и эта чаша наполняется, а иссохнет её полость только из-за единственного – тепло тел – выспренне объявил Вега, сойдя на неслышный шёпот. – Для начала вопроси себя: нравится ли тебе? Не покусился ль я ненароком, - чего сам ни в коем не приемлю, - на твоё детское целомудрие? Не порушил ль непорочность юности верно служащего воителя Интерпола? Ведь ты гораздо большее в моём представлении и понимании, милое чадо. Возможно, я разбередил прежние раны душевные твои и, вместе с тем, мог породить новые, но всё это за тобой, не быть мне здесь судьёй. Тем не менее, с любыми решениями твоими, я воспрепятствую самостоятельному уничижению и самоуправству – этих оплошностей ты не допустишь ни впредь и никогда в моём присутствии. Да, как ни странно, посему и представлюсь персональными надзирателем – и совершил почтенный поклон головою, а ладони его не отвлекались, делая всё то же, совершая круиз по всему её телу, из которых правая нога её выдалась самой требовательной; особенность собственной физиологии она и вообразить не могла именно в таком проявлении, и будто ожидала в нетерпении кипучем, что этот факт огласит проницательный дворянин. Видь она б уста его, буде это возможным, тотчас угадала б его намеренье вымолвить ожидаемое. Но прочь эти клянчащие соблазны, ведь они призывают нарушить недопустимую веху – увидеть лицо, сокрытое под личиной. О нет же! Ни единой даже мысли об том! Узреть сполна полную комплекцию обворожительной красоты – того уж явно не выдержит её исступлённый взор, а тело уж точно вспыхнет, и получится живой факел, охватываемый, соответственно, живым пламенем. Метафоричность представлений, образов и амбивалентность их восприятия не покидают теперь. Теперь предстояло отвести душещипательную тему и на время отстраниться от жизнестойких бесед; тем самым Вега желал сокровенному «созданию своему» одного только наилучшего, сделавшись заботливым, чутким кавалером. Утверждение о надзирательстве вызвало очередную скользкую улыбку на лице Чун-Ли. До сих пор не получалось зиять улыбчивостью отчётливо, без откосов, так, чтоб натурально, и с какой-то подавляющей её невольностью сползал конфузящийся взор наискось, дабы не встретиться с манящими голубыми глазами.
-Да, а то как же! – С умышленно напыщенной гордостью приговорил он спустя минуту, наконец-то получив ответную реакцию Чун-Ли. Продуманный весьма, знал, чего ожидать и как встречать ожидаемое. – И, кажется, надзиратель, недавно объявленный, а именно – только что, – восхотел полюбопытствовать. Его нескрываемая проницательность, созерцающая каждый изгиб, который хочется неотрывно и беспрестанно ласкать, заинтересовывает одеяние. Оно наверно отпечаталось в моей голове, и настолько надёжно и верно, столь покладисто, отчего иначе я уже не мог представлять тебя. Это нечто, вознёсшее в себе традиционную стилистику. В состоянии ли я удовлетворить моримое любопытство?
И разве нет уверенности в сём до сих пор длящемся сне? Нужно глупо просить привести себя в чувства, к примеру, звонким шлепком по лицу ладонью или же ущипнуть… Второе вогнало Чун-Ли в краску; во втором она не нуждалась, оно уже в исполнении, и таком умелом и незнакомом, пожалуй, за всю проведённую её жизнь. Это, наверное, делает всё один человек, но главное не актёр ведь. Воссияла его открывшаяся истинная личность. Он допускал будничный тон, но на самом деле таковой оттенок выделывался только в адресуемых вопросах. Такой непринуждённый, словно ничего и не происходило до момента случившейся встречи. Сохраняя неподвижность, губы принялись в какой-то момент молвить полноценно, хотя бы сколько-нибудь, не отрывисто. Она по-прежнему убеждена, что говорить лучше только ему, чтобы как можно дольше наслаждаться влюбленным ноне голосом дворянина; вернее, этот голос делал её влюбчивой и сознательно подталкивал на горячо изрекаемое пожелание: «Ещё! Больше и дольше! Сколько это возможно» - неугомонная, неотступная добавочность вожделела по-настоящему женственной страстью Чун-Ли. В бою возникает отнюдь не смежная страсть; скорее, действительно, там-то случается именно азартная страсть, не имеющая отношения к тем переживаньям, которые охватили её в пылком омуте тесноты объятий. Более того, мужское внимание и натуральная заинтересованность не оставляют девушку безразличной, даже если б ей как-нибудь да удалось скрыть это польщённое благодарение, всё равно, примерять маскировочные тона и оттенки хамелеона она не намеревалась, ведь данное казалось смешным хотя бы ввиду ненужности. Всю страсть она выказывала собою, да и тело не стеснено в выражениях, так что понапрасну пытаться откатить эти изменения; в любом случае, он уже знает и запоминает, поскольку внимателен, по-эстетически культурно созерцая эти прогрессивные изменения. Практически попечитель, не то что уж, с виду неказистый, надзиратель. Испанец интересуется иностранной культурой? Вполне умещается в уме, но ожидалось ли? Противиться любопытству, впрочем, и не приходилось.
-Видоизменённый вариант женского китайского платья. – Стараясь сфокусироваться на предмете вопроса, сдержанно заговорила она, пусть и не сразу. – Все истоки создания тянутся прямиком из Шанхая. Названия и формы произношений бытую всяческие. Можно в два слога – «чонг шенг», – если допускать неточность произношения; в переводе будет значить «платье». – Несколько замялась она: уж больно внимательно слушает. Это не оказало необъяснимого воздействия, но толика проникновенного удивления сама собою задавала вопрос: «Разве стоит ударяться в информационность лекций?» – но бессознательный смутьян развеялся после нарочно возобновившихся движений бархатистых ладоней блондина. Не забывая черпать воздуха, дыша время от времени, словно по указке, она тотчас и продолжила, покуда мысли более-менее адекватно сцеплялись меж собою, не теряя излагаемого смысла. – Это, собственно, можно признать оригинальным произношением непосредственно для Шанхая; справедливо понимать условно в качестве территориально-городского ориентира. Возможен и такой вариант: «чи пао». Англоязычного варианта я не соображу, увы, это бы внесло хоть некоторую ясность. – Неловкую паузу Вега любезно отвёл безмолвным прошением, сообщая должный настрой рассказчице, осознание их близости которую вскружило голову, а от волнения всё изнутри сотрясалось, неудержимо рвясь на волю. – Полученный вариант платья к тысяча девятьсот двадцатому году распространился и набрал актуальность; распространение затронуло высшие, родовитые сословия и, в общем, статные персоны, и, таким образом, социально влиятельные и видные женщины придали, как раз-таки, актуальность. Приталенный оригинал, естественно, моим рабочим условиям не соответствовал, поэтому я вдохновилась на выдумку. Энтузиазм сопутствовал с тех пор, когда впервые моя жизнь завязывалась в делах правоохранительных. Не скрываю – желание выделиться – с нарочитой пристыженностью улыбнулась Чун-Ли, не остерегаясь откровений в присутствии Веги. – Хотя бы запоминали визуально. По правде сказать, я не играла на публику, а выдвинула конкретные объективные задачи: практичность и дизайн. Оба элемента не должны были оказаться замысловатыми и заоблачными. Зарисовывая и представляя, целеустремлённость вывела меня на результат. Дальше накопить на мечту, которую в последующем и провела в свет объективности, ведь требовался индивидуальный, то есть заказной, пошив. Все эти моменты я схватила заблаговременно, чтобы потом не возвращаться – обратных «движений» я даже не допускала. Расчёт и пунктуальность позволяют наконец-то примерить мой собственный вариант – собственнолично удовлетворившись ответом, она спешно выдохнула.
-Бесспорно, получился, и удался на славу! – Подбодрил Вега рассказчицу залихватским тоном. – Дело вытанцевалось, я бы и не засомневался в какое-нибудь любое другое время, ведь глаза мои не изменяют и явственно демонстрируют тот результат, к которому стремилась красота моя ненаглядная. Для того, чтобы индивидуализировать себя. Будь уверена, ничего зазорного в этом пожелании не кроется; оно твоё, и ты отстояла зарождённую идею. Безмерно горжусь тобою, Чунни! – С похвалою, он приветственно встречал её всё ещё смущённую, но уже более безоблачную улыбку.
-Не в состоянии постоянно рассыпа́ться в благодарственных словах – шутливо отозвалась Чун-Ли, потрясённая нарастающим любопытством высокорослого юноши.
-Я бы и сам не осмелился просить встречной похвалы – признательно зазвенел влюбляющий голос. – Да уж не к чему эти сентиментальности, ими сорить – явно не наш удел, м? – Чуть наклонив голову, поинтересовался он. – И кое с чем ты явно не промахнулась: ширина разреза – игриво подначивал шаловливый оттенок в его голосе, который наверняка был сопровождён естественно запрыгавшими бровями. – По обеим сторонам, прежде всего. Можно свободно и без осложнений коснуться мускулистых ног или опереться на сильные, могущественные бёдра – желанно замурлыкал галантный эстет – не то амплуа, не то малозаметная «выемка» из того. – Но я знаю, объективность: лёгкое перемещение, широкий шаг и не стеснённые движения. Я же не зациклился только на одном, верно? Не ограничен же похотью? Отнюдь – мягко подтвердил Вега тающим голосом. – Но про существенные стороны подумают многие, а вот кое-что более занимательное они явно пропустят, чего лично я не смогу упустить, тем более сейчас, осязая и прикасаясь. На сегодняшний день достаточно познавательного, весьма-весьма – теперь уже оценочный голос положительно утвердился в сказанном. Затем он попросил повторить традиционное произношение платья, дабы запомнить, без искажений, на родном языке её.
