Письма к Каю

Милый Кай, Хотя нет, ну какой же ты, к чёрту, милый? Живой недообраз из детской сказки: светловолосая сероглазка, что боль разменяла побегом из мест постылых... Больничными стенами плавился мир привычный, и в миг, когда мама нас увидала, раскрылся секрет как цветок сандала, окропленный кровью моей ежевичной. И воздуха сладость зачем-то во рту горчила твоим поцелуем, коротким и нежно-рваным, и что-то в груди беспокоилось, ныло, выло, стремилось наружу, готовя свои тараны. Я сам тебя выжег, забыв о шальной удаче — клеймил на радужке, писал на стальных ресницах, и вот, получил ядовитую смерть в глазницах: небрежно-холодное «отпускай». Да разве б я смог поступить иначе? Но всё-таки Милый Кай, В городе небо распластано мёртвой морской медузой, что брег познавала в обмен на мгновенье смерти; меня, как её, к тихой гавани прибивало, но на причале таились не люди — черти. Они меня жгли, и по сердцу копьём осины, они меня нечистью в каменные остроги; они угрожали, молили — люби другого! — но их слова улетали как пух тополиный. Они убеждали, что мне не сбежать из плена, ссылались на заповедь, что завещал им Бог; они насмехались, что фениксы не восстают из тлена, что всё это выдумки — Но я смог. И... не успел, не позвал, не придумал средства, путь потерял в косяках запертых дверей: нужно бежать, чтобы просто стоять на месте, но чтоб тебя догнать — нужно ещё быстрей. Я и бежал, я стрелой до твоей квартиры, вверх по ступеням, срывая замок с петель, но было поздно. И пахло смолой и миррой в комнате, где мы делили твою постель. Милый Кай, Бумага впитает проседь, что в волосах моих, словно река, струится; карпами мысли нырнут в лабиринт из сосен, чтобы вовек затеряться в них, заблудиться. Бумага всё примет: любые мои проступки, любые курсивы и знаки, и запятые, любые — и даже убогие — недо-шутки, что ты понимал, когда не могли другие. На гладкой бумаге — иль может, шершаво-упругой, серой — я ручкой размашисто выведу синие стрелы, заверив их в крупном, неровном и злом зигзаге. И кто-то, случайно узнав в этом месте солнце, неловко шагнёт за порог, прохрустев словами — они на полу спят могилами каталонцев, и веет от них мокрой свежестью и цветами. Он вскроет конверты без подписи и без марок, расправит листы, осквернённые синей пастой: там будут слова — мой прощальный тебе подарок, тебе, кто ушёл и бездушно поджёг мосты. Мне думалось: это они запылали красным, но всё-таки — Это ты. И он нырнёт без оглядки в глубины текста, фразы сомкнутся над ним с лязгом гильотины; мягкой волною начнётся рассказ о месте, где меня рвали на равные половины. Он прочитает всё полностью, без отрыва, скачущий почерк считает горящим взглядом; там, где строка истерит и несётся криво, будет секрет наш — в который уж раз — разгадан. Он прочитает о соснах, что к небу тянут ветви свои, об игольчатой их кольчуге, и о смоле шелковистой и нежно-пряной, чей аромат расплескался по всей округе. Он ощутит дуновенье лесного ветра, и под ногами — упругость сырой дороги, преодолеет — письмо за письмом — километры, опустошённые сладкой чужой тревогой. В строках услышит младенца мольбу — надрывом, ропот жены и натянутый смех коллеги; следом — как падала жизнь моя вниз с обрыва. «Марк, размышлял ли ты о побеге?» Это всё будет. В моих неизбежных штампах, в пляшущих буквах и мягкой потёкшей пасте он различит сероглазые незабудки, он окунётся в простые людские страсти. Светом прольются в лицо ему чувства эти, страхом аукнется сердце в ответ на честность; Кай, мы вели себя, знаешь... совсем как дети. И что в итоге? Канули вдвоём в безвестность. Он прочитает, и в нём запоют гитарой мысли, которых не знал он прежде: он ощутит — не свои, а мои — печали, он задохнётся от нежности волн безбрежных. И, если выживет — если сумеет выжить, — не растворив свою сущность в дожде кислотном, может, любовь моя станет ему оплотом в ряде попыток стать с кем-то ближе. Но не дай Бог ему тоже слышать каменно-твёрдое «привыкай». За сотни лет я с трудом (не) сумел привыкнуть. Что же ты? Милый Кай, Я уверен: кто-то однажды въедет, с первого взгляда влюбившись в холодную строгость стен, /может быть, ты?/ и незримо судьбу изменит. Эта квартира — словно отсчёт систем, это начало, это венец и крыша, это надежда (последняя, да?) на то, что круг замкнётся, и я опять услышу: «Так и не понял?»... Но не придёт никто.