Дом

Не красота вызывает любовь, а любовь заставляет нас видеть красоту. Лев Толстой

Джонин никогда бы не узнал, что умер, если бы за минуту до разгерметизации отсека Лу Хань, тот паренек из марсианских, работающий на глубинных мехах, не выдернул его из креокамеры и, сжимая затылок стальными пальцами, не затолкал в спасательную капсулу. Башка у Джонина работала с перебоями, руки висели вдоль туловища плетьми, а колени, казалось, выгибались в другую сторону. Действие снотворного еще не прошло: им бы спать да спать, пока корабль не пришвартуется у технической станции неподалеку от Василиска, — поэтому соображать совсем не получалось. Лу Хань сам запихнул его в «пенал», пристегнул ремни безопасности и опустил на лицо кислородную маску. Перед глазами все плыло и двоилось, а в ушах шкварчало и шипело, словно кто бросал куски свежего сала на раскаленную сковороду. Джонин зажмурился, вдохнул сладковато-кислый ионизированный воздух и понял, что проваливается. Капсула, мигнув красными предупреждающими, отстыковалась от корабля, который неумолимо трещал по сваренным швам. Чуть позже, все от того же марсианина, Джонин узнал, что причиной аварии на «Дюне» стали неверно заданные координаты выхода из гиперпространства. Находящаяся неподалеку звезда своей неумолимой гравитацией искорежила, изжевала вокруг себя пространство, и корабль, попав на ее жернова, рассыпался по болтикам. Их спасла сила противодействия. Никогда прежде и никогда после Джонин не был так рад тому, что все в их Вселенной подчиняется одним и тем же законам. Их выплюнуло в безбрежность космического пространства. Капсула развила такую скорость, что, казалось, обшивка не выдержит и расплавится. В узкой кабинке, за крохотным окошком «пенала», виднелось кресло пилота. Еще на Титане они прошли курс подготовки к полетам за Дальние Рубежи, и на управление спасательной капсулой и аварийное ее приземление отвели целых двенадцать часов. Со времен первых экспедиций в межзвездное пространство подобные случаи не регистрировались, и Джонин понадеялся, что им повезет. Должно быть, так и было. Им с Лу Ханем и в самом деле повезло: один из них не спал, когда корабль вышел из гиперпространства; один из них отлично усвоил уроки выживания. Один из них оказался хорошим парнем и не бросил товарища в беде. Джонин тяжело моргал, глядя на марсианина сквозь толстое стекло, и думал о том, что Регул-2 не зря зовется Преисподней: чтобы попасть туда, нужно пройти все круги ада. И сейчас они, должно быть, зашли на новый виток… Давление в камере было стабильное, и воздух поступал без перебоев, но снотворное все еще действовало, потому Джонин не мог сказать, когда капсула вошла в атмосферу планеты. Что замедлило ее скорость и не дало превратиться в Тунгусский метеорит, тоже осталось загадкой. Лу Хань включил все защитные механизмы, послал сигнал бедствия и поставил технику на автопилот прежде, чем отключиться. Верным или неверным оказалось это решение, судить было некому. В чувства Джонина привела боль. Он дернулся вперед, и ремни безопасности сильнее впились в грудь. Живот и все, что ниже, похолодело. Пошевелить ногами Джонин не мог, как не мог поднять руки и освободиться. «Пенал» измялся, сдавил его своими мягкими стенами. Шланг, соединяющий маску с кислородным генератором, лопнул, и Джонин со свистом втягивал стремительно сгорающий воздух капсулы. Стекло разбилось и, скорее всего, изрезало все лицо, но Джонин видел обоими глазами, и это было главное. Он попытался плечом сдвинуть маску, но та за что-то зацепилась и намертво врезалась во вспотевшую кожу лица. В ушах пульсировала кровь, и звуки извне не достигали его слуха. По телу прокатывали волны липкого страха. Сердце билось в глотке, и дышать с каждой секундой становилось все сложнее и сложнее. Затошнило, но Джонин проглотил тугой, горький ком: если его вырвет в маску, он захлебнется собственной рвотой. Он закрыл глаза и досчитал до десяти в обратном порядке. Представь, что ты сейчас на Титане, управляешь мехом, скомандовал он себе и вызвал из памяти нужный образ. В нос ударили ставшие родными запахи: машинное масло, пот и нагретая теплом его тела обивка рабочего кресла. Перед глазами встало выпуклое стекло, за которым простирались бескрайние равнины спутника, вздымались далекие криовулканы, а над ними клубились тяжелые рыжие облака. Под стальными стопами робота стелилась хрупкая земля, а впереди лежали они — сокровища цивилизации: метан-этановые озера. Джонин был опытным оператором и совестливо выполнял свою работу. Его мех всегда находился в исправном состоянии, никогда не требовал внепланового осмотра. «Все системы в норме, все системы в норме», — повторил он про себя и открыл глаза. Воздух мерцал и искрился, а в полуярде от лица Джонина простиралась выжженная земля. Она еще дымилась, но жар не ощущался. Было душно, и Джонин сильно вспотел, но сказать, что костюм или он сам обгорели, было сложно. Боль локализировалась в пояснице и напоминала о себе короткими вспышками. Джонин стиснул зубы и осторожно пошевелил правой рукой. Она была крепко прижата к туловищу стеной, и поднять ее не получалось. Левая рука онемела; Джонин едва ли ее ощущал. Он осторожно повернул голову вправо, но ничего, кроме потемневшей обивки «пенала», не увидел. Тогда он снова попытался сбить маску плечом, и на этот раз она сдвинулась на подбородок. В лицо ударил горячий воздух, запахло жженой резиной. Джонин сделал два глубоких вдоха и скривился от боли: в боку закололо, ребра словно стальным обручем сдавило, и в груди засвербело от подкатившего кашля. Джонин продрал глотку и отхаркнул добрый сгусток мутной слизи. Крови не чувствовалось, и это радовало. Прошло, наверное, минут пять или чуть больше, прежде чем Джонин решился позвать марсианина. Голос дрожал и сипел и по громкости едва ли достигал полушепота. Грудь сдавило сильнее, и новый приступ кашля заставил замолкнуть минут на десять. Джонин понимал, что при такой посадке вероятность того, что Лу Хань выжил, равна нулю, но страх оказаться в неизвестном месте одному был сильнее. Джонин позвал марсианина еще два раза, а затем услышал глухой, тяжелый звук. Он шел снаружи и напоминал удар чего-то тяжелого по листу жести. Джонин напрягся и даже дышать перестал. Слюна скопилась во рту, но сплюнуть ее он не решился, и она начала стекать из уголка губ на маску. Звуки повторились. Они приблизились, сделались живее, громче. Казалось, кто-то прыгает прямо у Джонина над головой. Представилось, как истончившийся металл обивки не выдерживает, ломается со стальным скрежетом, и искореженные листы врезаются ему в затылок, шею, как одним косым ударом отсекают ему голову… Джонин зажмурился, дернулся в желании закрыть голову руками, но ничего не получилось, и он беззвучно затрясся, не справляясь с эмоциями. Застонало, завыло надрывно, механически гулко, заскрежетало из последних сил, и по черной земле ужом скользнул луч бледного, какого-то плотного света. Джонин ощутил его за миг до того, как он показался, и успел открыть глаза. Свет оказался неожиданно мягким и совсем не слепил. Джонин выдохнул через рот и повернул голову к свету. В образовавшуюся между краем «пенала» и землей щель просунулась испачканная сажей рука, вцепилась в обивку пальцами и стала раскачивать конструкцию вверх и вниз. Джонин знал, что корпус в таких капсулах сделан из полых трубок для облегчения общего веса космического корабля, но поднять ее вручную одному человеку было не по силам. Оставалось надеяться, что «пенал» во время приземления вылетел, и Ханю предстоит перевернуть лишь его. Боль в спине усилилась, а вместе с ней пришло и головокружение. Замутило. Конструкция качнулась особенно сильно, приподнялась на добрые полярда над землей и замерла, опираясь на подсунутый под нее обломок капсулы. Пластик намертво сплавился с металлом, и сказать, чем оно было до падения, у Джонина не получилось бы. Лу Хань лег на спину и подполз под «пенал». В черных руках блеснул армейский нож земного образца. Они давно не выпускались, но среди операторов мехов еще ходили. Ими было удобно открывать консервные банки с холодным супом, которым шахтеры заправлялись в перерывах между работой. Банки легко утилизировались и отправлялись на вторичную переработку, а ножи прекрасно помещались за голенищем сапог: карманы на спецформу не пришивались за ненадобностью. — Ты там как? — голос у Лу Ханя был жесткий, царапучий, как наждачная бумага. Говорил он медленно, с заметным марсианским выговором. Это был второй раз, когда он обратился прямо к Джонину, но как звучал его голос в прошлый раз, тот вспомнить не мог, да и не было в этом нужды. Сейчас нужно было ответить на вопрос, и сделать это как можно точнее. Он подозревал, что с позвоночником нелады, и падать даже с такой мизерной высоты не хотелось. — Не очень. Что-то со спиной. Ног не чую. — Ага… — только и выдохнул Лу Хань и, прикусив губу, осмотрел крепления ремней. — Я их расслаблю, значит, опущу ниже, а там посмотрим, что к чему. — Тесновато здесь. — Выше не подниму: эта махина весит фунтов семьсот. Джонин понимал: ему опять повезло. Повезло, что капсула, расколовшись, не размазала его по неизвестной планете; что Лу Хань не погиб во время падения; что не бросил его — снова — подыхать. Повезло, что «пенал» лег так, что под него можно было подобраться хоть как-нибудь. Не повезло лишь в одном: если Джонин и не подох во время кораблекрушения, то точно подохнет от какой-нибудь экзотической заразы, от которой у него нет иммунитета. Если позвоночник раздробило, то случится это достаточно скоро. Лу Хань, как и обещался, ослабил ремни и опустил Джонина на фут ниже. — Что дальше? — спросил Джонин, шевеля руками. Получалось через боль, но хоть как-то, а это уже неплохо. — Дай подумать… — Боишься, да? — Ага. Слушай, я же проходил