-Отец замечал за мной эту самостоятельно проявляемую мотивацию: выразиться, реализовать себя, но при этом лавировать и не стремиться навязать своё собственное «Я», поэтому и свыклась, что не всякому оно-то такое, твоё, и нужно.
-Я бы непременно отправился в твоё прошлое – участливо заявил Вега, со вдумчивостью произнеся данное.
-Если бы я ясно помнила его, это прошлое. Как назло, никаких отпечатков, ни следа – беспокойно заметила Чун-Ли. Вдруг её обеспокоило повторное воспроизведение угнетающего мотива. Бередить душевную рану всегда удавалось, при единой лишь попытке изъять картины детства, которого она как будто была лишена. Упущенный жизненный этап. Необъяснимое и невозможное.
-Байзону есть, что сказать – вкрапил Вега мысль, которую угадывал в её многозначительном умолчании. – При необходимости тряханём его хорошенько, когда выдастся случай.
Вновь удивлённая, её брови вторили нескрываемому выражению неописуемого дива. Дворянин навёл проницательность обращаемым взором, пускаемым, словно стрела, и смекнул – реакция на множественную форму, и посему поспешил объясниться.
-А ты что удумала, милая моя? Тягаться с его экстраординарными способностями? За его спиной ещё изготавливаемые марионетки; неизвестно, в каком количестве он содержит их на сегодняшний день, да и сам он не из робкого десятка. Мне ли тебе об этом, впрочем уж, рассказывать? – Радушно усмехнулся он. – Естественно, ты не должна забывать и про то злополучное животное, уж его ты точно не позабудешь, как и я. – Припоминая зияющие побои, Вега показался менее раздражившимся на сей раз, да и голос особо не исказился выражаемым отвращением. Как только подразумевается или очевидно произносится имя боксёра, тотчас вырисовывается его гадкая тёмная физия, чаще всего чернеющая ото гнева и злобы. Но каждое об нём упоминание такое пропускается мельком, значит, таким же скоро уходящим оно и должно быть – быстрым, без задержек.
-Сам же намекаешь на?.. – Неуверенно и не менее смущённо вымолвила Чун-Ли, очумело и возбуждённо встречаясь с таящимися голубыми глазами.
-Именно – союзничество – мирно огласил дворянин, будто так и должно быть, а об вражде и задней мысли не поведя. – Я тоже отнюдь не тихоня, уж тем более не смиренный, да и «Shadaloo» не оправдало ожиданий, так что ничего такого важного меня не удерживает в их неблагодарной компании. Всё гораздо лучше, чем ты можешь себе вообразить. Станем действовать взаимно? Твои враги – мои враги. Кажется, примитивный мотив? – И тотчас в голосе проступил жар, свойственный испанской экстравагантной наружности, и такая участливость, которая заставила внять каждому последовавшему слову. – Просто-напросто знай, что теперь существуем Мы. Всё это время тебе грозила опасность, и хотя ты девочка смелая и безбоязненная, порой, эта запальчивость и отсутствие ясно воспринимаемой угрозы отдаляют тебя от жизни. За тобой нужно приглядывать, согласись? В твоих глазах я вычитал, словно из книжных страничек, испуг, вызванный исступлением – качественная реакция на безбрежность глобальности. Я о нашем мире, в котором мы живём. Ничего нового, никаких причуд. – Затейливо усмехается, разглаживая ранки на зардевшихся щёчках Чун-Ли. – Насчёт второго… Ты уже поняла, Чунни, да и знала издавна, вспоминала, лишь подавшись спозаранку, хватившись чего или кого-либо. Прости, очередные неясности и размазанные утрирования. Какой несносный!
Когда он журил себя, разогнавшееся сердце девушки настукивало самые неразборчивые и невообразимые ритмы. Каждое прикосновение приятно обжигало, звук трения и сами ощущения в ласкающем слиянии убаюкивали, как будто волшебный голос исполнял колыбельную. Придя в чувства, она заметила: нагнувшись, ловкость напружиненных, гладких и быстрых движений окунает дворянина, заметно снижая, и затем он вновь выпрямился, пред тем отойдя на единственно сделанный шаг назад – подобрал когти, закрепив на верхушке правой ладони, где таковые и были изначально. Ей казалось, что карательное орудие, ею почти успешно забытое, затерялось среди захламлённого простора, который только сейчас бросился Чун-Ли в глаза во всём своём небрежном множестве. Тем не менее, отчётливый, сияющий блеск металла и неповторимость форм не позволили затеряться неизменному атрибуту дворянина, выучившемуся нестандартному стилю боя, осваивая витиеватое, мудрёное, разномастное японское Ниндзюцу. Сам об себе он не распространялся, собственной воли не изъявлял, словоохотным не случившись, когда речь заходила об себе. А почто? Ведь он познал её, заведомо расставив собственные приоритеты, которые нисходили именно к Чун-Ли; познание таинства имени и скомпонованного образа. Её самостоятельность воодушевила Вегу, переполнила гордостью за стойкую девушку, изнутри которой как раз и кроется якобы утерянное прошлое; там ужилась малышка Чунни, проникающаяся бессмертной, незыблемой кровной любовью ко взлелеявшему её отцу. И теперь он с ней познакомился. Вновь. По-новому. Познал, прочувствовал, но время, проводимое с ней, не хотелось ему отпускать. Жар переполнил воспрянувшее тело, благоухающее весенней свежестью, с каждым разом явственней и выспренней, и этот неповторимый запах завлекал очарованного кавалера. Аккуратно, всё так же прилагая осмотрительные меры, он прижимается, опираясь на её левое плечо. По правой руке неспешно заскользили когти. Холод настоявшегося в бездействии металла даже не спугнул Чун-Ли, но мурашки забегали по рукам, теперь уже не по всему телу. Малость надавив, пара лезвий оставляет свежевшие красные дорожки на щекочущей тыльной стороне кисти. Отпив слегка крови, показавшейся из ранок, когти покидают прежнее место, при порезе вызвав жгучее шипение, и её воинственное лицо он отличил безошибочно. Белые зубки не во всей полноте своей обнажились, а губы несильной выпячивались. Без резкостей, возведя умытые в алых цветах кончики первых двух лезвий прильнули к её губам. Вызывающий юношеский взгляд её уверенно вглядывался в океаны голубых глаз. Чуть оробело высунув язычок, она легонько коснулась остриев, дабы не пораниться, затем с той же осторожностью облизав. Солоноватый вкус не показался в новинку, да и во рту он устоялся, однако металлическое послевкусие внесло невиданную новизну. Она не страшилась его изощрённой фантазии и её высвобождений, находящих себя в самых непредсказуемых действиях – и это больше не стесняло её. Он ухмыляется. Научилась ориентироваться по голосу, распознавая в особенности утробные урчания и такие же смешки - не осудительные и всегда звучащие налегке.
-Есть ещё кое-какая интересность, которая представлялась мне возможной именно благодаря твоему чудесному одеянию. Конечно же, обмолвился я об том не случайно, и пытливый интерес настаивает.
На сей раз его изречение оказало пытливое и нетерпеливое воздействие. Когти оказываются за спиной и, не задевая каменной стены, прижимаются к правой ягодице, незаметно нырнув под платье, беспрепятственно огибая полотно, на изгибе более напоминавшее плащ. Чун-Ли пробивает цепкий холодок, тело, инстинктивно реагируя, резко выпячивается, но проступившее протяжное «Ш» в перезвоне дворянского сопрано успокоило, действуя, словно желанная доза морфея. Глаза её как блюдца, дыхание спёрло и оно затаилось, а сама замерла, изображая из себя неживую, надеясь, что неубедительно выказываемая катаплексия насытит восприятие и покажется органичным. Так она и застыла, чуть вытянув шею, выпучив глаза, краем касаясь взбудораженным взором неба, из которого выводился размазанный, однообразный угольный цвет, да и сам небосвод уже лучше прежнего (явно не как сажей измазанный). Но взор сейчас у Чун-Ли невидящий, некая своеобразная слепота. Зацепившись, когти спускались по левой ноге, стягивая с собою… Нетрудно было понять, когда движение прервалось на стопах, миновав каждую мышцу голени.
-Не поможешь ли? – С нарочитой безучастностью, но явно выражаемым интересом проворковал блондин. Присев у самых её ног, ретивый и шаловливый взгляд она ощутила на себе, но встретиться с ним не решилась, бывши по-прежнему бездвижной. С полминуты осмысливая случившееся, ноги, будто без её ведома и участия, послушно вняли указанию: левая отрывается от земли, затем правая, ощущая явное отсутствие стянутого белья, в постепенности соскользнувшее со стоп. Дыхание перехватило; не то по причине внезапно ощутимой лёгкости, не то из-за самого осознания… Тело как будто умышленно упустило это ощущение, так и не среагировав, оставшись статуей. Ни единого телодвижения. Он заговорщически посмеивается, довольно приговаривая:
-Не волнуйся, ничего лишнего не высматривал, даже и не пытался – клятвенно и утвердительно заявил Вега с особенно разыгравшимся настроем. – А это, пожалуй, я позаимствую на неопределённый срок, в качестве памятного сувенира. Весьма надеюсь, что сегодня смогу позволить себе эту бесценную роскошь.
