По острому лезвию фортуны

      Елена перестала замечать, как понемногу рассказывает ему всё, о каждой существенной и несущественной мелочи, о каждом падении, обо всех неудачах, которые её преследовали всегда и везде. Губы открывались сами по себе, слова вылетали незаметно; это было нельзя остановить, да и она не хотела. Хотя казалось, что прошло уже несколько часов, на самом деле, всего чуть больше часа она без умолку говорила, а он не перебивал, за это время выкурив всего одну сигарету. Они были поглощены, она ночным заревом и всеми дверьми, что открывала, а он — её исповедью. Он бы хотел назвать это откровенным признанием, но исповедь почему-то напрашивалась сама собой. Скорее всего, от того, что он чувствовал, как, выговариваясь, Елене становится лучше.       — Ты не устал? — спросила она спустя минуту молчания, откинув голову на спинку кресла.       — Я никогда не устану слушать тебя, — ответил он.       — Тебя это даже не утомляет?       — Вовсе нет. Теперь не ты, а я нахожу причины для твоего… самоубийства. Не режет слух? Могу не говорить.       — Это всего-навсего слово, двенадцать букв, имя существительное. Вряд ли на потенциального самоубийцу это как-то повлияет.       — Пока что я нахожу только отчаяние в личной жизни, в отношениях с людьми. Но все еще нужна вся составляющая картины.       Они посмотрели друг на друга. Деймон с примесью неготовности и где-то глубоко внутри трепещущего страха, а Елена с неуверенностью, период, к которому они подошли, был самым сложным для неё во всех отношениях, и даже произнося фразы, она не хотела проживать всё заново. Все её самые страшные кошмары выползали из-под кровати, вот, где таилось то, что перевернуло переливавшуюся чашу.       — Если ты ничего не упустила, а я не растерялся, мы подошли к нашей с тобой ступеньке, но, так как здесь я всё знаю, — ведь знаю, да? — мы её переступим и начнем с того дня, когда… нас уже не стало.       Деймону было непривычно сложно говорить «мы» и «нас», он тихо скучал по тому времени и с удовольствием вернул бы его, исправил все неправильно повернутые рычаги, лишь бы все было хорошо и у неё, и у него. Ведь тогда только он был её, хоть и далеко ненадежной, но все же, стойкой опорой. Как это редко бывало, сейчас он почувствовал настоящую злость на самого себя, истинный гнев.       — Может, оставим это на следующую ночь? Тот оставшийся год требует намного больше времени.       — Нет, Елена, есть только сейчас. И ты сделаешь это, потому что следующей луной ты будешь просить об этом снова, а потом еще. Разве не проще отделаться сегодня? Осмотрись вокруг. Тишина, никаких людей, не слышно голосов врачей и медсестер, их шагов, пациенты не хамят и не устраивают сцен, никто тебя не отвлекает, все дарят тебя эту возможность.       — А ты довольно красноречив. Но, может, это ты не захочешь слушать.       — С чего бы?       — Тот год был самым темным и самым грязным в моей жизни. Потому что в нем меня поглотило одиночество, а оно не было со мной милым.       — Значит, я закурю.       Чувство, что она утрирует, не покидало его. Ведь не бывает такой тьмы, которой страшно было бы делиться, если только ты не бывший военный. Но это было единственным, что Деймону не удавалось пока понять. Елена была солдатом, прошедшим сквозь гражданскую войну, и когда в ней больше не осталось сил для выживания, она сдалась, так, как это делали на войне все, кого уже ничто не держало. Бойцовский дух умер, оставив только ничтожное тело.       Все же он дал ей время собраться и на этой части. Часы показывали уже больше двух ночи, до рассвета оставалось часа три, мужчина снова достал пачку сигарет, но не закурил. Просто крутил в руках орудие смерти и иронично улыбался. Ему истошно нужно было знать, зачем хотела погубить себя Елена, а в то время, пока слушал её, сам убивал себя, медленно и мучительно отравляя легкие. «Брошу курить, если она захочет жить. А она не захочет». Иногда ему казалось, что он знал Елену лучше себя самого. Ход её мыслей, желания, он знал о её непреклонной упертости, продолжая безнадежно надеяться на её спасение.       — Когда ты ушел, — прошептала она, — я совсем растерялась. Наговорил мне столько слов, услышать которые я уже никогда не надеялась… Жалкая. Ты видел меня таковой, другие видели. И когда дверь за тобой захлопнулась, я сломалась. Впрочем, первые недели шли довольно не плохо и безобидно, я только стала намного меньше есть и перестала следить за своим внешним видом. Понемногу начинала соответствовать образу, в котором меня все видели. А раз они видели, я решила, что как ни старайся, результат будет тем же, поэтому просто стала той «жалкой паршивкой», как многие меня начали называть впоследствии.       — Извини?.. — нахмурившись, переспросил Деймон. Елена говорила об этом так спокойной, будто это было само собой разумеющимся, а потому разозлился на неё, на себя и на тех, кто позволил себе так её называть. — Я…       — Ты о «жалкой паршивке»? — уточнила она, перебив его, а затем пожала плечами. — Если захочешь узнать больше подробностей, вернись в район, в котором я жила и спроси любого в баре. Тебе распишут все в подробностях и даже расскажут, насколько я легкая добыча. Ты не перебивай. В один из вечеров, когда я шла с работы, на нашей улице перегорели все фонари, была абсолютная темнота. Мне оставалось к дому всего ничего, но двоим особо настойчивым мужчинам не понравилось, что я, в таком легком летнем платье, одна иду домой. Пока я пыталась от них отойти, они успели решить, что мое платье слишком закрыто. Вот тогда…       — Остановись, — прошипел Деймон, зная, о чем она ему собирается рассказать и чувствуя стремительно разраставшуюся внутри ярость.       — Тогда они не пожалели меня. И когда я осталась в проулке одна, потерявшая любые силы и любую страсть к жизни, пролежала так до утра, пока мне не помогла заметившая меня женщина. Это был второй раз, когда я увидела жалость к себе. Я не знаю, кто были те мужчины, но знаю, что они описали меня всем своим друзьям и рассказали все в мельчайших подробностях, потому что…       — Прекрати.       -… они все меня стали узнавать, сначала по синякам, а затем уже не нужно было гематом, чтобы знать, как выглядит одинокая беззащитная паршивка, которую каждый…       — Ты меня слышала? Я сказал — замолчи! — прокричал Деймон, обезумев.       Не выдержав весь наплыв неудержимого гнева, не сумев сдержать в себе весь порыв злости, Деймон неожиданно подорвался с кресла. Схватил Елену за тонкие руки и резко потянул на себя, причиняя ей боль. Она подлетала со своего места и негромко вскрикнула, когда он с силой толкнул её в каменную опору, не заметив, что она довольно сильно ударилась головой. Вдавил её в стену крепким телом, которое она не могла оттолкнуть от себя, и, схватив её правой рукой за горло, прижал голову к стене. Его ослепила та непостижная ярость. Каждое слово, вылетавшее из её уст, бесило сильнее предыдущего, а когда представления картины стали более реальными и приобрели все отточенные контуры, он не смог продолжать терпеть, ведь отчасти виновным чувствовал себя. В каждом перенесенном ею синяке и шраме, он чувствовал свою причастность. И за это причинял ей боль. Она разбудила в нем зверя, голодного и злого.       Ослабив хватку на её горле, он посмотрел ей в глаза, наполнявшиеся слезами. В них не было страха, больше не было. Она не боялась его, его рук на шее, его гневных побуждений. В её глазах, словно картина, отображалась горькая обида. И все ожесточение вдруг испарилось, теперь он чувствовал сострадание, и где-то внутри тоже расцвела обида за неё. В его руках она была как игрушечная кукла, худая, не сопротивляющаяся никаким управлениям, и такой же куклой она была для многих других. От этого Деймон возненавидел себя. За чужие ошибки расплачивалась она, некогда наполненная оптимизмом и жизнью. Она не знала, что все перевернулось по его вине, что последняя ниточка была оборвана не происходящим в переулках, а собственноручно её темным дьяволом.       По щеке пробежала слеза и Елена, не выдержав, всхлипнула. Полностью придя в себя, он убрал руку с её шеи, вытирая переполненные перенесенной болью слезы, и все шепча ускользавшее «прости, прости, прости». Не представляя, как еще он может извиниться перед ней, утешить, привлек в свои объятия. Деймон ждал, что она оттолкнет его, он надеялся на это, потому что не понимал её эмоций, хотел найти хотя бы ненависть к себе. Но она лишь сильнее прижалась к нему, крепко цепляясь руками за его футболку и почти беззвучно продолжая выплескивать прошедший год наружу. Елена ждала, что перед ней предстанет образ каждого из тех, кто её обидел, она ждала, она была готова отбиваться, но на место Деймона никто не приходил, призраки не возвращались. Было лишь лицо её искусителя. Поэтому она обнимала его и плакала, уткнувшись в его теплую шею. С ним она чувствовала защиту.       Спустя чертовски продолжительные минуты она успокоилась и притихла, не разжимая сжатых кулаков с его одеждой. Они стояли, обняв друг друга и вслушиваясь в мелодию моря. Елена как раз смотрела в его сторону, и, может ей показалось, но лунная дорожка начала колыхаться и расходиться, будто большая рыба разводила воду. И только здесь она чувствовала, что не сходит с ума. Морской бриз её лечил. Деймон, погладив её по спине, поцеловал в макушку головы, а затем поднял на руки и понес в палату. Елена не возражала. Ночь была длинной и слишком тяжелой, так много было сказано и ничего не упущено.       Аккуратно раскрыв кровать, Деймон положил Елену и присел возле неё. Но она тут же села, оказавшись лицом к лицу с ним; не хотелось спать, не хотелось видеть обманчивые сны с лицами, которых никогда не будет рядом. Она провела рукой по его щеке, прислоняясь лбом к его лбу. Больше она не хотела говорить, но желала дать ему понять, что благодарна. Верила, что он не сможет помочь, но он помог, ей стало легче. Чуть позже, когда её голова начала тяжелеть, она легла на его плечо и вскоре уснула самым крепким и чистым сном, без каких-либо тревог. Деймон вернул её в лежачее положение и укрыл, не вставая и не уходя. Он знал, что утро будет другим для них обоих. К нему вернется невиданная боль, а к ней забытое облегчение.       Еще о многом хотелось сказать, во многом хотелось признаться, но наблюдающая ночь заставляла молчать. И все вокруг словно говорило, что некоторые вещи должны оставаться вещами, а не темами для обсуждения.       — Прости меня, — прошептал он, проведя костяшками пальцев по холодной руке девушки. Его слова так и остались не услышанными, признания так и не прозвучали. Они растворились в пространстве палаты еще до того, как он вышел, тихо закрыв дверь.