эти курсы, да и в училище… Да кому я рассказываю: помнишь практику второго курса? — Еще бы! — Мы тогда манекена по кускам доставали из раздавленного породой меха. Но ты живой, да только… если все, как ты говоришь, нельзя тебя переворачивать. Но крови не вижу, значит, закрытый. Уверен, что позвоночник? — Лу Хань нашел глаза Джонина, заглянул в них пытливо. Свет на этой планете был, все-таки, странный, и глаза марсианина показались Джонину какими-то мутными, словно с поволокой, как у слепого. Но он видел, смотрел прямо на него, и нужно было отвечать, а что ему скажешь, кроме правды? — Уверен. От задницы и ниже все чужое. — Джонина и самого немало удивило, что говорит он об этом так спокойно, но ничего поделать с собой не мог. Как только услышал голос марсианина, так сразу и перестал трусить. Страх и боль собрались в животе, срослись намертво и напоминали о себе лишь легкой тошнотой. — Господи, но не брошу же я тебя здесь?! — Лу Хань утер со лба пот, приподнялся на локтях и поменял положение. — Ладно, приятель, сейчас буду вытаскивать. Ты там кричи, если больно. Джонин кивнул и выставил вперед руки. Маска перекрутилась, сползла на затылок. Конец шланга царапал присыпанную сажей землю. Лу Хань надрезал ремень у основания — Джонин ладонями уперся в почву; сделал еще один надрез — и Джонин лег на живот. Боль кожаным поясом обхватила бока, стрельнула под лопатку. — Сейчас разверну тебя к выходу и вытащу за руки, иначе не получится никак, — сказал Лу Хань и попытался было сдвинуть Джонина с места, но тот взвыл по-волчьи, затрясся, когда спину и плечи окатило ядовитым жаром. Казалось, внутри кто-то опрокинул пузатую емкость, и под кожу потекла серная кислота. Над головой заскрипело натужно, страшно, предупреждая, и Лу Хань, приговаривая: «Прости, дружок», — оттащил Джонина к лазу, выбрался наружу и, вцепившись в его ледяные, липкие от пота ладони, выцарапал из стальной ловушки. Первым и всем, что увидел Джонин впоследствии, был лес. Исполинские деревья невиданной породы взмывали к белесо-бирюзовому, в нежно-лимонных разводах небу, по которому плыли, словно слепые, размокшие под весенним дождем бараны, облака. Два солнца — одно призрачно-голубое, другое — в четыре раза меньше — желтое, такое земное, — стояли высоко над головой. Несколько лун выглядели карикатурно, картонно и были большими и спелыми, сахарными у своих закругленных боков. Деревья стояли рыхлой, покосившейся чуть вперед стеной. Совершенно голые, узловатые ветви как-то нежно, сквозь миражную дымку, мерцали. Мерцала и кора могучих, словно слоновьи туловища, стволов. Лес, однако, был густым и цветастым, ибо все, что лежало у подножий этих великанов, цвело буйно и красочно. Травы были сочные, мясистые, остролистые и витиеватые, тех оттенков зеленого, синего и снежно-фиолетового, которые немыслимо даже вообразить. Цветы — один диковинней другого — пробивались сквозь роскошные травы и дышали такими ароматами, что от них мигом закружилась голова. Джонин смотрел на все это сказочное великолепие и не верил своим глазам. Привыкший к рыжим ландшафтам марсианских предгорий и сизо-золотым, каким-то болезненным, безликим равнинам Титана, он не мог представить, что где-то может существовать мир, хотя бы отчасти подобный этому. Да, на «Дюне», еще до отправки в креокамеру, им показывали фильм о Регул-1 — Некоронованном Принце звездной системы, о котором мечтали все: от мала до велика, — но это было не то. Хорошая графика, реалистичность пятимерного изображения позволяли притронуться к миру, который считался землей обетованной для уставших от красных планет землян, но картинки эти все равно оставались ненастоящими, грузными, как мехи в своих ангарах: отключенные от питания, прогнувшиеся, осевшие под собственной тяжестью результаты человеческой изобретательности. — Замерил радиацию? — все еще не переключившись на реальность, проговорил Джонин и вонзился — зубами, когтями, всем, что могла выпустить душа — в то, что видел перед собой. Ответ Лу Ханя прозвучал глухо, словно он пробубнил его в глиняный горшок: — Радиационный фон в норме, состав воздуха оптимальный, смертельно опасных штаммов вирусов индикатор не обнаружил: ни в воздухе, ни в почве. Мы как в раю, понимаешь? Черт его знает, на каком краю Вселенной. Я запустил карту: должна была загрузиться. — Не спешил ты меня искать, — Джонин с натугой кашлянул, сплюнул комок слизи на землю рядом с лицом. Она была такой же черной, обугленной, как и под «пеналом». — Меня на две мили от тебя отшвырнуло. Шел по горелому следу. Хорошо, что вообще нашел. Пока брел, все замеры сделал. — Что уцелело? — Кроме того, что было в несгораемом ящике, да нас с тобой — ничего. Мало. Джонин знал, что этого мало. Что без техники не послать сигнала о помощи. Хотя какая ему теперь разница, когда он и человек-то наполовину? — Аптечка есть. Сейчас вскроем твой костюм, посмотрим, что там к чему. — Как у тебя нож-то не конфисковали? — А что я, убийца какой? У половины отряда такой был: всех пропустили. Команда не впервой доставляет Синеглазому свежее мясо, знает, что это вроде как амулет, — Лу Хань криво, немного дергано улыбнулся, плечом повел и опустился перед Джонином на колени. — Лежи смирно, а то не дай бог порежу: латать нечем. Джонин замер, снова обращая взгляд на радужные деревья. — Чудное это место, не находишь? — слушая треск разрезаемой материи, проговорил он. — Оно такое… — Смотрит на тебя в ответ, да? — Типа того, — по коже побежали мурашки, когда Джонин осознал, насколько точное определение дал его чувствам марсианин. — Красивое все такое… — До жути, — Лу Хань фыркнул и отложил нож в сторону. Материя затрещала громче, а затем на Джонина дохнуло свежестью. По спине пробежал ветерок, зарылся в волосы на загривке и затих. — Ну как? — Огромная хрень. Честно. — Совсем, да? — Плохо, ага. Друг, я не знаю, что делать, — голос у марсианина был такой, что Джонин сразу понял: не врет. — Бандаж сделаю, но это не поможет. — Да хоть так. — Не повезло… — Могло и хуже быть, — Джонин улыбнулся. Он понимал, что хуже быть не могло: если бы башку оторвало — было бы все равно. Вот совсем. На все. Никаких проблем. А так живи, мучайся всласть. Ничего не скажешь: завидное будущее. Лу Хань раздел его до подштанников, затянул эластичным бинтом, как умел, уложил поудобней и пошел за вещмешком. Вернулся скоро, сел рядом, скрестив ноги, и открыл карту. Трехмерное изображение задрожало: видимо, батарея требовала подзарядки, - и, осмотрев выделенный красным сектор, отложил проектор в сторону. — Ничего? Лу Хань поджал губы. — Там так пространство корежило, что нас могло зашвырнуть куда угодно. Повезло, что капсула легкая и работает на спатиуме, иначе даже отшвартоваться не успели бы. — А что толку? Нас же не найдут. — Может, и найдут. Они знают, на каком борту находились капсулы, какая у них стартовая скорость, какую кривизну пространства задают. Они же умные: рассчитают. — Что вообще произошло? Почему ты не спал? Тут-то Лу Хань и рассказал, что, по его версии, произошло с «Дюной». Говорил он на свой манер, немного путанно, но понятно, без мудреных словечек, которыми сыплют умники из академических кругов. Джонин их, конечно, уважал, но как простой оператор мехов, все детство проведший в интернате для мальчиков на Земле, а взрослые годы — на карьерах Титана, — немного недолюбливал. Наука делала из этих ребят еще тех снобов, а снобов не любит никто, даже сами снобы. — Иногда такое случается. Редко, но случается. Люди ошибаются, машины ошибаются. Все ошибаются. И случается то, что случается, — Лу Хань опустил голову и взялся за карту. Переключил ее на полноформатный режим, повертел в руках, почесал нос ребром ладони. — Василиск находится здесь, станция — здесь, — он ткнул пальцем в изображение, оно задрожало и окрасило палец в матово-синий, как чернила в ручках, которыми раньше писали на Земле. — Мы вышли при-и-имерно здесь. Если я все правильно помню, то нас должно было бросить вот сюда, — он водил пальцем по изображению, но Джонин практически ничего не видел. Слушал лишь убаюкивающий голос марсианина и щурился от мягкого света, что обволакивал его ресницы и веки. — Капсула вряд ли перешла в гиперпространство — я не видел вспышки, — но неслись мы очень быстро. Значит, закинуло нас далеко. Может, в соседний сектор. Хорошо, если в южный — там много перевалочных станций, но если в юго-западный… — Там нет освоенных планет, а значит — нет и станций, — закончил за него Джонин. — Как думаешь, кто из нас такой «везучий»? — Лу Хань свернул карту, проверил заряд аккумулятора, покачал головой и бросил проектор в мешок. — У кого из нас хребет сломан? Лу Хань снова покачал головой. Помолчал, подумал и сказал: — Ай, не жалею, — и поднялся на ноги. — Пройдусь по периметру: надо воды найти. Не скучай. И ори во всю мочь, если что. — Ага. Лу Хань поколебался еще пару секунд и сунул Джонину нож. — Держи, друг, — и с этими словами направился к лесу. Не было его долго. Джонина разморило на солнышках, и он закимарил. Сниться ему ничего не снилось. Лес жил своей жизнью, и она была на удивление тихой. Пару раз над кронами деревьев пронеслись какие-то юркие существа с крыльями, но с такого расстояния, да еще и с задуренной головой разглядеть их не удалось. Джонин решил, что еще выдастся такая возможность и, подложив под голову свернутый тугим валиком костюм, уснул. Лу Хань разбудил его легким прикосновением. — Сейчас такое скажу: не поверишь, — отчего-то шепотом сказал он и огляделся по сторонам, словно ждал, что из-за ближайших кустов на него выскочит неизвестный науке монстр. — Говори. — Лес этот не такой. Совсем. Там трава… — марсианин облизнул губы и опустился перед Джонином на корточки, — стоит ее коснуться — и она сразу отмирает, понимаешь? Миг — и все вокруг чернеет. А листья