Сокровенно заключая, бережливо, пальцы левой руки скользят по металлу когтей, снимая поддетые тёмно-синие трусики, кои благонадёжно укрываются за пазухой. «Любопытная замена снежному, кружевному, тесьмовому платочку» – отшутилась Чун-Ли, до сих пор охваченная потрясением вследствие внезапности. Ни тело её, ни плавившийся пытливый ум даже не выдвинули, вроде как, хоть единой очевидной реакции. Вдыхая полной грудью, она, будто вслепую, ощупью находит игриво переливающиеся голубые глаза дворянина. Странно, осудительно она не встретила подобное извращение; оно не повстречало порицательных реплик, тело тоже не кочевряжилось или выказывало сопротивление. Всё случилось смирно, благополучно, если можно таким образом выразиться, и без эмоциональных травм. Присев, он казался ей совсем низкорослым, почти карликовым, да и его определённо устраивало всё: положение, ситуация и её взор, ниспадающий сверху вниз.
-Это, на мой взгляд, и есть субъективная сторона твоего одеяния. Как видишь, Чунни, твоя инициативность в области дизайна не осталась без внимания. Знаю, такого никак нельзя было ожидать… Впрочем, я всегда любил удивлять по-настоящему красивых и обаятельных дам – разливалось мерное, благоприятствующее мурлыканье юношеского голоса дворянина. – Признаться, всегда хотел испытать мечту и убедиться, что она может оказаться всамделишней. Почтительная моя благодарность за понимание – признательно и галантно выразил Вега благодарность свою с неиссякаемой почтительностью. Чун-Ли сделала б вид непонимающий, оперативно таковой сообразив, прикидываясь абсолютно умалишённой в свете случившихся головокружительных событий… Но никак не удавалось. Он видит всё и распознает и заурядную ложь, пытающуюся укрыть истинные проявления, и уж тем более неумелые попытки обратиться к таковой всё с тем же намереньем. Теперь она просто ожидала его слов. Абсолютно любых, хоть каких-нибудь. Он окунул её в бездну мечтаний, так что дар речи запропастился невесть где; парниковый эффект, натурально, избавивший от всего лишнего. Какие уж ей тут слова могут быть вообще отведены? Максимум несуразно вырывающиеся нечленораздельные звуки, почти что даже животные. «Это уже ролевые игры» – ошарашенно, удивляясь собственным мыслям, она вновь выпучила жабье глазки. Столь радикальное экспрессивное сопровождение увеселяло бойкого дворянина.
-Располагаю неугасающими надеждами на твоё душевное и телесное здравие, моё обаятельное создание – запевал, даже и не говорил, звонкий голос его, разгульным отзвуками распространяясь по всем доступным щелям закоулков и всенепременно минуя каждый уголок. Как бы то ни было, никого постороннего не настигнет звучанье сие. Однако нечто ответное вызвалось, и впервые дворянин отвернулся, пусть и ненадолго, явно что-то заслышав. – У нас ещё обязательно выдастся время, чтобы познакомиться поближе – понятное дело, отчего ж ему не сблизиться с нею вновь после сказанного для придания символичности искренне выраженному обещанью. – Уже сплю и вижу эту долгожданную встречу, и даже начинаю тосковать. Впрочем, может, ты, Чунни, испытываешь нечто совершенно противоположное?
Проверка взаимности. Весьма чуткий и обходительный джентльмен. Язык её вновь, во второй уже раз, отличается поведением гремучей змеи. О чём она думает? Сама себе не верит, но всё равно улыбается безоблачно, не скрывая блаженства. Поцелуя недоставало для полной комплектации. Распознал ль это он? А может, слишком храбро для и без того нескромного старта? Желания охватили её с головой, чувство меры тоже выпарилось. Всесилие оказанного резонанса поражало воображение и отнимало дар речи, впрочем, второе Чун-Ли принимала безбоязненно и по разумению. Пущай говорит лишь он, и даже когда спрашивает, попытает удачу угадать её мысли, чтобы уж глядеть насквозь. Он и сам на время затерялся, глядя в дрожащие страстные карие глазки, края которых почернели от подавно потёкшей туши, растёкшись по зардевшимся щёчкам, и он заботливо принялся ухаживать, поглаживая ненаглядное, всё такое же прекрасное личико, в котором нет испуга и волнения, а на смену явилась страсть и вожделение, и он понимал, что не сможет сегодня покориться этим девичьим капризам, как бы он того ни хотел. Аристократический «небоскрёб» античный возвысился над нею – захватывающе! Она и позабыла вопрос, но тотчас вспомнила, когда он повторился, присовокупляя подмывающее «М?», заботливо ухаживая.
-Противоположное? – Глухим шёпотом вырывается первое, что она запомнила и держала в голове, денно и нощно пытаясь поддать должному осмыслению. Мило ухмыльнувшись, улыбка скользнула (она знала, Веге это проявление нравится) и после спокойного выдоха мысли собрались воедино. – А что именно может оказаться противоположным?
-Выбор обилен, моя дорогая. Экспрессии не сосчитаешь на пальцах. Гнев, раздражение, сопровождающиеся чувством оскорблённым и желание ударить, отстраниться – аккуратно намекнул Вега, явно пребывая в немом ожидании.
-Значит, ты всё-таки сделаешь это? То, что обязало тебя и само твоё прибытие.
-Не забывай о Нас, Чунни, никогда. Ни-ког-да – чрезвычайно выразительно подчеркнул дворянин. – Забудь про этот нелепый кошмар. Я не представляю его интересов. Ты поняла двойственность сказанного – убеждённым голосом расставлял позиции Вега. – Сбивчивые мысли, Чунни, знаю-знаю. Стоит извиниться за это штрихпунктирное очертание, но, всё же, я говорил именно об тебе. Та, которая обратила мне невообразимый, испытующий свой калейдоскоп эмоций. Глядела с надеждой и обрисовывала спасителем, впервые завидев, и гневалась, воинственно выпячивая грудь и из последних сил даже попытавшись добиться того, что ты навязала себе как исключительно собственное – горячо и волнующе лепетал умиротворённый голос рослого юноши. – Многосторонняя, неоднозначная, непредсказуемая… Как я и люблю. Но это не значит, что ты потакала сугубо моим интересам. Всуе так полагать. Я знаю, в твоей голове сейчас беспорядок исключительно творческий, возникший по повелению душевного состояния. Ты показала себя такой, которую я никогда не видел, и заключил наверно: мы незнакомы. К скорому знакомству я и манифестировал, так скоро, насколько то было возможно. Форсирование – деликатно отозвался Вега с голосом возбуждённым. – Теперь спешить незачем, мы не опоздали и весьма даже преуспели.
-И после желать отстраниться? Думать об том, чтобы причинить тебе боль? Я просто не способна, даже физически; на сегодняшний день меня уже не хватит – лирично и так же упоённо, как и он, убедилась Чун-Ли, чувствуя назревающий прощальный мотив, а посему вспомнив воротившееся желанье обнять напоследок то совершенство, которое не хотелось отпускать, какая б нужда ни принуждала расстаться, вспоминая об временной текучести. Вскидывая затёкшие руки, легко и неспешно они ложатся на широкие, расправленные плечи блондина, и прижаться как никогда раньше. Теперь никаких стеснений и ограничений, никакого ложного осознания противоречивости (как будто его вопрос лишь подтвердил незыблемость её убеждений).
-Тогда позволь мне ещё кой-какой уготованный сюрприз.
Вводит интригу. Браво! Даже если это последнее, можно ль было б на бис? Попросить продлить воображаемую бесконечность? Одумавшись, она вняла просьбе закрыть глаза и протянуть руки, а сам он отдалился на полный шаг. Не поведя и бровью в сомнении, Чун-Ли не утрачивала интригу ожидания. Нечто холодное окутало кисти рук и звучно скрежетнуло. Весьма знакомое кряканье. Помимо браслетов примостились наручники. Мудрёный, внезапный ход!
-Вы арестованы, мадам – сохраняя спокойствие и непринуждённость в голосе, ехидно огласил Вега, довольно и с напускным коварством посмеиваясь. Взор её выражал восклицание: «Откуда?» – но подъём настроения дворянина она встретила взаимностью, наивно улыбнувшись, опосля с ухмылкой несерьёзно выразила порицание, мотая головою.
-Игра в шпионов? – На сей раз она попытала удачу «примерить» насмешку, которую умело доселе сопровождал лишь дворянин.
-Я люблю игры, известно дело – налегке отмахнулся он, скользнув мягким кошачьим голосом. – Поймана с поличным – напускное коварство поддевает живое. Альтер-эго его заклокотало, но удивлять по-прежнему не перестаёт. – Интересно, каково это? Твоё собственное средство когда-нибудь обращали против тебя?
-Никогда раньше – гордо и, наконец-то, прибавляя громкости уверила Чун-Ли. – Проще использовать любую другую альтернативу, чтобы лишить или ограничить потенциал. Вырывать наручники у блюстителя правопорядка – занятие, которое редко вытанцовывается, да и сам процесс одна сплошная морока. А ты же…
-Разрушил шаблоны и предубеждения – польщённо докончил Вега, любезно откланиваясь. – А я вот, между тем, ни разу не видел сих чудесных «браслетов» в твоём распоряжении – участливо подметило любопытство дворянина.