растений, что покрупнее, меняют цвет. Заденешь его, и по нему как волна проходит: то синяя, то малиновая. И все оно там мерцает и переливается. И смотрит. Следит за тобой, наблюдает. И мрет, если ты к нему притронешься. Все, кроме деревьев. Они… они такие… теплые. Как будто бабушку обнял, понимаешь? И там жабы летают. Слышишь? Жабы — полупрозрачные, лимонные, розовые, голубые. С крыльями как у попугайцев. И глаза как… камушки под водой. Не могу… здесь все не такое, не такое, — повторил он полушепотом и замолк, глядя куда-то за плечо. — И воды нет. Ни речушки, ни озерка, ни родника какого-нибудь. Может там, в глубине, что есть. Должно быть. Не может не быть. Надо искать. — Тогда ищи… — таким же угасающим шепотом проговори Джонин, глядя Лу Ханю в лицо. То сразу сделалось серьезным. — Если уйду, то могу не вернуться. — Понимаю. Иди. Лу Хань сплюнул в сторону и закусил губу. Сощурился так, словно что-то высматривал вдалеке, и сказал: — Сам не пойду. Не могу. Считай меня трусом и эгоистом, но боюсь остаться один. Я тебя из камеры выдернул, потому что подумал: а что, если останусь сам-один в бескрайнем космосе? Нет, это не по мне. Не могу так и все. Не умею. В шахту, бывает, спускаешься, а там на пару миль только ты и мех, и так зябко, — он съежился весь, потер предплечья ладонями, а пальцы так и дрожат, так и дрожат, — становится, что мочи нет. Хочется бежать куда-нибудь, что-то делать. Я обычно отключаю обратную связь и ору так громко, как только глотка позволяет. Иначе подохну там. Но ты не думай, я… — он замолк, а потом добавил: — Если случится что, ты должен будешь… Хочу, чтобы жена и сын знали, где я похоронен. Не хочу считаться без вести пропавшим. Марсианин поднялся на ноги и отошел от Джонина на добрый десяток шагов. Джонин молча уставился на свои руки. У него-то, по сути, и не было никого, и умирать от этого было не так обидно. А у Лу Ханя вон как, оказывается… Джонин попытался представить, что бы было, если бы они с сестрой были близки, если бы она ждала его возвращения на Земле, но ничего не получилось. Она давным-давно вышла замуж, перебралась на Регул-1 и думать забыла о том, что где-то там, на Ближних Рубежах, у нее остался брат. Джонин всю жизнь пытался ее понять, оправдать, вести себя как полагается мужчине. Не ее вина, повторял он, что у тетки уже был ребенок, а троих воспитывать закон запрещает. Не ее вина, что тетка выбрала ее. Не ее вина, что ей досталась счастливая жизнь. Не ее вина, что они были слишком малы, чтобы помнить друг о друге слишком долго. Джонин повторял это каждый день, как молитву, сидя за длинным столом в интернатовской столовой, под глухой звон небьющихся стаканов и чавканье кривозубых ртов. Он повторял это полушепотом, чтобы лучше запомнить, и верил каждому слову. Он научился понимать сестру, научился верить в то, что все у него будет, но чуть позже. Она ведь старше, значит, и жить ей первой. А он после поживет. Так, как заслужил. Правильной жизнью. Достойной. Подошел Лу Хань, дал попить из помятой фляжки, сунул в рот сухарь и растянулся на земле в полуярде от Джонина. — Понесу тебя, — сказал он небу, — не такой ты и тяжелый. Джонин лишь хмыкнул в ответ. Может, и не тяжелый. Может, и понесет. По правде говоря, ему и самому не хотелось оставаться здесь, в кругу выжженной травы, на чужой земле, одному. Подыхать, носом в нее уткнувшись, глотать напоследок сажу и думать, что где-то там у него осталась жизнь, которой он не успел пожить… — Немного отдохну и понесу. Вот посмотришь. Я малого постоянно на закорках таскаю. Он, конечно, весит тридцать фунтов, зато вертлявый — ужас. В кого пошел, не знаю. Я люблю полениться, Син-Син тоже спокойная, иной раз даже слишком, но Миньшо… Миньшо, помню, в десять месяцев едва люльку не опрокинул: выбраться пытался, — Лу Хань тепло улыбнулся, и по губам его растеклось медовое, с мятой, солнце. Лежали они молча достаточно долго, а тени от деревьев так и не сдвинулись с места. Джонин заметил это, нахмурился и начал следить уже намеренно. Лу Хань, судя по размеренному сопению, уснул, и поделиться наблюдением было не с кем. Мышцы спины и плеч затекли, но шевелиться Джонин боялся, и вскоре тупая боль, тепло и намертво приклеившиеся к земле тени его усыпили. Проснулся он раньше Лу Ханя, а тени сдвинулись всего на градус или около того. — Эй! — позвал Джонин, и Лу Хань тут же проснулся. Подскочил, словно по команде, и хватился за нож. Напуган он был вусмерть, и это привело Джонина в замешательство. Лу Хань это заметил и слегка расслабился. Опустил руку с ножом и прокаркал сухим ото сна голосом: — Приснилось, что по ночам эти деревья оживают, ловят все, что плохо бегает, корнями оплетают и выпивают досуха. Джонин не стал говорить, что это всего лишь сон, потому что не был уверен, что эти деревья на самом деле не оживают по ночам и не ловят зазевавшихся людей в свои древесные сети. — Мы здесь как на ладони, — сказал марсианин и пошел за мешком. Привязал его к ремню, сползшему на самые бедра, сунул за него нож, чтобы сподручней было выхватывать, и взвалил Джонина на спину. Крякнул, поднатужился и встал прямо. Джонина скрючило от боли, и он так крепко схватил Лу Ханя за грудки, что тот охнул. В спине что-то хрустнуло, и по левому бедру покатилась капелька боли. Кожу едва не разодрало выступившими на ней пупырышками, а по телу растеклось настолько немыслимое блаженство, что на миг потемнело в глазах. — Ты там жив? — встревоженно спросил Лу Хань, и Джонин лишь дернул головой в ответ. Шли медленно, покачиваясь, как парочка подвыпивших шахтеров после долгой рабочей смены. Шли молча, тяжело и влажно, с надрывом дыша. Джонин боялся разжать пальцы, потому что неминуемо бы сорвался, скатился со сгорбленной спины марсианина, а тот старался держать его как можно крепче и не делать лишних движений. Лицо заливал пот, а над головами проносились крылатые жабы. Сквозь их юркие тела просачивался солнечный свет: то помадно-розовый, то жарко-аквамариновый. Цветы и широколиственные растения покачивались на ветру, но стоило Лу Ханю приблизиться к ним, как они замирали и как бы отодвигались в сторону, уступая им дорогу. Они явно боялись прикосновений, и по их бархатной, усеянной легким пушком поверхности проходила цветастая рябь. Чаще всего она была насыщенно-пурпурная или льдисто-голубая, но иногда, очень редко, прожилки окрашивались в изумительный, медово-черный, как у патоки, цвет. В такие мгновения от голода сводило желудок, а рот наполнялся слюной. Джонин глотал ее натужно и носом тыкался во взмокшую от его же дыхания макушку Лу Ханя. Привалы были нечастые. Лу Хань, как пить дать, не хотел лишний раз тревожить спину Джонина, а у того все тело словно гвоздями кривыми набили, и при каждом неловком движении они топорщились во все стороны. День все не кончался. Солнца смотрели упрямо в спину, щекотали за ухом, кусали обнаженные плечи и спину. Бандаж взмок, прилип намертво; под ним зудело, чесалось немилостиво, но пошевелиться все еще было боязно. Они все дальше и дальше уходили в лес, и почва под ногами становилась мягкой и пушистой. Шаг Лу Ханя сделался пружинистым, и он все медленнее переставлял ноги. Ночевать, пускай и под солнцами, решили на небольшой, всего с полудюжины шагов, прогалине. Трава здесь стояла высокая, никем не тронутая, но скукожилась и почернела, как только Лу Хань опустил на нее Джонина. Они пожевали сухариков, хлебнули по глотку из фляги и улеглись спать. Сон не шел. Джонин смотрел на фантастическое небо незнакомой планеты, чувствовал, как наливаются усталостью мышцы, но глаз не смыкал. В голове бродили мысли. Шаг их был тяжелый, ленивый, как у объевшегося лососем медведя. Джонин шел за ними по пятам: то догонял, хватая за грузно склоненные плечи, то толкал в спину, заставляя ускориться, броситься вперед неразборчивым бегом. Отчего-то вспомнились мехи, на которых они должны были работать на Василиске: огромные, в полтора раза больше титановских, из вороной стали, с криптоновым покрытием и модернизированной кабиной оператора. Этим махинам предстояло опускаться на немыслимую глубину, в недра таинственной планеты, и добывать драгоценное вещество — спатиум, — без которого ни один межзвездный корабль не сможет разогнаться до скорости, необходимой для гиперпрыжка. В их эру ничего, дороже спатиума, и не существовало, и добывать его было работой выгодной. Тяжелые условия труда, опасности, которым подвергались операторы глубинных мехов, сложность выполняемых операций — все это отходило на задний план, когда на горизонте вставали такие перспективы, как безбедная старость на Регул-1. Джонин понимал, что это его пропуск в ту жизнь, о которой он мечтал. Он был хорошим оператором и знал все о способах добычи спатиума. На Энцеладе были небольшие его залежи, и пару раз команду отправляли на ледяной спутник: выработать навыки обращения с новыми моделями мехов. Он первым вызвался спуститься в шахту и провел там полную смену, работая плечом к плечу с опытными операторами. Эта работа пришлась ему по душе, потому что была правильной. Если бы не они, шахтеры, люди никогда бы не покорили космос, не освоили другие планеты, не узнали иные цивилизации. Было приятно осознавать, что ты причастен к чему-то важному, историческому, общечеловеческому. Их работа была нужной, а значит — и значимой. Быть полезным Джонину нравилось. Он чувствовал себя если не на вершине мира, то где-то посредине уж точно. Ему открывались неведомые доселе горизонты, а впереди стелилась дорога, которая неминуемо приведет его к тому, что он искал всю жизнь. Джонин улыбнулся этой мысли, спрятал лицо на сгибе локтя и, вздохнув, принялся мечтать о будущем. Он старался не думать о том, что в их ситуации оно может никогда и не наступить. Джонин всегда был оптимистом, оптимистом он, пожалуй, и умрет.

***

Проснулся Джонин от боли и, вдохнув судорожно, зубами вгрызся в предплечье, ибо боль была безудержная. Он зажмурился до ломоты в висках и понадеялся переждать, но боль не стихала, наоборот: она все ширилась и ширилась, расползалась во все стороны, раскатывалась, заставляя всего трястись в ледяном ознобе. Заходящие солнца сделались колкими, их лучи скреблись по спине изломанными когтями, а встающая луна заслонила собой половину небосвода. Она торчала из-за курчавых крон деревьев и, казалось, насмехалась над Джонином и его жалкими потугами успокоиться, совладать с собой. По щекам катились горячие слезы, а во рту стало солоно от пота и крови. — Джонин, Джонин! — позвало из отдаления. Позвало встревоженно, напугано, а затем загромыхало тяжелыми сапогами по мягкой, нехоженой земле. Звук получился пышным, каким-то ватрушечным и совсем не страшным и Джонина не испугал. Куда больше его пугало собственное тело и немощность, которая им завладела. Он не мог ни головы поднять, ни рук разогнуть, и только челюсти работали исправно, вгрызаясь в мякоть предплечья с волчьей жадностью. Лу Хань схватил Джонина за плечи, затем — за голову, повернул ее к себе, заставляя разомкнуть пасть и растерянно уставиться перед собой. — Приятель, очнись! Не смей, слышишь, сходить мне с ума! Ты мне нужен! Джонин слышал его отлично, а вот понимал с трудом. Он осознавал, что что-то с ним не так, но сама суть происходящего от него ускользала. Вернулся страх. Он был животный, голодный, как стадо вепрей, и готовился заглотить его, не жуя, когда Лу Хань плеснул в лицо из фляги и отвесил пару тяжелых, водянистых пощечин. Джонин уронил голову и весь затрясся. В голове прояснилось и сделалось тошно от ужаса. В учебниках истории — и новейшей, и древней — не раз говорилось о том, как теряли рассудок исследователи далеких земель. Как сходили с ума от одиночества и безысходности, и только чудом уцелевшие записи — дневники и бортовые журналы — рассказывали, с чего всего это начиналось и к чему неуклонно вело. Правда, происходило это постепенно, и бедняги мучились месяцами, прежде чем отдать Богу душу, а Джонин провел на планете меньше суток, и еще оставалась надежда, что его эта участь минует. — Эй, дружище, смотри на меня. Ты чего? В голову напекло? Эй… — Лу Хань обхватил лицо Джонина ладонями, погладил обветренные скулы большими пальцами, заставил-таки поглядеть на него. — Блин, напугал ты меня… — выдохнул он и шлепнулся прямехонько на задницу. — Я по нужде отошел, а ты как завопишь. Господь видит, решил, что тебе одна из этих лягух в глотку забралась. Джонин потряс головой. — Не знаю, — сказал он не своим голосом, — что это было. Проснулся, а оно жжет… Так больно, — он поморщился, вспоминая то, что его разбудило, и к горлу подкатил тугой, противный ком. Сердце билось отчетливо, громко, и дышать от этого делалось тяжело. Лу Хань дал ему попить и перенес под деревья, где тень стояла густая и плотная. Солнца практически сели, а луна угрожающе нависла над лесом. — Должно быть, — сказал Лу Хань, глядя на громадный спутник, — день здесь такой долгий из-за того, что луна слишком близко. Ее гравитация замедляет вращение планеты… Джонин согласился с ним. Они снова прилегли отдохнуть. Когда на небе начали зажигаться звезды — тусклые и совсем крошечные, — с запада наползли тучи. Они шли медленно и величаво и время от времени сбрасывали на землю пурпурные стрелы. Все замерло. Растения подобрались, цветы подняли свои любопытные бутоны к небу, даже деревья — и те, казалось, выпрямили свои витые ветви и притихли. — Пахнет дождем, — сказал Лу Хань. Джонин тоже почуял этот запах. Он был такой же, как и дома, только гуще и от этого вкуснее. Джонин видел, как на землю упала первая капля: здоровая, с добрую сливу, а затем все вокруг потемнело, и стена воды обрушилась на лес. Секунду или две стояла тишина, а затем земля запела. Никогда в жизни Джонин не слышал ничего подобного. Каждый росток, каждый стебелек, каждый сучок и лепесток пел, и это пение напоминало о чем-то родном, но давно утраченном. Джонин впитывал эту музыку вместе с дождем, и все вокруг повторяло за ним. Лу Хань быстро смекнул, что к чему, и заметался по полянке с фляжками. Он собирал воду с огромных, похожих на совки, листьев, накреняя их кончиком пальца, чтобы не ранить, а те, казалось, были так увлечены дождем, что не замечали его прикосновений. Лес заискрился, вспыхнул всеми цветами радуги, ожил, как оживает моллюск, вновь оказавшись на дне морском. Джонин ловил губами дождь и никак не мог насмотреться, наслушаться не мог. Он сам словно заново родился. Боль притихла, и стало спокойно-спокойно, блаженно. Дождь шел, пока не стемнело. Вернулись крылатые жабы, расселись по веткам деревьев и, жмурясь на луну, задремали. Лу Хань разделся и помог раздеться Джонину, отжал одежду и снова оделся. — Мало ли, кто здесь по ночам ходит… — сказал он как бы невзначай, а сам огляделся по сторонам. Джонин все еще находился в состоянии легкого опьянения и не испугался. Они поужинали слегка отсыревшими сухарями, Лу Хань проверил воду индикатором, но вредоносных бактерий не обнаружил, и они всласть напились. Вода была вкусной, с кислинкой, словно в нее добавили пару капель лимонного сока, и хорошо освежала. Ночь выдалась теплой и светлой, а когда луна взошла полностью, и стал виден ее надгрызенный бок, то тут, то там начали загораться молочно-белые, с серебряным отливом огоньки. Они мерцали мерно, не приближаясь и не отдаляясь. Лу Ханя взяло любопытство, и он пошел взглянуть, что это такое. Оказалось — цветы. — Похожи на марсианский мак, тот, что выращивают в кадках на балконах. Син-Син цветы обожает, у нас не квартира — ботанический сад. Так вот эти маки у нее всюду, — сказал он и отчего-то приобнял Джонина за плечи. — Правда, они совсем не пахнут, а эти… эти пахнут. Сладко так, как сгущенное молоко. Так бы и съел… — Я бы не стал, — Джонин улыбнулся и сложил руки на груди. Лежать на спине было не очень удобно, но она не болела, и он не стал перекладываться на живот. Какое-то время они расслабленно молчали, а затем Джонин заметил, что погибшая под их ногами трава вновь поднялась, зазеленела сквозь дымчатый полумрак, повернулась остролистыми лицами к луне и, зачарованная ее светом, замерла. — Ты посмотри, — прошептал Джонин и даже пальцем указал на это чудо. — Все ожило… Лу Хань внимательно осмотрелся, потрогал травинку, что торчала из-под каблука его ботинка, и та мигом потемнела. — Говорил же, — буркнул он, — странное это место. Непонятное. Такое… само в себе и… — он вдруг осекся и мертвой хваткой вцепился Джонину в плечо. Вытянулся весь и завертел головой. — Слышал? Джонин покачал головой и замер, не дыша. Слушал. Ветра не было, жабы спали, убаюканные лунной колыбелью, и все вокруг, казалось, поглотило мистическое безмолвие. А потом пришли они. Они возникли словно тени: тонкие, полупрозрачные, с мерцающей кожей и дымными волосами, заплетенными в косы. Они спустились с деревьев — нагие и от этого откровенно ранимые, беззащитные, как дети, и как дети чистые. В движении их рук, в наклоне голов, в мягком шаге было нечто гипнотизирующее. Их было четверо. Все высокие, какие-то звенящие. Их красота была певучей, и у Джонина едва не остановилось сердце, когда он увидел их лица. Они были похожи на людей, но в то же время — совершенно иные. Они были как блики на воде лунной ночью, и Джонин едва нашел в себе силы дышать рядом с ними. Казалось, одно неверное движение — и они исчезнут, растают тонким перезвоном в серебряной синеве ночи. Лу Хань отпустил его плечо и, открыв рот, приподнялся. Спиной прижался к дереву и потянулся было к голенищу сапог, но в последний миг передумал и отнял руку. Существа подошли к ним вплотную и остановились. Глаза у них были чуть продолговатой формы, а вокруг черных полумесяцев зрачков раскачивалось море зеленолиственных крон. Казалось, смотришь не в глаза живому существу, а с планолета — на поросшие лесами холмы. Они шумят, переливаются всеми оттенками драгоценной зелени, умываются золотом полуденного солнца и упоительно пахнут свободой. Джонин видел подобное лишь единожды: когда учебный планолет доставил их, выпускников интерната, на космодром. Тогда они летели над дождевыми лесами Вьетнама, и Джонин думал, что планета, на которой есть подобные места, не может считаться умирающей. А сейчас, глядя в глаза неземному существу, понимал, что умирает сам. Существа обступили его со всех сторон, протянули к нему руки. Их кожа окрашивалась то в голубой, то в розоватый, но сквозь их переливы проглядывал пытливый золотой. Что было с Лу Ханем, Джонин не знал, но догадывался, что марсианин, как и он сам, был очарован этими существами. Они подняли Джонина на руки и куда-то понесли. Он застыл, а сердце так яростно дергалось в груди, что это причиняло боль. Кожа существ сделалась прозрачно-малиновой, с зеленоватым отливом. Такой цвет, Джонин знал, бывает у диковинного самоцвета — александрита. Джонин повернул голову и, боясь моргнуть, посмотрел одному из существ в лицо. Его профиль вырисовывался на фоне темного леса дымкой, словно чья-то невидимая рука присыпала его толстым слоем талька с блестками. Кожа выглядела нежной, бархатистой, а щеки укрывал мягкий пушок. Волосы у корней были толстые, а на концах просвечивались, как вода в стеклянном стакане. Существо повернуло голову и посмотрело на Джонина. Взгляд у него был кроткий, но с искоркой любопытства. Он был совсем человеческий, и на миг Джонину показалось — все, что он сейчас видит, ему приснилось. Джонин моргнул, а существо вдруг наклонило голову набок и приоткрыло ярко-розовый рот. Блеснули прозрачные, словно вырезанные из хрусталя, зубки, показался кончик алого языка. Он был острый и маняще блестел. Существо не издало ни звука, но у Джонина мурашки побежали по коже. Он вздрогнул всем телом, и существа сменили свой окрас на пронзительно-синий. Шли они долго, ступая лишь по широким, узловатым корням, кочкам и камням. Иной раз они поднимались на деревья и, перебираясь с ветки на ветку, передавали друг другу Джонина. От высоты кружилась голова, и было страшно, что кто-нибудь не справится, уронит его на землю, но этого не случилось. Было видно, что существа проделывают это не впервые. Их ловкости можно было позавидовать, а в тонких ручках крылось достаточно силы, чтобы постоять за себя и помочь ближнему. Остановились они, лишь добравшись до широкой круглой поляны, утоптанной так, что на ней не росло ни единой травинки. Ветви деревьев переплетались, образуя витиеватый купол с круглым отверстием посредине. На деревьях жили существа, подобные тем, что забрали Джонина. Все они были нагие, их кожа светилась, а на лицах читалось неприкрытое любопытство. Они приходили посмотреть на Джонина, и он видел, что все они разные, но как один — мужского пола. Возможно, женщины боялись его и не показывались? Детей тоже не было видно: только мальчики лет пятнадцати, если судить по людским меркам. Они смотрели издали и, обмениваясь взглядами, улыбались друг другу. Джонина уложили в нечто, напоминавшее гнездо, и спустя какое-то время он остался наедине с существом, которое увидел первым. В его глазах все так же шелестели листьями коричневые деревья и сандалы, но зрачки расширились, и в них, словно в пруду, плескались рыбки с серебряной чешуей, как в той легенде, что Джонин читал в интернате. Существо сняло с Джонина бандаж, стянуло сапоги и подштанники. Делало оно это странными, потерянными движениями, а само все смотрело и смотрело Джонину в лицо. От его взгляда делалось тепло и спокойно, и когда теплые ладони скользнули под поясницу и крепко к ней прижались, Джонин не почувствовал боли. На плечах существа проступили пурпурные и золотисто-фиолетовые пятна. Оно мелко задрожало и на миг прикрыло глаза. Джонин поднял и тут же опустил руку. Прикоснуться к этому существу было страшно. Прошло какое-то время, и Джонин начал засыпать. Тогда существо отпустило его и куда-то исчезло. Джонин решил, что больше его не увидит, и уже закрыл глаза, намереваясь хорошенько выспаться, как его губ коснулось холодное и липкое. Он невольно облизнул их и поднял отяжелевшие веки. Существо сидело над ним, а ладони у него были испачканы в чем-то густом и белом. Оно водило пальцами по губам Джонина, и тот понял, чего оно хочет. Он осторожно лизнул кончик одного пальца, и рот наполнился упоительной сладостью. Желудок мяукнул, как бы говоря, что ему это нравится, и Джонин принялся за неведомое лакомство. Есть с рук было необычно, но неловкости он не испытывал. Должно быть, он был слишком измотан для подобных чувств. Когда Джонин облизал ладонь существа дочиста, оно забралось на ветку повыше, обняло ее руками, прижалось к шершавой коре щекой и закрыло глаза. Джонин какое-то время разглядывал умытое лунным светом лицо, а затем и себе уснул.