-Крепить мне некуда, согласна, поэтому предусматривается тонкий обруч – самое обыкновенное решение. Достаточно закрепить на поясе и расположить необходимое снаряжение. Изредка прибегаю к использованию подобного, так что хм… Явно не мои наручники.
Он заприметил набежавшее любопытство, выраженное мимикой лица новоиспечённого детектива.
-Не беспокойся, Чунни, все разгадки лежат на поверхности, они прибудут в постепенности, лишь немного терпения – дипломатично уважил порхающий голос дворянина. – Хотя и не замечаю, чтобы эти нюансы отвлекали тебя. Умеешь фокусироваться без отмашек. Не перестаю гордиться смекалистостью твоею – довольства Вега не пытался упрятать. Комплименты, однако, бессознательно пытались отвлечь – беспрестанно проверяет её. – Это явно служебный задаток. Когда же началось твоё продвижение по службе? Истоки непременно связываются с горячо любимым тобою отцом – и вновь участливо подчёркивает Вега, сердечно сыграв на фибрах её души. Она чуть потускнела, но вместе с тем прониклась его пониманием и неподдельным интересом.
-По наступлению совершеннолетия – Призадумалась она, сделав пару вдохов, частично углубляясь в прошлые года. – Разумеется, это было обязательное условие. С отцом весьма нетрудно связать моё добровольное начало в Интерполе, ты вполне догадлив – сердечно и мило улыбнулась Чун-Ли, смело глядя в желанные океаны глаз. – Хотя он и не видел меня в области правоохранительной деятельности. Его представления были вполне мирными, снисходительными по отношению ко мне. Для папы я всегда оставалась ребёнком, как бы я ни взрослела, но, естественно, он принимал по разумению, так сказать, мой возрастной приток. И всё же, он не мыслил двигать меня по своим стопам и наставлять теми же путями. Как бы то ни было, он ценил всякий мой выбор, чутко относился к принимаемым решениям. Такой отец не вызывал нареканий, даже казалось, что он сам знал то, чего могла желать я. Он был и остаётся моей второй жизнью, которая внезапно оборвалась. Вместе с тем, он и моя слабость; понятное дело, этим можно пользоваться без зазрения совести и провоцировать всеми угодными способами – несколько удручённо сжался задрожавший голосок, ненадолго стихнув, собираясь с силами. Вега лицезрел борьбу за жизнь, не за одно лишь существование. Правда, справедливость – это её мастерицы-путеводительницы, провожающие в жизнь. – Может, это тоже можно понять незатруднительно, но личное признание досталось тебе. Прими во внимание как тебе захочется – как ни странно, она вполне натурально и лучисто заулыбалась, веря, что надежда не исказится. – Сам он занимал генеральное место, в Интерполе лицом был высокопоставленным, но не кичливым и сознательно ведущим службу. Я удивлена, почему он не видел меня в том же деле.
-Опасался за свою любимую дочь. Действительно, чуткий, заботливый отец – прозвучало заключение для неё как бальзам на душу. Он воистину небезучастен и заинтересован без выделанной фальши. Поводов для сомнений не было уже изначально, вместе с тем. – Он тоже по-свойски ценил твою красоту, хотя жизнь дочери он не уценил бы ничем, но всего твоего, самого родного, он не хотел терять в точности, как и я. Наконец-то я узнал юную и озорную Чунни, узнаю, откуда она пришла в этот безбрежный мир.
Глаза её, на сей раз уже не предательски, заслезились. Борьба за справедливость и общественный правопорядок требуют самоотдачи, как оно и было сказано ранее, но где было искать девушке желанную отдушину? Кому довериться? Да и кто бы вспомнил про того ребёнка? Это ж детский лепет, лишний хлам на чердаке Разума, таковой никому не нужен. Её чувства отрешённости и одиночества вытекали вместе с вымываемыми ручейками блестящих слёз. Он знает. Наверно помнит её неподобающее возрасту инфантильное поведение – вечно юная… Самую главную разгадку он настиг, теперь ей надобно осмыслить сполна, а пока заботливо утереть забегавшие по щёчкам поблёскивающие ручейки, кои прозрачны, словно горные родники.
-С тобой я убеждаюсь в софистичности этого мира. Познание чувственного, всего того, что не увидеть обыкновенным взглядом, на который привыкли полагаться. Зачастую же, между тем, мы слепы в абсолютности и не видим, кажется, очевидного.
По улицам суженным прокатился шум, впервые за всю глухую ночь разрезавший безмолвие и оглушающую тишину. Отдалённо напоминало визг шин. Ничего более пока не случалось. Веге данное об чём-то явно сигнализировало – он обернулся, ловким поворотом корпуса указав в сторону, чуть подавшись вперёд, не сходя с места.
-Не плачь теперь, прекрасное моё весеннее диво, – желанно и скоро обернулся он к ней, страстно сокращая дистанцию, – соберись с духом. Кой-что есть ещё интересное из твоей теперешней жизни. Это на твоей памяти, но чуточку отличается от прежде известного. – Обвивая слух Чун-Ли витиеватостью лоз, он прислонил обе свои ладошки, урезав углы обзора, отчего видимо теперь лишь его лицо и сверкающие глаза. – Повтори: «Я самая сильная девочка во всём мире».
Огонь в душе ко внезапности вспыхнул, в памяти произошло сдвижение, но отчётливых обрисовок не случилось. Вдумчиво, мерно, паузы выдерживая, она чуть слышно вымолвила каждое слово.
-Весьма выразительно, но ты не вложила в голос громкости и уверенности. Пока не убедительно, Чунни. Вновь же, краса моя!
Дрожащие губы трепетно выводили каждое слово наново, а он просил повторений. Его ль она на бис взывала? Всё как раз-таки наоборот. Внушение могло оказаться глупым и наивным, но вместе с ним проступало нечто большее нежели чем то, что она просто хотела услышать. Никакого принудительно оттенка, лишь воздушная, окрыляющая вольность. Спустя все сказанные слова повторение этих оказалось выдающимся и беспрецедентным. Тем же временем шум дал об себе знать снова, вдобавок просачивался мельком бегущий свет.
-Превосходно! Чем чаще буду слышать, тем более смогу убедиться, что моё ненаглядное диво, милейшая по имени Чун-Ли…
Она не сразу поняла проникновенного смысла умолчания. Заклинаемая, она могла по сту раз кряду и даже более произносить его заветное послание.
-Самая сильная девочка во всём мире – желанно повторила она идиллию, в которой возложен необузданный, сокровенный смысл. Концепция идеализма и абсолютности мысли, говоря об возможности реализоваться. Не просто убедительно, а ещё и красиво по звучанию. Кажется, она уже не могла думать об чём-то конкретном, да и вообще об чём-то окромя него – богоподобного ангела. Пришедший в её жизнь с совершенно неузнаваемым обликом и внушивший надежду.
-В точности так! – Охотно соглашался Вега, скользнув указательным пальцем по её носику, будто скатываясь с некрутой, гладкой горки. То́ немаловажное, которое он оставил без внимания. «Исправляюсь» – говорило его деянье само за себя, извиняясь попутно по причине забывчивости. – А теперь настала пора расставаться. Я злоупотребляю твоим вниманием, которого сегодня был удостоен. Очень надеюсь, что теперь я никакой не враг тебе, красота моя, наоборот, я преданный хранитель, который, быть может, скоро не узрит смысла своего существования в твоём отсутствии. Предстоит осмыслить сполна. Мы оба будем усердно думать друг об друге, ведь это достойный, необычайный день. Увиделись в сумрачную ночь. Пообещаем друг другу думать об Нас?
-Определённо так. Пообещаем – искренне улыбаясь, отвечала Чун-Ли, ощущая, что он уже отдаляется, когда ещё даже не зашевелился. Сделавшись вполоборота, он приготовился покидать её, прежде сопровождая прощальные слова.
-Всегда хорошо, когда у служителя правопорядка есть тайное прикрытие, особенно в лице якобы отъявленного преступника. Это не вяжется, но у нас такое стало явью. Сохрани этот секрет, Чунни, он чрезвычайно важен для Нас. – И заключил горячо и лихо на испанском: – Увидимся, сеньорита!
И заскакал, словно кузнечик, но тихо, проворно, наловчившись попрыгивать по стенам вдоль и поперёк. Недавно позабытые писки и визгливые тона, им издаваемые при каждом прытком скачке, изрядно позабавили очарованную девушку. «Regalo cielo!» – бойко и во всеуслышание восторжествовало высокопарное испанское восклицание дворянина. Разумеется, окончание выступления допускается без обильных рукоплесканий, но вот отсутствия цветов дворянин не допустил: близ неё, прямо над главою, вспорхнул алый бутон. Благоухающая, кажется, ещё цветущая по сей день роза приземлилась на её исцарапанных, разогретых ладошках, которые она вытянула, словно тянувшись к небесам. Радушно улыбаясь и прижимая к груди пышный, но в то же время скромный презент, носик Чун-Ли захлюпал, втягивая душистый аромат. Наручники, роза – отнюдь не заурядная бутафория, а спектакль оказался такой же скромный, как и заключительный презент, антрепризой. Быть может, сновидение длилось до сих пор, однако ясность и натуральность картин, равно как и всего случившегося, не оставляют мнимой альтернативы, в которой не нуждается она более. Незачем обременять и усложнять; всё то́ взаправду! И если возникнут сны подобные, ей хотелось просить лишь одно: «Пожалуйста, не пробуждайте меня». Ведь нелегко принять скорое расстояние. Оно всегда кажется скоротечным, как и время, над которым они не властны и не могут распорядительствовать на собственный лад.