***

Первое время бодрствовал он мало. Ночи были короче дней, но последние тянулись так долго, что Джонин был рад тому, что его неумолимо клонит в сон. Засыпая и просыпаясь, он всегда видел перед собой любопытные глаза. Зрачки их то взрывались черным недоумением, то сужались до двух новорожденных месяцев и терялись среди изумрудных волн. При дневном свете кожа существ казалась матовой и не просвечивалась, но неизменно меняла свой цвет, стоило произойти самому незначительному событию: то ребенок свалится с ветки и оцарапает лоб, то слишком сильный порыв ветра сорвет бутон пестрого, похожего на разрезанную на дольки клубничину, цветка, то стая белоснежных бабочек налетит декабрьской вьюгой, завертится, закружится и умчит на восток. В такие мгновения жизнь на деревьях замирала, и все их обитатели в одночасье вспыхивали чистейшими цветами, как капля бензина на воде. У всех древесных жителей были бледные, ни на что не похожие отметины на запястьях, но стоило взойти луне, и они сливались в единый, причудливый узор. Существа эти не умели говорить и, должно быть, общались каким-то иным способом, потому что за все пребывание на дереве Джонин ни разу не слышал, чтобы они заговаривали друг с другом. Пару раз он обращался к своей сиделке, пытался ее разговорить, задавал вопросы, которые сопровождал жестами, чтобы было понятней, но существо лишь приоткрывало яркий ротик и оглушало его бескрайними просторами своего взгляда. В конце каждого долгого дня шел дождь, и все жители поселения собирались на поляне. С места, где разместили Джонина, ее не было видно, но он понимал, что они там, потому что возвращались они, как только с неба падала последняя капля дождя. Его сиделка приходила с огромным листом незнакомого растения в руках и обмывала Джонина. Каждое такое купание наполняло его новыми силами, и он пробовал садиться. Спина слегка побаливала, но это было сущей ерундой, ведь он снова чувствовал ноги! Это было пьянящее ощущение. Джонин и представить себе не мог, что просто сгибать и разгибать колени будет настолько приятно. Как-то раз, оставшись один, Джонин уселся на краю своего гнезда и свесил с него ноги. Было высоко, и от непривычки закружилась голова. В детстве Джонин боялся высоты, но работа на мехах научила его бороться с этим страхом. Глубина и замкнутое пространство операторской кабинки пугали намного сильнее, чем тридцать футов над землей. Но в этот раз все было иначе. Под руками была хлипкая опора из переплетенных ветвей, сквозь которые сочился тягучий медовый свет, над головой парили лиловые жабы, а внизу стелилась хорошенько утрамбованная земля, обрамленная такими же пузатыми деревьями, как и то, на котором сидел Джонин. Он называл их слоновьими: по первой ассоциации, что возникла при взгляде на них. Ветки под Джонином поскрипывали мясисто, пружинисто, как бы говоря: «Мы, может быть, и согнемся, но не сломаемся». За долгие дни лежания Джонин привык к этому звуку, но и он сегодня показался ему каким-то зловещим. Джонин огляделся по сторонам. Все, что он видел, вызывало у него тревогу. Кое-кто из поселенцев бродил по поляне, останавливался то у одного куста, увешанного гроздьями восковых цветов, то у другого и, склонившись над ними, запускал в бутон свой острый язычок. Джонин уже пару раз наблюдал, как существа питаются, и начал привыкать к этому зрелищу, но и оно показалось ему не таким, как всегда. Голова пустовала, а слуха касался лишь шелест быстро двигающихся крыльев жаб. Этот звук напоминал жужжание стрекоз в жаркую погоду, но был более мягким и упругим. И когда он оборвался, Джонин окончательно убедился: что-то здесь не так. Существа замерли, отрываясь от кормежки. Их кожа, казалось, истончилась, и на ней, словно вспышки на солнце, разошлись алые круги и пятна. Растения замерцали синим, заволновались. Дерево задрожало, и дрожь эта шла изнутри, из каждой его веточки, каждого отростка и почки. Джонин крепче сжал пальцы и бросил взгляд за спину, на плотное переплетение ветвей, когда появились они. Вот их не было, а вот они уже метались над поселением, хлопали кожистыми крыльями цвета вороненой стали, мерцали синей, фиолетовой и зеленой чешуей, открывали рты, усеянные острыми зубами, яростно хлестали когтистыми плавниками. Огромные, с земного стервятника рыбины с крыльями, как у доисторического ящера, они взмывали к облакам — так высоко, что от них оставалась едва приметная точка на фоне бирюзового неба, — то падали вниз, обрушивались на головы беспомощных существ, и те лишь в последний миг бросались наутек. Их тела мерцали и искрились всеми оттенками синего и пурпурного, а плечи горели красным. Джонин успел доползти до гнезда, но одна из тварей, должно быть, заметила движение и рухнула прямиком на него. Все это происходило в удушающем безмолвии. Тишина стояла пасторальная, солнечная. Такая тишина бывает в космосе, когда корабль переходит в режим автопилота, а весь экипаж погружается в креосон. Джонин закричал, замахал руками, пытаясь отбиться от твари, но та полоснула его по спине серповидными своими когтями, и он, потеряв равновесие, свалился с дерева. Все, что было дальше, он не помнил. Скорее всего, ударился головой и отключился, а когда пришел в себя — все было кончено. Он снова был на дереве, а над ним, прижав острые колени к груди, сидело его зеленоглазое существо. Лицо его выражало бесконечное множество эмоций, а кожа переливалась всеми цветами радуги. Происходило это стремительно, словно бы Джонин смотрел на него сквозь разноцветные стеклышки калейдоскопа. В воздухе витала пыльца каких-то растений, и удушливо пахло сладким, тягучим соком неведомых фруктов. Существо поднесло к лицу Джонина свои узкие, пульсирующие синим и алым ладони, коснулось его, и Джонин вдруг увидел мир его глазами. На секунду он окунулся совсем в иную реальность, и ему показалось, что он понял всё. Его окутало тепло сродни тому, что окутывает ребенка, прижавшегося к груди матери. Оно несло успокоение и чистейшую, безграничную радость. Джонин заулыбался счастливо, и кожа существа словно позолотой покрылось. Оно как-то неуверенно, должно быть, подражая Джонину, улыбнулось в ответ и крепче прижало к его щекам свои горячие ладони. Джонин, совсем уже не соображая, накрыл их своими ладонями. На остроскулом лице мелькнула тень испуга, прошла волна голубоватого света и растворилась среди пушистых, чуть кудрявых у висков волос. Глаза у существа засияли ярче, и сквозь привычную уже зелень проступили капельки подтаявшей лакрицы. Существо склонилось к лицу Джонина, глаза его забегали, словно искали что-то, а затем исчезли под пыльными ресницами. Полупрозрачные веки задрожали; по тонким венкам текла золотая кровь. Джонин чуть крепче сжал хрупкие пальцы, и существо встрепенулось, отняло руки и белкой взобралось на свою ветку. Обхватило ее всеми конечностями и, пряча лицо, украдкой поглядело на Джонина. Тот все еще улыбался, правда, не так уверенно, как минутой ранее, и гладил потерянно щеку, на которой, казалось, навеки отпечатался рисунок чужой ладони.

***

Лу Хань пришел сразу после дождя. Уселся у основания ветки, спиной к стволу и, вынув из-за голенища сапог нож, принялся нарезать им невиданный прежде плод. По форме и окрасу он напоминал инжир, правда, размером был с добрую дыню, а мякоть его была сочной и вязкой, как у переспевшей хурмы. — Они не едят, — пояснил Лу Хань и протянул ломоть Джонину, — но показали мне, что можно есть. Они вообще смекалистые. Все понимают с полуслова, — Лу Хань засмеялся и запихнул за щеку кусок фрукта; Джонин сделал то же самое. Он впервые с того дня видел Лу Ханя, он даже не догадывался, что марсианин пошел за ними, и уж тем более — что смог ужиться с этим народцем. — Они лучше нас. Чище. Все у них как надо. Видал, как они общаются? Джонин покачал головой и сел прямо, чтобы было удобней есть. Фрукт оказался терпким, но очень вкусным. — Они посылают друг другу чувства. Здесь всё чувствует друг друга: растения, деревья, лягухи эти, рыбоптицы дьявольские, люди. Я за ними наблюдаю, дружище, да и Дедушка мне многое показывает и объясняет, но… смотреть лучше. Когда смотришь — понимаешь больше. Джонин кивнул, прожевал и спросил: — А Дедушка кто такой? — Один из здешних. Дряхлый совсем. Все тело в этих их сияющих завитушках. Ходит за мной всюду, показывает, учит. Славный он очень, добрый. Они все тут добрые. Не так, как наши — по-настоящему добрые. Никогда не врут. Да если бы и захотели — не смогли бы: все их чувства, эмоции эти отражаются у них на коже. Видел, как они то зеленеют, то синеют? — Ага, — Джонин кивнул, взял протянутый ему ломоть и тут же впился в него зубами. — Синий — это страх, голубой — испуг, зеленый — тоска-печаль, а малиновый — боль. Чем она сильнее, тем ярче и насыщеннее цвет. Люди здесь, как и все живое, очень восприимчивые к чужим эмоциям и чувствам. Одному больно — и всем болит. Один плачет — все слезы льют. А трава у них вообще священной считается: они никогда на нее не ступают. И все деревья, все цветы и кустарники — все здесь неприкосновенно. Если растение захочет поделиться с существами своими листьями — оно сбросит их, а сорвать их — эт все равно, что тебе руку выдернуть из плеча, понимаешь? И плоды они мне дают только те, которыми с ними делится лес. Что упало — то можно и в пищу. Они долго не могли докумекать, что нам надо чем-то питаться: сами-то обходятся цветочным нектаром, солнечным светом и дождевой водой. А еще у них есть лунная патока. Помнишь цветы, что на маки похожи? — Джонин и на этот раз кивнул, и Лу Хань продолжил: — Они выделяют нечто вроде молочка. Оно сладкое очень и густое, и от него становится очень и очень хорошо. Думается мне, оно содержит опиаты. Они им кормят больных, да еще сновидцы его принимают, чтобы входить в транс. Дедушка скоро начнет меня этому учить. Чтобы я мог мысленно общаться с… — Лу Хань замолк и отвернулся к практически севшему солнцу. Тому, что похоже на огромный снежок. На закате оно набиралось какого-то особенного цвета, которому и названия-то не было в людском языке. — Пойду я, а то твоя нянька мне по ушам надает: не пускали они меня к тебе, видимо, думали, что это я тебя покалечил. — Ничего они не думали, — отмахнулся Джонин. Нелепо это звучало после того, что Лу Хань ему рассказал. У них, должно быть, и понятия такого не было: «насилие». И жестокости они не знали, поди, кроме той, что несли рыбоптицы. И первое впечатление Джонина оказалась верным: эти существа были как дети. Правда, мудрости в них было больше, чем у всех человеческих мудрецов, вместе взятых, раз они научились жить в мире и гармонии и ценить жизнь всего сущего превыше всего. Лу Хань отдал Джонину остаток плода, пожелал доброго сна и сбежал. То, что он убегал, было очевидно. Видимо, сгоряча сболтнул то, о чем говорить не хотел, и решил прикрыться сиделкой Джонина. Впрочем, та явилась сразу же, как ноги марсианина коснулись земли. Перепрыгнула с ветки на ветку и уселась рядом с Джонином. «Надо бы дать тебе имя», — подумал он и улыбнулся, ловя успевший напиться сумерек взгляд. В руках существа был лист уже знакомого растения, а в нем плескалась вода. Джонин напился так, что забулькало в животе; обмылся. Теперь он делал это сам, но существо неизменно сидело рядом и смотрело на него во все глаза. От этого становилось неловко и чуточку стыдно, но бежать было некуда, да и прикрывать то, чего существо явно не стыдилось, было глупо. Так что Джонин закрывал глаза и купался, стараясь не думать о том, что на него смотрят. Смотрят пристально, чуть склонив голову к плечу, и кончиками пальцев поглаживают шершавую кору дерева. Порой нестерпимо хотелось обернуться и броситься в эту немыслимую вышину с головой, но что-то удерживало на месте, какая-то неумолимая сила, которая неустанно твердила: «Не трогай: не твое». Но после разговора с марсианином все изменилось. Теперь Джонин не отворачивался и не закрывал глаза, ибо скрыть чувства от того, кто видит тебя насквозь, было невозможно. Все его эмоции отражались на лице и искрящейся коже существа, и это было прекрасно. Казалось, между ними установилась особенная связь, и разрывать ее совершенно не хотелось. Наоборот, хотелось укрепить ее, сделать еще надежней. И помочь в этом должно было крещение. Джонин не был уверен, что существо поймет его, но все же попытался. Он заговорил с ним, когда оно по заведенной уже привычке взобралось на свою ветку и, свесившись с нее, посмотрело на Джонина. — Я хочу дать тебе имя, — проговорил он. — Имя, — повторил и сделал неопределенный жест рукой. Он не знал, как обозначить это слово, какое дать ему определение, и заволновался. Чувствовал он себя глупо, отчего густо покраснел. Существо подалось вперед, соскочило со своей ветки в гнездо к Джонину и уселось перед ним. В свете восходящей луны было видно, что и его щеки заливает румянец. Это приободрило — совсем немного, — но сердце забилось быстрее. Ладони взмокли, и захотелось сбежать куда-нибудь далеко-далеко, но бежать было некуда, да и не хотелось на самом деле, чего уж врать? Джонин прочистил горло и поднял на существо глаза. Оно смотрело на него и, выжидая, улыбалось. От этой улыбки сделалось душно и очень пьяно, и Джонин, не задумываясь, буркнул: — Буду звать тебя Сехуном. Сехуном звали мальчика из старшей группы. Его приставили к Джонину в его первый год в интернате. Они так и не стали друзьями, но вот ключицы у того Сехуна были точь-в-точь как у его зеленоглазой нянечки. Существо привычно склонило голову на бок. По золотистой коже расходились перламутровые круги. Это впервые Джонин видел, чтобы кто-то из этих существ мерцал как жемчужина, и невольно охнул от восхищения. Сехун перекинул косу через плечо, пропустил ее меж пальцев и, намотав прозрачный кончик на указательный, улыбнулся немного озорной, немного кокетливой улыбкой, а спустя миг уже устраивался на своей ветке. Джонин вздохнул, улегся на спину и, скрестив руки на груди, уставился перед собой. Луна стояла неполная, и бледные веснушки звезд обсыпали щекастое небо. Джонин полежал так некоторое время, а затем осторожно, примеряясь, позвал: — Сехун? Существо открыло глаза, лениво посмотрело на Джонина, улыбнулось и, устроившись удобней, уснуло. Джонин улыбался всю ночь. Лишь спустя два долгих дня Сехун позволил Джонину спуститься с дерева и повел его на прогулку. Они шли невидимыми тропами, переступая с кочки на кочку, карабкаясь на деревья, прыгая с ветки на ветку. Джонин беспрестанно вертел головой и пытался все запомнить, но вскоре сдался: их окружал настолько дивный мир, что эмоций и чувств на все попросту не хватало. Сехун то и дело останавливался: указывал то на цветок причудливой формы, от которого пахло куркумой, земляникой и фисташковым молочком, то на бабочку, похожую на снежинку. Она сонно порхала с куста на куст, поводила резными крыльями, и укрытые пушком усики томно шевелились, переливаясь всеми цветами радуги. Остановились они, только когда вышли на крохотную полянку, что неожиданно закончилась стеной. Джонин настолько удивился, что не сразу сообразил, что к чему, но Сехун упрямо вел его вперед, и вскоре Джонин понял, что это не стена вовсе, а дерево, настолько огромное, что объять его взглядом было невозможно. Они остановились у его основания, и Сехун, взяв Джонина за руку, поднял ее вверх. Джонин посмотрел, куда указывал его собственный палец, и обомлел: на верхушке дерева лежала снежная шапка. Пушистая и пронзительно-белая, она переливалась на солнце волшебными цветами, и мерно, словно пышная девичья грудь, дышала. Вот одна из снежинок сорвалась, закружила в воздухе и расцвела. Джонин открыл рот и не дыша смотрел, как на бутон еще не распустившегося воскового цветка садится бабочка. Сехун крепче сжал руку Джонина и потянул его к нижней ветви, что свисала практически до самой земли. Они взбирались все выше и выше, и у Джонина снова закружилась голова, но на этот раз виной всему был восторг. Никогда в жизни он не видел столько бабочек. Никогда в жизни он не испытывал радости от простого созерцания природы. Каждый день, проведенный с радужным народом, делал его более восприимчивым, чутким, внимательным. Они учили его — осознанно ли или по наитию, — любить все, что его окружало, любить самую жизнь, и Джонин поддавался, с радостью принимал новую науку, впитывал ее как губка, и перед глазами представала суть его истинного существования. Он больше не искал иной жизни: его устраивала та жизнь, которой он жил в эту самую минуту. Он перестал жалеть о том, что тетка выбрала сестру, а не его, перестал жалеть о том дне, когда его, совсем еще малыша, привезли в приют для мальчиков и поселили в одной комнате с десятком таких же обездоленных детей, как и он сам. Он не жалел о том дне, когда с горем пополам сдал экзамен на оператора мехов и улетел на Марс: добывать столь необходимое человечеству топливо. Не жалел, что перевелся на Титан и полтора года провел под его рыжим небом, среди метановых озер и рек. Не жалел он и о том дне, когда записался в команду, которой спустя долгие месяцы подготовки суждено было отправиться на межзвездном корабле «Дюна» к далекой планете, зовущейся Василиском. И он был безмерно благодарен Лу Ханю за ту секунду, когда он, испугавшись остаться один на один с беспощадным космосом, выдернул его из креокамеры и затолкал в спасательную капсулу. Джонин больше ни о чем не жалел, и это было самое приятное ощущение, которое ему довелось испытать в этой жизни. Они поднимались все выше и выше, и чем ближе становились бабочки, тем отчетливее делался прозрачный шелест их крыльев. Этот звук завораживал Джонина, и он вбирал его в себя с детским восторгом. Когда до белоснежной шапки оставалось не больше полудюжины футов, Сехун уселся в седловине, образованной тремя ветвями, щекой прижался к одной из них и закрыл глаза. Джонин занял место против него, но закрыть глаза не смог. Хотелось вот так просто сидеть и смотреть на Сехуна, пока не закружится голова. Цвет сехуновой кожи изменился на жемчужно-кремовый, с бирюзовым отливом, и только тонкие, похожие на пух волоски на руках и животе отливали золотом. Джонин понимал, что так выглядит умиротворение и чистейшее счастье. Он протянул руку и поймал кончик полупрозрачной косы. Она оказалась невесомой, и на ощупь напоминала воду. Он погладил ее и отпустил. Сехун не шелохнулся. Он больше не боялся Джонина, его прикосновения не вызывали боли, и Джонин мог не опасаться, что чем-то ему навредит. Он немного поколебался, а затем пересел на ветку рядом с Сехуном. От его обнаженного тела исходило медовое тепло, и Джонин мигом задремал. Разбудило его чувство неясной тревоги. Он открыл глаза, сморгнул остатки сна и увидел Сехуна. Пушок на его руках ярко алел. Джонин посмотрел по сторонам, но бабочки все так же сидели на своих ветках, а далеко внизу бледным огнем полыхали травы. И вновь рыбоптицы возникли из ниоткуда. Небо, секундой ранее безмятежно-кремовое, вдруг почернело, загудело, захлопало влажными парусами крыльев. Рыбоптицы закружили над деревом, но нападать не спешили. Джонин осторожно, боясь выдать их с Сехуном присутствие, поднял голову и во все глаза уставился на чешуйчатых монстров. С близи они выглядели еще уродливее: безмолвные пасти, напичканные игловидными зубами, казались измазанными чернилами, перепончатые плавники когтисто склабились, а сквозь крупные выпуклые чешуйки проглядывала кожа, сплошь усеянная волдырями и язвами. Джонин представил, как это, когда твое тело — одна огромная рана, и весь содрогнулся. Сехун оторвался от дерева и посмотрел в ту же сторону, что и Джонин. Взгляд у него был печальный, а кожа отливала зеленым, как прудовая вода. Джонин посмотрел Сехуну в глаза, и тот, словно увидев в этом некий сигнал, вдруг ловко вскочил на ноги и, всем телом вытянувшись вдоль ствола, жестом поманил к себе Джонина. Он поднялся нехотя, боясь сорваться вниз или попасться на глаза рыбоптицам, и встал за спиной Сехуна. Тот какое-то время глядел перед собой, а затем юрко, словно змейка, извернулся и оказался лицом к лицу с Джонином. Потянулся к нему, лбом коснулся лба и, накрыв ладонями плечи, закрыл глаза. Джонин моргнул потерянно, а затем увидел. Увидел, как рвутся толстые, липко-лиловые жгуты пуповины, как крохотное, укрытое белесой смазкой тельце растет и развивается, как взрослеет, как проживает долгую, полную волнений и радостей жизнь, и как умирает с безмятежной улыбкой на лице. Его мерцающее тело, сплошь укрытое белыми узорами, вдруг угасает, а затем, словно выдохнув в последний раз, разлетается роем бабочек. Чище снега, они устремляются вверх, к исполинским деревьям, садятся на их узловатые, мозолистые ветви и распускаются самыми роскошными цветами во Вселенной. Они живут долго, бесконечно долго, порхая от одного дерева к другому, а когда приходит их срок, осыпаются на землю семенами. Из них вырастают новые деревья, которые живут еще дольше, баюкая на своих ветвях все новые и новые поколения душ. Когда выходит и их век, они рассыпаются трухой — мягкой и плодородной, и из нее вырастают неприкосновенные травы. Они стелются по земле, впитывают ее соки, ее знания и мудрость. Травам ведомы все тайны мира, поэтому ступать по ним запрещено. Их век самый короткий. Их листья увядают, но коренья остаются в земле. Они медленно распадаются, а в конце своего пути становятся бледно-золотой пылью. Ветер поднимает ее к облакам, и там она проникает в каждую дождевую капельку, чтобы затем вернуться на землю, упасть с бесконечной высоты на разгоряченные плечи и спины, счастливые лица и округлые, украшенные лиловыми узорами животы. В такие мгновения их линии и завитки истончаются, и вся мудрость веков, все прожитые жизни, заключенные в одну-единственную каплю воды, просачиваются внутрь и по толстому, липко-лиловому жгуту пуповины проникает в тело еще не рожденного младенца, преподнося ему самый дорогой подарок в мире. Но иной раз случается так, что кто-то умирает, но на лице его не видать улыбки. Мрачные тени обступают его со всех сторон, а кожа темнеет, окрашивается в цвета ночи и горя. И тогда мертвец превращается в чудовище, которое ничего, кроме горя, тоски и злобы не знает. Он теряет способность радоваться и сопереживать. Единственное, чего он хочет — отнять у всех, кто еще жив, счастье. Чтобы все вокруг, переродившись, сделались такими же монстрами, как и он сам. Все это прошло сквозь Джонина сокрушительной волной, и когда он открыл глаза, то увидел совершенно иной мир. Сехун держал его за плечи, и выбившиеся из косы волоски щекотали своими водянистыми кончиками Джонину щеки. Над головами носились несчастные души, но они не справлялись с чистейшим счастьем, что охраняло покой этого священного древа. Джонин не знал, к месту ли это и, может, подумал он, так не положено, но все равно обнял Сехуна в ответ: крепко-крепко, прижимая свое смертное тело к вечному телу Сехуна. Тот прогнулся в спине, как-то глупо растопырил руки и, подбородком упершись Джонину в плечо, замерцал золотом, платиной и жемчугами. Никогда прежде его кожа не светилась так ярко, и Джонину пришлось зажмуриться, чтобы не ослепнуть. На миг все стихло, и только в груди неумолимо билось сердце. Тук. Тук-тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Тук. Неловко так, смущаясь того, что счастливо. После всего, что пережило, после всего, что увидело — счастливо. Так счастливо, как никогда прежде. Так счастливо, как никогда бы не было. Там, на далеких просторах цивилизации, с кем-то совсем другим. С кем-то, кто человек, но не до конца. С кем-то, кто не Сехун.