Nothing to do but keep sleeping longer
Don't wanna stop cause I want you back
Грубые звуки отвлекают от захватывающей волны раздумий. Как будто что-то подскакивает и затем ударяется об асфальт. Наконец смутно воспринимаемая отдалённая картина вырисовывалась, грохотание и трескотня насыщались, а по закоулкам и самой дороге слепо бродили световые пучки. Не придавая особого значения, Чун-Ли размерным шагом направилась вслед за умчавшимся Вегой, идя обратно, дабы выйти на асфальтированную ухабистую дорогу. Зверская боль практически отступилась, хотя «стрельба» в правом колене при каждом шаге осложняло стабильность перемещения, посему, прихрамывая, собравшаяся с духом воспрянувшая девушка храбро совершала шаг за шагом, не страшась сковывающей и сводящей боли. Конечно, скалясь от болевых пароксизм, она старалась не придавать значенья физической боли, какой бы щемящей она сейчас ни была; вместе с тем, она безмерно рада возможности двигаться самостоятельно – прогрессивная локомоция! На юношеском личике помесь истязания и счастья, выражаемое в искренне сиявшей необременённой улыбке, совмещая невозможные проявленья, друг другу бывшие исключительными антиподами. И она шла, несмотря ни на что, в надежде найти его. Шум улетучился, преобразовался в несуразный, неразборчивый гул – источник шума удалился. Налево и направо – по обеим сторонам всё та же безликая пустота, как будто население сгинуло вовеки. Она не придаёт значения раздумьям об «разгульной пустоте» трущоб, между тем дивясь небосводу: яркость вызвездившегося небесного полотна, море холодных оттенков, вычерненное, словно всосало угольную сажу небес, как бы отражая на собственной глади, и полая, всеобъемлющая луна, источающая полномерный свой серебрящийся свет в присутствии неотъемлемых мерцающих компаньонов, не позволяющие угасать и чахнуть в глубине одиночества. Зачарованно, не отрывая взора от застывшей луны, какие-то неосознанные шаги повелевали сблизиться с малой железной оградой, на которой она сложила руки. Пробежались мурашки от холода, но кожа не огрубела вследствие ответной реакции, словно неугасающие тепло источала даримая роза, которую она верно задержала меж ладоней. Она пыталась убедиться, что такая картинность не свойственна обыкновенному сновидению. Ей бы не представлялся он, делающий самые непредсказуемые сюрпризы и действия, в том числе и… Чун-Ли смущённо заулыбалась, вытянув шею и вдохнув морского воздуха. Атмосфера успокаивала, безветрие, тишь да гладь, и степенное плескание воды – ничего лишнего, всё самое отборное в нише естества. А теперь отчетливо взвизгнул буйствовавший двигатель и заскрипели автомобильные шины. Чун-Ли и взглядом не поворотила, лишь мельком, спустя некоторое время, замечая яркий свет фар, заструившийся из ниспадающей аллеи, даже к таковой неожиданности выражая несуетливую обыкновенность, будто б сотнями эти автомобили колесили по суженным улицам. Кто-то ещё следовал по тому пути, который привёл её сюда. В лунном серебре осветился «Hyundai», издали показавшийся ей до немилосердности сжатым, будто смятый при подготовке к утилизации, но решили, всё-таки, не утилизировать, несколько повременив. Могло ли этим оказаться ошибочное представление? Во всяком случае, она, любопытства ради, безбоязненно глядела на серебрившегося четырёхколёсного «скакуна». Корейский автопром в Китае. Для неё ничего дивного не случилось в этот момент; товарообмен, импорт – ничего замысловатого, вот только рассекать по таким узким дорогам… Значит, всё-таки реально, хотя человечной ли называть столь «увлекательную» езду – вопрос оказался спорным. Средство оправдало ожидания, сам процесс шибко не волновал. С любопытством рассматривая, забвение Чун-Ли оставляло в прежней неподвижности. Ропотливо, в неуверенности простояв с полминуты, строптивый с виду заплутавший транспорт вырисовался в полицейском исполнении, об чём свидетельствовали дизайн, нанесённые символы и, разумеется, неизменный аксессуар – полицейские сирены. Спешно останавливаясь близ неё, нагнав, пред тем долго сообразив насчёт сближения (видать, наблюдатель высматривал окружение), пытливый, суетящийся полицейский транспорт, меркнув значком «H» на радиаторной решётке, примостился, даже можно было сказать пришвартовался, судя по сумасбродным, резвым темпам (для убедительности можно было и якорь выбросить из салона). Левая дверь – сторона водителя – отворяется, показывается неказистая фигура.
-Инспектор Чун-Ли! – Юрко и гулко пробасил голос прибывшего. Родной язык. Кто-то хватился её, а именно человек конкретный, по месту служебному, что очевидно. Услыхав знакомый голос, она жизнерадостно осведомилась, приветливо откликнувшись:
-Мистер Ченг – тонным оттенком в голосе встречала она должностное лицо. Её беспечность и радостность обескуражили взбудораженного полицейского. – Всё-таки решили навеститься лично.
Приятно заговорить на китайском, особенно услышать обращение, адресуемое именно-таки к себе. Страстные, живые испанские и слащавые, грозные американские диалекты смешались воедино, затерев всяческие упоминанья об национальном языке Чун-Ли. А встречал её относительно низкорослый юноша в тёмно-синей униформе, чей портрет явно не компоновался б с таким басистым голосом, который, может, свойственен более верзилам и детинам-переросткам, как раз-таки наподобие Балрогу. Ошарашенные суженные, цвета александрита глаза глядели как-то неестественно громоздко, словно вот-вот выкатятся подобно шарам для боулинга. Фуражка «обвита» ситцево-чёрными вьющимися волосами, линейно и ровно выглядывая из-за головного убора. Во всяком случае, знакомый ей человек пытался говорить участливо, даже сверх заинтересованности выражая в голосе своём. От некоего удивления фуражка забавно накренилась, напоминая блин, неровно осевший на поверхности.
-Прошу извинить, ослушался – распевал караоке объясняющийся коротышка. – Но Вы не возвращались весьма долгое время, ведя отсчёт с означенного Вами времени. Поводов для беспокойств оказалось более чем достаточно.
Запыхавшись после пулемётной речевой очереди, юродивый ходатайствующий полицейский смахнул со лба проступившую испарину, жестом приглашая расположиться внутри салона. Обернувшись к луне ненадолго, она сообщила ему одобрительный жест, кивая головой, слегка наклонившись (манеры не улетучились, благо же). Неспешно настигая автомобиля, она занимает место в тканевом тёмно-бежевом салоне по соседству с водительским. Полицейский суетился, будто трутень, выражая неиссякаемое беспокойство, а Чун-Ли же брезжит равнинным спокойствием, словно и не понимая явственного предмета его беспокойства.
-Можете ли Вы отвезти меня к дому, мистер Ченг? – Вежливо выразила она просьбу, безоблачно поглядев на полицейского, который оглушительно хлопнул дверью.
-По Вашей воле, инспектор – грузно и послушно отозвался коротышка на её просьбу. В одно мгновенье его вопрошающий взор адресовался с чем-то наподобие «А разве куда-то кроме дома» – отчётливо негодуя в отношении данного, мол, зияя ранами, может, возможно даже и госпитализация. Ростом он случился таковым, бывши чуть выше её груди, но внешне, даже в рост полный, казался немилосердно малым, почти даже гномом. Тем не менее, до ведущих педалей ноги доставали. Манипулируй он такими с пианино, пообломал б все ножки. Полицейский явно не желал задерживаться в трущобах, посему полный привод, заскрежетал селектор, за который он ухватился как за спасательный круг.
-Прошу Вас, генеральный следователь, успокойтесь – с пониманием выставив ладошки пред собой и обратив внешней стороной в его сторону, лояльный обратила Чун-Ли на него взор и произнесла так же спокойно. – Выгляжу неважно, но, уверена, Вы жалуете скорых объяснений.
-И не просто неважно – зияли субъективные нотки. Безмерно рада она, ведь за неё беспокоятся. Подначивал он в забавной позе: уткнувшись в руль, будто пилотируя астролёт и рассекая космическое пространство, довольно символично и достаточно эффектно буркнул с выдержанным обеспокоенно-неудовлетворительным оттенком. – Мягко сказано, мисс. Скажете ли Вы теперь, оправдан был риск? Вы прилично изранены. Погром, который Вы учинили, мною уже засвидетельствован собственнолично.
-Это дело взяла я, Ченг, и я отчётливое имела представление, продвигаясь к указанному месту встречи. Оправдано было, прежде всего, отсутствие тыльной поддержки. Однако, к сожалению, преступнику удалось скрыться.