***

Дождь начался, когда они практически добрались до поселения. Он зашелестел по листьям, зазвенел в паутине трав, зашуршал по израненной древностью коре деревьев. Промочил ту жалкую одежонку, которой Джонин все еще прикрывал срамоту, и вызвал прекраснейшую улыбку на лице Сехуна. Он взобрался на обтесанный ветрами камень, раскинул руки и, улыбаясь, запрокинул голову к небу. Вода струилась по его телу, и оно пело свою песнь: такую же волшебную, как и мир вокруг. Кожа Сехуна истончилась, сделалась матовой и прозрачной, и вода потекла внутрь, повторяя незатейливый рисунок его венок и жил. Джонин смотрел на это с открытым ртом и боялся подойти ближе. Он понимал, что стал свидетелем чего-то потаенного, чего-то интимного, чего-то, что мог видеть только он. Потому что Сехун открывался ему, доверялся, оголялся намного больше, чем просто донага. Джонин перестал дышать. Он чувствовал такое, что и описать-то не мог, да и ни к чему это было, ведь все, что чувствовал он, чувствовал и Сехун. И дерево, которого он касался взмокшей ладонью, и пышные соцветья черничных цветов, и трава, и небо, и земля, и даже камень под босыми ступнями Сехуна, которые вдруг до смерти захотелось исцеловать. Каждый пальчик, каждую подушечку под ними, пятку и ленивую параболу подъема. Косточки, покрытые золотистым пушком и тонкие щиколотки. Целовать и целовать, пока не онемеют губы, а во рту не сделается сухо-сухо и так сладко, что только котом сытым мурлыкать. Это было восхитительно даже просто представлять, и Джонин понял, что умер бы, наверное, если бы Сехун позволил это сделать. Но он не позволял, потому что, поди, и не знал о подобных желаниях, и все, что оставалось Джонину, — это мечтать. Когда дождь закончился, Сехун собрал опавшие листья и цветы и поманил Джонина за собой. Они обошли поселение стороной и оказались на еще одной прогалине, только была она в разы меньше и деревья вокруг нее стояли совсем молоденькие. Сехун уселся среди кореньев одного из них, сложил руки на коленях и стал выжидать. Джонин присел рядом и уставился в ту точку, в которую, ему казалось, смотрел Сехун. Когда сумерки из мучнисто-синих превратились в ежевично-фиолетовые, а луна посеребрила кроны деревьев, на поляне один за другим начали загораться уже знакомые Джонину огоньки. Тогда Сехун подобрался и принялся выкладывать дорожку из собранных им листьев. Он клал их осторожно, там лишь, где трава стояла совсем редкая, увядающая, и так, переступая с одного на другой, добрался до маков. Взял прихваченные с собой бутоны сбитых дождем цветов и принялся собирать в них лунную патоку. Джонин с места не сдвинулся. Он был слишком грузным и неуклюжим для подобных маневров, да и наблюдать за слаженной работой Сехуна было в удовольствие, ибо каждое его действие выглядело удивительно легким и изящным. Сбор макового молочка отнял приличный кусок у вечера и, должно быть, чуть-чуть отхватил от ночи. Когда Сехун и Джонин вернулись в поселение, большая часть его обитателей собралась на поляне. Среди них был и Лу Хань. Он сидел со всеми и смотрел на растение, которое Джонин еще в бытность лежачим больным окрестил лампадным. Его похожие на свечи бутоны раскрывались лишь у самой вершины, но свет, который исходил из его сердцевины, был настолько ярким, что мог посоперничать с солнечным. Ночами многие из поселенцев собирались на поляне. Усаживались в ее центре полукругом и глядели на горящий в темноте цветок. Должно быть, его свет вводил их в транс не хуже, чем лунная патока. Сехун пошел к собранию, и Джонин, поколебавшись, последовал за ним. Лу Хань заметил его, подозвал жестом руки. Джонин уселся по-турецки, обхватил руками колени и какое-то время смотрел прямо перед собой. Краем глаз он видел, как Сехун обходит собравшихся: угощает их лунной патокой. Остановился он и перед Лу Ханем. Тот макнул в патоку два пальца и принялся их посасывать. Джонин покачал головой, показывая, что не хочет. Сехун заглянул ему в глаза, облизнул губы и двинул дальше. — Знаешь, друг, в чем корень всех бед? В словах, друг, в словах. Скольких бы несчастий, скольких бы войн и напастей удалось избежать, если бы человек молчал… — рассеянно проговорил Лу Хань и посмотрел на Джонина. Тот понял, о чем он говорит, и согласно кивнул. — Сегодня, — начал он, — я узнал, почему этот мир такой, какой он есть. Сехун подарил мне видение, и я понял, отчего все здесь… — …единое? — закончил за него Лу Хань. Джонин кивнул. Подумал немного и спросил: — Как это ты так быстро научился их понимать? Лу Хань рассмеялся, отчего глаза его превратились в две черные щелочки. — Эх, сразу видно, что у тебя нет детей. Когда ребенок рождается, он не умеет говорить, но у него есть потребности, и ты должен сразу научиться его понимать, иначе он погибнет. Здесь то же самое. Для меня эти существа как детишки, только не по годам смышленые. Смотрю на них порой и вижу Миньшо. Он долго не говорил, но объяснить, чего хочет, умел, как не каждый взрослый сумеет, — марсианин запустил в рот палец, пососал его. — Син-Син бы здесь понравилось, — проговорил он мечтательно; вздохнул. — Я говорил, кажется, что она обожает цветы? Прям одержимая делается, когда видит все эти пакетики с семенами, ростки в горшочках, саженцы. Все в дом тащит. На Земле у ее родителей сад был, она там все детство проработала. А потом близнецы родились, а ты знаешь, закон запрещает троих детей. Льготы на второго не полагались, пришлось дом продать и перебраться на Марс. Там легче найти работу, да и условностей меньше. Син-Син хотела на агрария учиться, цветы-овощи выращивать, но не сдала выпускной экзамен в средней школе, а оттуда прямая дорога в училище. И я (только никому не говори) рад, что так получилось. Иначе как бы мы познакомились? Ботаники да операторы мехов редко пересекаются. Уж на Марсе так точно! А так… она на втором курсе была, практику проходила в столовой при железном руднике. А я как раз устроился туда работать. Помню, — Лу Хань улыбнулся воспоминаниям и продолжил в полголоса: — Входим мы с ребятами после пересменки: прямехонько из меха, даже переговорники не сняли. Встаем в очередь, подносы лапищами грязными хватаем, и тут она выходит перед толпой здоровенных потных мужиков и таким командирским басом ка-а-ак рявкнет: «А ну руки мыть! Шагом марш!» — и мы дружно направо — и к умывальникам. Вот все, как один. Ребята не дадут соврать. Тесть у меня — капитан в запасе. Син-Син у него всяких этих командорских замашек нахваталась. Но ты не подумай, она по натуре очень спокойная, скромная даже. Мы с ней месяц гуляли, прежде чем она дала себя за руку взять. И краснеет: жуть! Пятнами: лоб, подбородок, грудь. Стыдится этого и еще больше краснеет. — Лу Хань засмеялся грустно, и Джонину вдруг стало так тоскливо, что в груди защемило. Смотреть на Лу Ханя было больно, но отвернуться он не посмел, а Лу Хань опустил взгляд на свои руки, рассмотрел ладони со всех сторон и сказал: — Знаешь, Миньшо у нас очень ленивый во всем, что касается важных дел. Это он в дядю Ифаня, шурина моего, пошел. Он и заговорил-то только в два года, но подошел к этому делу ответственно. Мы с Син-Син после работы сели смотреть аниматор, а он подходит к нам, в руках листок из тетради. На нем какие-то уродцы жуткие нарисованы. Один с огромной головой, значится, а второй то ли мумия, что из гроба выбирается, то ли нежить марсианская какая-то полурасчлененная. Мы с Син-Син пульт в сторону: смотрим на сына. А он поднимает листочек этот, пальцем в большеголового тыкает и говорит: «Папа», — на мумию половинчатую: «Мама». Понимаешь? Это он меня в мехе нарисовал, вроде как я работаю, а Син-Син — за столом кухонным… Понимаешь? — голос у Лу Ханя дрогнул, кадык дернулся, и по щеке побежала слеза. Лу Хань тут же утер ее запястьем, подорвался и начал отряхивать брюки, как все собрание вдруг поднялось на ноги. С тонких лиц глядели полные слез глаза, а кожа переливалась в свете огненных цветов изумрудами. Воздух загустел, ночные запахи потускнели. Со всех сторон на поляну стягивались поселенцы. Они шли в ногу, не отрывая босых стоп от земли, а по лицам их бежали слезы. Здесь были все: и старики, чья кожа сделалась совершенно белой и хрупкой, и дети всех возрастов, и юноши с выпирающими животами, которые украшали незамысловатые лиловые узоры. В этот миг — такой неудачный, но по-своему символический, — Джонину открылась еще одна тайна этого мира. Все его обитатели были двуполые. Каждый из них мог быть и отцом, и матерью. И каждый ребенок был ребенком всех, потому что все, кто жил в этом мире, были единым целым. Джонин смотрел на них, на Лу Ханя, который, закусив палец, заплаканными глазами скользил по лицам сраженных его горем существ, и понимал, что ни одна Библия, ни один Коран или Веды не описали бы вожделенный рай лучше, чем то, что он видел перед собой. Кай тоже плакал, потому что понимал: Лу Хань больше никогда не встретится с родными, не посмотрит с женой аниматор, не уложит сына спать. Не увидит, как он растет, взрослеет, как обзаводится собственной семьей. Не расскажет внукам, как в молодости добывал драгоценнейшее вещество, без которого они бы не смогли путешествовать по космосу. Не узнает он, и как умирать в кругу любящих людей, для которых он всю оставшуюся жизнь будет живее всех живых. В этот миг Джонин понял, каким одиноким был этот человек. Все это время он нес на плечах непосильный груз воспоминаний, который непременно раздавил бы его, если бы не эти существа. Они забрали часть его боли, его тоски и отчаяния, и подарили успокоение. Изумрудное свечение шелковой кожи сменилось разбеленным бирюзовым, и существа начали подходить ближе. Они обступили Лу Ханя кольцом, протянули к нему свои тоненькие руки и нежно обняли: кто за плечи, кто за шею, а кто просто касался пальцами его лица, волос и бедер. Те, кто стоял позади соплеменников, сделал то же самое с ними, и вот уже вся поляна превратилась в одно огромное, живое существо, исполненное любви, сострадания и признательности. Джонин тоже обнимал, и его обнимали, и по искоркам запретного удовольствия, что проскакивали вдоль позвоночника, он знал, что Сехун позади него: обнимает трепетно, с ускользающей нежностью, и сердце его бьется Джонину в спину сильно и быстро… Разошлись они, когда небо стало светлеть, а на кусты и травы выпала обильная роса. Джонин устроился на своей лежанке, лицом к восходящим солнцам, а Сехун, не колеблясь ни секунды, улегся у него под боком, закрыл глаза и за миг уже спал крепким, лишенным кошмаров сном.