Далее последовала краткая сводка от лица Чун-Ли, бывшей непосредственным свидетелем происшествий сегодняшней ночи. Ченг выслушал, затаив дыхание, с таким натуженным усердием всматриваясь в дорогу, отчего казалось, что лобовое стекло треснет и трещина пробежится по всему простору стекла, располовинив таким образом ровно надвое. Он прижимался к рулю всякий раз, когда злополучное имя американского боксёра сходило с уст рапортовавшей. Официального тона в изречении она сторонилась, говорила мягко, надеясь, что её женственный голос успокоит напрягшегося слушателя, вид которого мог представляться в образе взбеленившегося ерша, готовившегося к худшему. Покинув злополучные, ветхие просторы трущоб, им на пару сделалось легче, словно камень с души упал.
-Балрог одолел Вас в ходе боя? Почему же он Вас не увековечил, тем более применив свой выделанный профессиональный приём? Как Вы его назвали… – Забывчиво забродив глазами, Ченг суетливо пытался припомнить упущенное.
-Зовётся у него этот приём «Грязный бык» – а в голове у неё ясно обрисовывается недолгая последовательность, которую она и истолковала взбудораженному полицейскому. Наконец, не выдержав, он остановился близ кювета, напряжённо выдохнул, прижавши ладони к лицу, закончив на представлении кульминационного удара – сочный громадный кулак, ударяющий хрупкую девушку по лицу. Несуразица выбивала извилины наповал, а образно этот процесс представлялся в исполнении боксёра, что сделалось Ченгу абсолютно неприятным. Вычистив смуту из головы, выметая пыльные, захламлённые осадки, он ошарашенно глянул на кисти Чун-Ли. Лишь только сейчас он тревожно спохватился, наконец-то удосужившись всмотреться; не то она усердно старалась не сигнализировать наручниками, не то он, порывистый, не зафиксировал на них свой беспокойный взор.
-Инспектор, помилуйте! – В испуге промямлил юноша. – Мои краденые наручники! Откуда?
«Запастись терпением» – приговаривал мелодичный голос дворянина, эхом отдавшийся в голове. Чун-Ли удивилась изрядно. Значит, выкрасть наручники – процесс труднодоступный и тягомотный? Мол, незачем подобным заниматься? Плохо же она тогда знает изловчившегося испанца. Неуд в прибавку к несмышлёности. Вообще, она умышленно солгала, употребив подобные выражения. Недурно Вега её испытал, именно так ей и подумалось. И всё нейдёт растворение прекрасного образа рослого блондина, он прочно укрепился в сознании. Молниеносно зашарив по карманам, дрожащие пальцы – никак не угомонит заносчивость свою – деликатно ухватились за миниатюрный ключик, который просунул с ювелирной точностью в замочную скважинку и совершил заветный оборот, ослабив крепежи. Судорожно взявшись за утерянную вещь, Ченг, безмолвствуя, всё так же ошарашенно глядел на Чун-Ли. Неудовлетворённо помотав головою, он безразлично отбросил наручники, словно не желая видеть их в сегодняшний день. Бум! – невыразительно завалилась где-то позади брошенная вещь, назойливо погремев цепью напоследок.
-И вновь призываю Вас к спокойствию, Ченг. Соберитесь и продолжите путь – улыбчиво, даже по-приятельски навевала чуткая девушка, пытающаяся заглянуть в обеспокоенные сереющие глаза юноши, гаснущие в темноте салона. Невольно надавив на педаль газа, автомобиль тронулся с места повторно, находясь уже на городской автостраде.
-Это совсем не вяжется. Просто ни в какие ворота! – Бормотал себе под нос Ченг, беглым взглядом обведя томительно раскатывающуюся опустелую полосу автострады.
-Когда обнаружили покражу? – На сей раз черёд Чун-Ли участливо интересоваться подробностями.
-В эту же ночь. Раздумывал насчёт того, чтобы прибыть раньше к месту, но долго не мог решиться. Пропажа оказалась крайне странной, я ничего толкового не мог связать в попытках сформулировать вразумительно объяснение, а теперь каким-то образом утерянное оказалось на Вас – удручённо выдыхает, томно глядя на однообразно тянущееся асфальтированное полотно. – А что это за роза? Это неугомонное «Shadaloo»… – вяло и лениво ввернул догадку Ченг.
-Правда вновь за Вами. А розы – это уж и сами знаете. – Но озвучить известное имя пришлось.
-Вега? – Как ошпаренный, воскликнул юноша, вдруг сорвавшись на сдавленный писк. – Ох! Инспектор Чун-Ли, Вы были в опасности всё это время! Они же оба…
-Бесследно исчезли – спокойно и улыбчиво прервала она алармиста, успокаиваясь монотонными, ускользающими картинами бесконечных сводов фонарных столбов гулливеровых, баннеров и таблоидов, многие из которых мерцали и переливались разномастными огнями. Динамика построек и сменивающихся «попрыгивающих» габаритов зело отвлекали от синонимично беспокойного настроя Ченга, позволяя настраиваться на добротный лад. Лучше всей этой насыщенной городской композицией, случившейся в ночи, пока полюбоваться, нежели чем озадаченным лицом Ченга. – Я подумала, что финальный приём Балрога, который он провернул, случился фатальными, однако я просто утеряла сознание, оказавшись между зданий, в месте неприметном. Правда сказать, не знаю, кто меня там расположил – умелая ложь никогда не будет распознана, во всяком случае индивидуально Ченгом, в чём она уверилась безо всяческой сопроводительной аргументации – аксиома. – Сознание восстанавливается, глаза мои раскрываются, и я уже скованна наручниками, а в ладонях вложен вполне влюбчивый презент – и не удержалась от повторного вдоха, втягивая душистый аромат розы, навеивая истинные, самые какие ни на есть достоверные воспоминания. – Вегу мне завидеть не удалось, именно в сознании, а результаты их побоища Вы прекрасно видели сами. Хотя нельзя судить наверняка без полноценного расследования. – Отвлёкшись от грядущего делопроизводства, девушка воссияла улыбкой, заметив суетливому генеральному следователю: – Странно, что Вы не сразу обратили на меня внимание, мистер Ченг.
С вымученным видом он выслушал Чун-Ли. Она чуть опечалилась, лицезря его неизменное загруженное лицо и тело, которое, кажется, застыло, вмёрзнув в сиденье, разве что руки, словно не свои, колесили по широкой рулевой оси, перемещаясь чуть ль не махами ветряной мельницы.
-Вам полагается крепкий и здоровый сон, инспектор – добротно и безапелляционно итожил юноша. Скользнула улыбка. – К утру раннему оцепим место преступления, а Вы будьте спокойны и благоразумны, мисс Чун-Ли, Ваш покой мне дорог сегодня как никогда раньше. При необходимости я задействую добровольцев, которых, по возможности, выудить мне удастся в ночную смену, и их выставим караульными на территории, где расположен Ваш коттедж.
-Извольте, любезнейший – в благодарности она демонстративно смутилась, не боясь казаться инфантильной, даже и не считавшись с уполномоченной должностью. Сейчас они – обыкновенные люди, непринуждённо беседующие друг с другом. – Опасность мне уже не грозит, нутром чую. Мой покой никто не обеспокоит, будьте уверены. Спасибо, Ченг, за Вашу заботу, я весьма тронута, исходя из того срока, на протяжении которого мы содействуем бок о бок. Это весьма приятно осознавать.
Ченг, вновь участливый, удовлетворённо улыбается, кивая головою, частично вторя приветственному жесту Чун-Ли, которым она встречала его просьбу расположиться в салоне вместе с ним. Движение прекратилось. Пункт назначения настигнут. Как-то, по правде сказать, незаметно. Всегда уж так бывает: время струится, как паста из тюбика, несётся водопадом, и это течение убывает незаметно, а многие темы для дискуссий остаются незатронутыми, а обозреть в зеркале заднего вида их уже не удастся.
-Вы точно в порядке, инспектор Чун-Ли? Мне боязно представлять то, что Вы сегодня пережили, да и тем более в такую непогожую ночь... Да и если их было двое…
-Сейчас в небе практически ясно. Распогодилось – невинно и добренько заметила она между тем, как будто погода сейчас куда важнее собственного её здравия. – Чувствую себя более-менее нормально, мистер Ченг, главное, что Вы прибыли. Моя Вам благодарность за проявленную решительность. – Он что-то сподобился выразить, но она пожурила указательным пальцем, обращая к себе вниманье. – И не важно, поздно или вовремя. Я жива, цела, даже могу сказать, что и невредима тоже. Ходить я в состоянии. При повторной встрече всё детально Вам растолкую, я не позабуду обещанное. Увидимся, любезный господин. Да будет Вам спокойная ночь.
-Или хотя бы то, что осталось от её доброй половины – саркастично ввернул ответную реплику полисмен, одобряюще кивая.
Покидая авто, Чун-Ли оставила в нём что-то этакое, не обременённое материей. Ни вещь какую-либо, представляющую определённую важность, а какую-то именно неопределённость. Всё это мысли, скомкавшиеся воедино, охватывающие всевозможные явления, события и, собственно, связанных с ним личностей. Обливаемый лунным серебром, «Hyundai» соразмерно удалялся из зоны видимости, унося с собой остатки длившейся ночи. Взошедшее хладное ночное светило теперь прямо над нею, кажется, уж совсем даже рукой подать до её полого обаяния. Перед ней же врата – композиция из художественной ковки, – вставленные внутрь структуры ярко-красной кирпичной ограды, отдалённо напоминавшей по протяжённости знаменно являемую на памяти Китайскую стену. Территория ограждаемая содержала зиявший у подхода декоративный сад. Обычно всяческая угодная живность наполняла атмосферой гармонии, вливая в простор сада природного естества, где витал мотив неспешности и степенности времени, рассматриваемое, прежде всего, как явление, а не мера счисления или задаваемого темпа жизнедеятельности. Природный уголок добротно отстранял от, порой, казавшейся чужеродной городской суетной жизни, где отдыхали тело и душа в неотъемлемом единстве. В лунном озарении высеребренные кусты и деревья, наравне с лихо вьющимся плющом, сад приобрёл новую жизнь: тихую, упокоенную, лишённую беспокойства, и всё живое отдыхало, дожидаясь солнечных лучей, пребывая в состоянии покоя. Одна верная травяная дорожка выводила из сочно-зелёного чертога, природной обители; после выспренней оранжереи путь просекал сей простор намеренно. Минуя некрутые изгибы, далее представлялось не менее чу́дное зрелище: огненных цветов коттедж, выполненный с традиционным архитектурным решением; на угловых изгибах крыши занимали свои места гордые, мифологические надзиратели – змееподобные драконы, высунувшие языки и выставившие вперёд левые когтистые лапы, грозно, но в то же время величаво приветствуя визитёра путного или же самого жильца. Мостики, походившие на гармошки, как бы перепрыгивали неширокие овраги, наполненные чистою речною водою, кристально блиставшая в свете лунного серебра. Нити притуплённых, но насыщенных лучей незримо плыли по поверхности, отчего возникало зрительное впечатление колебания и гладь действительно рябила даже в ноне безветренную пору. Сам коттедж расположился посреди причудливых, завораживающих садовых элементов, пребывавши стойко на пологой земле. Казалось, что по пути к жилищу вздымаешься в абстрактно воспринимаемую гору, совершая ознакомительную альпинистскую вылазку. Во всяком случае, приблизительное визуальное впечатление определённо складывалось. Неспешно и упоённо, мечтательная пора подкрадывается незаметно, хотя и не удивительно, оказавшись на родной земле. Всё кругом – память незыблемая, вобравшая добротные времена благополучной юности Чун-Ли. Семейный дом, воистину родная земля и воистину самая памятная. Отличное от морского, журчание, покладистый скрип дощечек горбатых мостиков, шебаршащая трава – под ногами складывалась звучная, почтеннейшая музыкальному слуху симфония, которую организовывала Чун-Ли сама, с каждым новым неспешным шагом. Холодный светоч не осветил всю округу; аямпазный свет, покровительствующий ночной поре, обаял выборочностью и удачностью совершённого выбора. Видимость сохранялась не далее овражков, как будто вода в ночи – самое признательное средство отражения, служащее зеркалом небесному свету. Пару ступенек, вытянуть руки и ладонями коснуться колонн, скользя по безупречному, пропитавшемуся ночной прохладой мрамору. Внутреннее обилие и убранство коттеджа не уступало наружному садовому дворику, хотя излишней напыщенностью богатства иль даже «скромной» зажиточностью не повеяло. Не обращая взор и не устремляя таковой далече, усталые ноги капризно зашагали быстрее, однако не знали, куда именно вести. Бытовую несуразицу развеяло нечто, уже как раз-таки материальное. Низменный прямоугольный столик на серебряных ножках, также державшихся на форменных змееподобных драконах, воздержал на себе плетёную соломенную корзинку, увитую разнообразными ленточками. Самой корзинкой придавлен одинарный лист, который она, несколько задумавшись, вытащила прежде всего. «Полезно сначала прочитать перед дальнейшим ознакомлением» – вычурный каллиграфический почерк ознаменовал этакую инструкцию, которой не восхотелось пренебрегать Чун-Ли уже изначально. Вот только кто же отправитель? Вопрос сам по себе улетучился, когда ей припомнились ласкающие слава «Запасись терпением». Точный словесный набор она могла исказить ненароком, но вот сказителя помнила наверно, в котором-то и укрылась квинтэссенция. Сжав губы в полоску и безмятежно вскинув плечами, она положила рядышком этакий «эпиграф» к остальному содержимому очередного, более крупного, презента. Содержимого было сполна, об чём можно было судить по бархатистой клеёнке, притом такой же тесьмовой, узорчатой и цвета белоснежного, в точности копируя платочек дворянина. Стиль написания она тем более узнает. На клеёнке, собственно, и устроился с комфортом бежевый запечатанный конвертик с вычурной, прямо-таки родовитой, графской печатью, вторившей цвету его голубых глаз. Воспоминания столь сладки, будто бокал свежего алого вина. Внутри узенького, аккуратно сложенного конверта вложено соответствующее письмо, и когда Чун-Ли развернула его, удивилась: отчего это не самый настоящий свиток? И каким образом фокусник столь искусно отметил таковое письменное послание, несоизмеримое с объёмом конверта?
«Сей скромный презент попрошу принять, без спешного отвержения. Отправителя ты угадаешь непременно, я знаю, в кошки-мышки играть не придётся. Получательница одна, я её тоже заведомо знаю, так что это именно ей, никому не иначе. Меркантилен, понимаю. Хочу наверно убедиться, поскольку иные руки не могут касаться того вложения, которое я совершил. Сегодня мне удалось заготовить весьма эффектное представление для тебя, моё обожаемое совершенство. Все эти причуды ты поведаешь в постепенности, поочерёдно – отдаю должное хронологии и чётко отрегулированной последовательности.
Начало всему дало то темнокожее животное, мне противное, чего я не могу выразить ни в коей форме – письменная ль, устная, - бесполезно, особенно в свете уготавливаемого дня. Безмозглый американец рассчитывает на твоё прибытие, алчет встречи, чтобы вдоволь поквитаться за былое. Смотрю, ты ему насолила на рану не хуже моего; возможно, это как-нибудь повлияет на наш тайным тандем, на который я и понадеялся. Его пути вели чрез Восточную Азию. Пакостник зовёт эту часть твоим притоном, обиталищем, отзывался, словно об отбросе, убогим животном каким. Удивительно, моё чувство впервые соглашается с поверхностным ходом мыслей этого недалёкого, с трудом называемого человеком, существа. Моя мессия стала ясна. Поначалу думалось, что я глупо, непозволительно наивно преувеличиваю, допускаю вздорный фарс, но твоя жизнь, жизнь красоты – отнюдь не повод для подшучиваний или самообмана.
Без сюрприза я, впрочем, тоже являться не хотел. Проскользнул в Восточную Азию заблаговременно, опередив на полдня злополучного недруга, а посему оказалось достаточно времени, чтобы подготовиться весьма и сполна, ведь ни о каких дублях речи и быть не могло. Изощрённо воспринимаю, не могу оспорить, но летального исхода не допущу и сам бед не натворю. Твоя красота должна быть первой и единственной, которую я не захочу умертвлять. Эта философия сжила меня с привычной, надёжно накатанной колеи, и даже обилие амплуа не выручало от бездеятельности и хандры. Моё частичное, но истинное признание, дорогая Чун-Ли. Первый, самый непредсказуемый презент сам просился ко мне в руки, словно намагничивался. И если бы, ведь он и изготовлен из металла. Некий странноватый, карликовый уж почти даже полисмен. Я наблюдал вас в одной компании во всяком случае с вечера. За твоим, условимся назвать, компаньоном я-то и решил проследить, зная, что он поможет тебе в заключительной части. Предмет вашего случившегося разговора ужасно обеспокоил юношу. Он изводил себя, пытался сохранять неусыпность, даже и неясно с каким тогда преследуемым намереньем, сна не видывал, но против своего естества он, безусловно, сдал позицию. Пребывал он тогда в городе, невдалеке от нищенства трущоб. Тогда-то мне и являло предчувствие скорую необходимость отправиться туда, чтобы поглотила меня тьма. Я приготовился вполне, не утаю. Итак, не увлекаясь бумагомаранием, компаньон утомился наконец, а его вещицу я позаимствую, но и спланирую так, чтобы она вернулась, ведь моя любезная, прекраснейшая сеньорита примет только добросовестный возврат, не иначе, я это тоже усвоил и принял на веру.
Ночь была, признаться, беспокойная. Мне грезится наша встреча. Я затосковал, хандра вновь подступалась. Но отступиться уже не смогу, слишком бесценное поставлено на кон, я обязался отыграться, а тот, который покусился на тебя, протягивая загребущие ручища, непременно должен был проиграться, спустись всё, израсходоваться к нулевой, ничем не компенсируемой безнадёжности. После ухода моего, который я планировал, непременно после вынужденной разлуки, презент оказывается здесь, по всем моим соображениям. Каким образом? Не волнуйся, моя дорогая, уверяю, нет никаких справедливо существующих поводов для беспокойств, да и быть не может вовек. Я не допущу, чтобы прохудилась родственная колыбель. Спустя наше знакомство я сделаюсь кем-то наподобие ангела-хранителя, но постараюсь не пресытиться сим почётным «званием». Теперь же, милая, гляди, что внутри, потом дочитывай оставшееся».
Задирая клеёнку, прямо-таки согласно указанию, соприкасаясь со столь знакомой бархатностью, на виду оказывается обилие фруктов, самых разнообразных кондитерских изделий – соблазнительные сласти в не менее соблазнительном количестве и глянцевых обёртках, – ниже укрылись под съестным гели, пены и мыла душистые, веющие ароматами, отдалённо напоминающего его, а ещё и… Чун-Ли крайне смущённо улыбается, отводя взор от наполнения корзинки. Щёчки зарделись, прилив краски умилял обаятельную форму лица. Цвет и форма точь-в-точь – стянутое нижнее бельё.
«Не сомневаюсь, это первое, что я должен вернуть. Такова уж шалость, самая рискованная и ответственна часть отведённой игры. С поры знакомства нашего я увлёкся слежкой; уж сама понимаешь, какая из всего бесчисленно предложенного подлежала моему тайному созерцанию. Сладкоежка! Я это принимал радушно, всем своим существом. Китайские кондитерские сласти не оставляли равнодушными, но экзотикой ты всегда считала именно восточную сладостную продукцию, так что прошу любить и жаловать, образно уж выражаясь, всё в твоём абсолютном распоряжении. Конечно, это эфемерные радости, но это было незабываемо, прежде всего говоря об сборе нужной информация способом наблюдения. Не помню, что иль кто увлекало б меня с головою. Именно, краса моя, первая, несомненная любовь, хотя выражаю я её косвенно, уж извиняй меня при возможности за отсутствие искренности. Может, ты совладаешь с моим безумством и обратишь в нечто более тебе привлекательное. Возвращаясь к первому… Да, это я тоже выследил. Ух! Вновь тысячу извинений, но как же не глядеть под платье, ежели всего два полотна, легко и изящно развеваемые по ветру… Нет, хоть вытяни меня розгами при случае с неистовым свирепством, хоть казни немедля при случае, а всё же, соблазн был непреодолим, и не смотреть, фокусируясь, – я убедился тогда в явной невозможности того.. Цвет и размер – всё на глаз. Замеры ж никак бы не сделал. Впрочем, не хочу доходить до вздорных подробностей. А всё-таки, не удержусь: стиль твой боевой берёт истоки от ног, а движения мне уже удалось оценить сполна, а вместе с ними и всё то же, об чём я благополучно и с достаточностью прекращаю распространяться в письменной сей форме».
Сердце Чун-Ли заклокотало. Писал он ещё изумительнее, хотя и в речах всегда сладок, обходителен, брал слог нараспев, хотя, вроде, просто говорил, но в то же самое время и напевал, да и на словцо ловкое, в общем, был горазд беспременно. Она отвлеклась на единственную мысль приватную. «Я и забыла совсем про ощущение этой лёгкости, не задумываясь, что… чего-то не хватало. Фух! Благо, в присутствии Ченга надёжно скрестила ноги на время нашей поездки. Походу, это действие сработалось машинально. Нужно сохранить эту выработку… На всякий случай» – и, улыбаясь шире обычного, чуть слышно хихикнула, уже не даваясь диву даже подобным мыслям.
«Теперь же самая пора окунуть своё прекрасное тело в тёплые воды и хорошенько помыться. Гели и крема, наравне с остальными предлагающимися туалетами, постарался подобрать без фруктового содержимого, хотя и не табуировал строго; смотря чему именно отдашь предпочтение. Испанского достояния и качества, осмелюсь заметить. Милостивому слуге твоему угодно также знать, что тебя весьма интересуют зарубежные культуры и оттуда «кочующие» продукты, и фруктовые средь того числа в исключениях не числятся. Это твой день, ненаглядная моя. Временем позже я соблазнюсь и задарю ещё чем-нибудь, а ограничиваться известным и уже подаренным ни в коем не стану. Sin falta, señorita!».
«Тук-тук-тук!» - постучался некто в дверь. Удивлённый обратив взор, любопытство поглощённой страстью девушки само собою направляло её к входной двери. Совсем не обязательно её отворять, ведь на полу, пристроившись на коврике, возлежало ещё одно добавочное письмо. Писарь-самородок! Взлетела наконец-таки душа поэта. Лист заманчиво похрустел в руках; уже без конвертика, не в качестве вкладки. Видать, только что начеркал энтузиаст.
«И первым обязательным презентом будет именно твоё неповторимое платье. Отдаю безоговорочное предпочтению варианту, который уложился в голове – «Чи Пао». Буду всенепременно вспоминать! Но, тем не менее, я не влюблён в один лишь образ. Таким эгоистом и жутким, мерзким хапугой был именно бывший «управитель»; возможно, я накладываю одно на другое, каждое из которых – фикция, бесплодное порождение фантазии, никогда не являвшееся во всамделишней ипостаси. Именно этот, ужасно уподобленный выжиге американцу, нисколько от такового не отличавшись, был тем же животным. «Shadaloo», бесспорно, совращает и портит личностей, позволяя им загнивать по собственной воле. Байзону всегда только на руку, он не остаётся внакладе. Но теперь он упускает наш секрет, которому не суждено распространиться. У тебя богатая и трагичная история, однако в пучинах ты сохраняешь стойкость и непоколебимость. Но за этот образ надобно радеть, дабы он не сгинул внезапно и навсегда. Ты последняя в своём уникальном роде, Чунни, ты раритетная, ни коим образом не дублируемая. Уверен, отец желал именно долгой и счастливой жизни твоей. В этом заключался смысл его жизни. Попытайся объединить его старания со своими и создать незримую, нефизическую семейную реликвию, что-нибудь воображая в этаком традиционном стиле. Тебе это удастся, в явном отличии от меня, я уверен. Вечно длящееся, нескончаемое детство? Проще безмолвно созерцать тебя и диво твоё, пока не пытаясь отображать это в письменах подобных или «выразительствовать» пёстрыми словами. Нет, я ещё и сам не готовый, посему избегаю пустотных дифирамб, не могущих приблизиться к твоей незыблемой, настоящей весенней красоте. Этот аромат не окажется в сравнении со всем тем, что я скромно подарил тебе, Чунни.
Вместе мы сможем многое, чего не смогли бы добиться одиночно. Сегодня ниспослано Нам перерождение, и Мы прочувствовали это. Не стану орфоэпическим, выспренним слогом вгонять тебя в мир чувственного, это слишком опосредованно, подобное вмешательство внутрь тебя недопустимо – действует решительность убеждений. Подражаю твоей стойкости, краса моя, вернее, стараюсь. Что ж, теперь разумеющееся окончание подоспело. Самое время уживаться и обхаживать презенты, ежели ты ещё не передумала, юная озорница. Долой рамки и ограничения, они истерзали твою благоухающую весною душу. Этот аромат будет цвести вечно. С уважением, безликое инкогнито твоё».
Отец… Вечно молодая… Весенняя краса… Отрывистые, но верные отпечатки, совсем свежие, и теперь всё кружит вокруг единой планеты, имя которой Вега. Такой не существовало среди известных в космической системе, в чём не заключилось ничего удивительного: она единственная знает, и она единственная заселится на укромной объявившейся планете, заверяя, что жизнь там возможна. Идиллия перестала казаться глупой и невозможной, сухая и жухлая объективность отступилась давно со своими деспотичными, гнусными, досаждающими догмами. Мир чувственного с широко распахнутыми дверьми принимает, задышав весенней свежестью, которой желает он… цвести вечно.
А между тем, боль сама собою забылась, словно в некоем непробудном сне, эквивалентно богатырскому. Впрочем, отражение в зеркале ясно давало понять, что принятие душа – первая необходимость. Выставив ноги на ширине плеч, Чун-Ли упёрла руки в бока, игриво пожурив себя, мысленно пообещав, что изображение совсем скоро изменится, преобразившись, и воротит изначальные очертания, которые соединятся в единую картину, на которой изобразится юная красавица, которую она знает издавна. Мигом за картонную ширму, импортированную из Японии, и расписанная цветущей, благоухающей сакурой, высокопарная, прекрасная листва и кисти истончённые которой тянулись по всей ширине картонной панорамы. На ребро закидываются платье, изодранные колготки и посеревшие бубоны, в которые вплетались косы. Направляясь в купальню, захватывает презент, продевая правую руку в дугу корзинки, зацепив тем самым за ручку. А вдруг он здесь, ещё нарочно не ушёл… а окна не все затворены, без прикрытия… «Свобода!» – да, пусть бездумно, да, бесшабашно, но изнутри вырывается торжество. Разве неясно, что добился? Разве скрывал намерений? Не столь важно теперь то́ Чун-Ли. Она хочет жить, чувствовать жизнь и её дарования. Воистину, хорошо быть живой! Не в том ли отрада истинная кроется?
__________________________________________________________________________________
Послесловие
Собственное оформленное авторское рецензирование, при желании, Вы можете найти по нижеследующей ссылке.
https://drive.google.com/open?id=0B1wnghFaVSnfMmR6X1BvR2tTMDQ
Никаких побочных, опасных, вирулентных файлов не содержится. Согласно задумке данный вариант размещения предполагался именно в таком оформлении. Отдельной заключительной главой выполнить не удосужился во избежании всевозможных скачков по главам (следственно, это нарушило бы линейную последовательность) и исходя из логического осмысления в оформлении. Прошу извинить, если доставил некоторые неудобства с реализацией подобного намерения.
В содержимое включено ужатое, фрагментарное рецензирование и подробности создания, а также добавочный сопроводительный материал. Разумеется, скачивание или общий просмотр содержимого ссылки не являются обязательными требованиями; исключительно на ваше усмотрение. Цель данного введения - удовлетворить заинтересованность, ежели таковая возникла по окончании прочтения.