***

Дни сменялись ночами, и леса, до этого казавшиеся странными, чужими, становились понятными и совсем родными. На фруктовой диете Джонин изрядно похудел и сделался таким же легким, как и радужный народ. Сехун заплетал его отросшие волосы в причудливую косу и с каким-то детским восторгом трогал колючие щеки и подбородок. Джонин приловчился бриться луханевым ножом, но без воды и мыла получалось не очень-то гладко. Сам же марсианин обзавелся бородой и усами. С той ночи они стали видеться реже: большую часть времени Лу Хань проводил в лесу, в компании Дедушки и других старцев, а Джонин не отходил от Сехуна. Тот частенько наведывался к соплеменникам, которые находились в положении и редко спускались с деревьев. Он приносил им цветочный нектар, который собирал в опавшие листья, как некогда воду для Джонина, усаживался в их кругу и гладил выпуклые животы. Каждый из них украшал неповторимый узор, каждый из них заключал в себе частичку его самого. Иногда он укладывал голову кому-нибудь на колени, и тонкие лиловые пальцы принимались гладить его волосы и умиротворенное лицо. В такие мгновения в Джонине просыпалась ревность. Для него это чувство было новым, а поселенцев вгоняло в тревогу. Их розоватые лица вдруг меняли цвет, и по острым плечам прокатывали волны мятущегося алого. В одно из таких мгновений Сехун, по обыкновению просто глядящий на Джонина с непониманием, вдруг вскочил на ноги, выбрался из гнезда и встал в полушаге от Джонина. Поднял руки и принялся водить ими перед его лицом, словно срывал невидимую паутину. Джонин смотрел на него растерянно, но остановить не решался. Он не имел никакого права указывать Сехуну, что делать, а что нет, не мог запретить ему ходить к поселенцам и уж тем более — прикасаться к их детям. Сехун еще немного поводил у лица Джонина ладонями, сквозь который сочился прозрачно-голубой солнечный свет, взял Джонина за руку и потянул за собой. Заставил взобраться в гнездо и занять место в центре круга. Внутри него было по-особенному уютно. Внутри него мир ощущался иначе. К Джонину тут же потянулись поросшие нежным пушком руки, коснулись его плеч, спины и груди. Не успел он и глазом моргнуть, как кольцо сжалось, и его ладони обволокло приятное тепло. Из-под пальцев вырвалось бледно-сиреневое свечение — это пульсировали тонкие венки и капилляры. Под ними, словно лунные маки в сумерках, распускались бутоны новой жизни. Джонин чувствовал их: размером с его кулак, но сильных, как десяток людских сердец. Их еще непрожитые жизни вставали перед его глазами, и он едва находил в себе смелость дышать: так сильно он боялся спугнуть эти хрупкие, эфемерные видения. Они думали — эти несозревшие плоды любви и нежности, — и мысли их были прекрасны в своей непорочной чистоте. Джонин закрыл глаза и сквозь слезы, которых не почувствовал, улыбнулся. Он все улыбался и улыбался, касаясь теплых животов, и его сердце билось в такт чужим сердцам. Сехун сел рядом, опустил голову ему на плечо, и его сердце забилось в груди Джонина. От этого он заулыбался шире и вдруг понял, что ревновать Сехуна к этим существам все равно, что ревновать его к нему самому. Все вдруг сделалось простым и понятным, и Джонин вздохнул с облегчением. Он справился с еще одной задачей, еще на один шаг приблизился к тому, чтобы полностью понять Сехуна и его соплеменников. Он хотел этого и знал, что рано или поздно, но постигнет все тайны этого мира. Впереди у него была целая вечность, и он собирался провести ее с толком.

***

— Дедушка учит меня говорить со звездами, — прошептал Лу Хань и склонился над огненным цветком. Ночь стояла тихая, безлунная, и небо заволокло тучами. Джонин не знал, бывают ли на этой планете времена года, но когда луны не светили, казалось, что наступила пора осенних листопадов. Он стоял у дерева, на одной ноге, а второй упирался себе в бедро. Ему было тепло, сыто и от этого немного сонно. Сехун ушел на деревья к роженникам. За последние пару дней на свет появилось сразу три младенца, и они требовали особого ухода. Сехун в этом деле кое-что понимал, поэтому с полудня и до глубокой ночи пропадал в большом гнезде. — Иногда мне кажется, они слышат меня. Иногда мне кажется, я слышу их. Но это как сон: очень сложно отличить настоящее от ложного. Порой у меня все руки в крови: кусаю себя, чтобы понять, снится мне это или взаправду, господи. — Он вздохнул тяжело, измучено и поднял глаза к небу. — Иногда я слышу Солнце. Оно слишком далеко, поэтому слов не разобрать, но… чувства… они не врут, не умеют же, а звезды — они как оголенные нервы. Через них все проходит. Они помнят себя частичками вещества, из которого состоят. Помнят, как были энергией, из которой родилась наша Вселенная. Они помнят то, что было до всего. И когда они это вспоминают… Бах! — они взрываются. Умирают. Помнить, что было до твоего творения — это слишком… Слова не подберу, не знаешь? — Он повернулся, посмотрел на Джонина, но тот не знал, хоть и понимал, что Лу Хань имеет в виду. Почувствовал. Должно быть, скоро и они смогут обходиться без слов. Лу Хань кивнул, видимо, сообразив, что Джонин его понимает, и продолжил: — Иногда я закрываю глаза и вижу наш мир глазами звезд. Становлюсь Солнцем. Мой свет проникает всюду, и я могу наблюдать за тем, что творится на Земле или Марсе, на Энцеладе или Титане, на космических станциях у Плутона и на зондах, что кружат над Ураном. Я везде, в каждом живом существе, в каждом растении, в каждом камне, в капле воды и кристаллике льда. Я сразу и всюду, и это прекрасно. Я… могу… — Лу Хань запнулся, и сквозь редкую поросль на его щеках проступил румянец, — могу видеть жену, сына. Могу к ним прикоснуться, могу… почувствовать их. Каждый их волосок, каждый клочочек кожи, каждую морщинку, трещинку, ранку. Я у них в крови, я… дома. Лу Хань протянул к цветку руку, погладил его, не касаясь. Джонин чувствовал тепло, которое он источает, кожей Лу Ханя. Чувствовал его боль: уже не едкую, но еще и не светлую. Марсианин прошел половину пути от отчаяния к смирению, но вряд ли решится на последний шаг… — Дедушка научит меня говорить с ними. А я научу их говорить со мной, и когда-нибудь, когда придет время, они найдут меня. — Лу Хань повернул голову к Джонину, и лицо его окрасилось в цвет марсианской земли. — Знаешь, я записался в команду, потому что мечтал о лучшей жизни для моей семьи. Хотел заработать побольше, чтобы поселить их на Регул-1. Хотел, чтобы у сына было то, чего не было у меня. Моя мать была женщиной непрактичной, отец умер, а отчим решил, что я стану лучшим мужчиной, если буду жить подальше от дома. Он считал, самостоятельность сделает меня сильнее. Друг, он был прав. — Лу Хань повернулся к Джонину всем телом, положил руку ему на плечо и продолжил: — Я с десяти лет жил один: сам о себе заботился, сам выбирал, что мне делать, куда идти, что говорить. Я знал одно: без знаний и трудолюбия ничего мне не светит в этом мире. И я учился. Учился так, как ни один пацаненок в моем возрасте не станет учиться, если его к этому не принуждать. Но мир, где мы с тобой родились, — это мир, которым правит несправедливость. Я был самым умным на потоке, но место, на которое я претендовал в университете, отдали другому. Отец у него заправлял урановыми шахтами на одной из ближних колоний. Я инженером хотел быть, мехов проектировать, а в итоге стал их оператором. Вот так вот живется под солнцем. Вот такой жизни я для сына не хочу. Я найду способ вернуть его домой, потому что его дом здесь. — Он говорил с уверенностью, которая заставляет верить. И Джонин верил. Потому что знал: это место — лучший дом на свете.

***

Дедушка умер, когда отцвели ежевичные цветы. С востока пришли кучевые облака, и пару дней дул по-зимнему холодный ветер. Поселенцы сбивались в кучки и прятались от него между корней слоновьих деревьев. Джонин обнимал Сехуна так крепко, как только мог, но по ночам тот так трясся, что, казалось, земля ходит ходуном. Спасали лишь огненные цветы. С приходом холодов они начали опадать — бутон за бутоном, — но их сердцевины еще долго сохраняли тепло. Поселенцы собирали их: кто сколько мог унести, — укладывали на колени и брали на руки детей. Большую часть найденных цветов Сехун раздавал тем, кто искать со всеми не мог, оставшиеся они с Джонином делили поровну и, обнявшись, спали. Это были долгие сны, лишенные видений, но если те и случались, то были смутными и Джонину непонятными. Прошло немало времени, прежде чем он осознал: он видит сны Сехуна, а Сехун видит его сны, и они, переплетаясь, рождают иные миры. На третью ночь, когда все улеглись спать, родимое пятно луны расползлось по небосводу, а из высоких трав поднялись головки испуганных ветром маков, старики выбрались из своих колыбелей и отправились на ритуальные бдения. Джонин, который никак не мог уснуть из-за окоченевших ног, видел, как их сгорбленные спины одна за другой вырисовывали на фоне деревьев и исчезли в нахлынувшей темноте. В этом не было ничего необычного, и поселение продолжило спать безмятежным сном. Сехун, чтобы немного согреться, распустил косу, и Джонин, не в силах устоять, поглаживал его густые вьющиеся волосы. Они были чуть влажными и теплыми, и играть с ними было очень приятно. В такие ночи, как эта, Джонин думал о близости с Сехуном. Он очень ее хотел, но не знал, как это показать, как объяснить Сехуну, чтобы он не испугался. Он и сам боялся, как будто ему снова было семнадцать, но иначе и быть не могло, потому что в этом мире и понятия такого не было. Джонин не знал — догадывался, разумеется, — как они зачинают, но доставляет ли им это удовольствие, оставалось вопросом, задать который он не мог. Сехун был чувствительным и отзывчивым, и каждая ласка вызывала в нем бурю эмоций. Это было восхитительно, по-настоящему восхитительно, но дальше прикосновений Джонин не заходил, а Сехун, поди, ничего другого не знал. Джонин смотрел на него, обнимал чутко и боялся подумать о чем-то более откровенном, неприличном, грязном. Подобные мысли и чувства вызывали в нем отвращение, потому что принадлежали животному, не человеку, а Сехун никогда зверем не был. Он был цветком, слишком хрупким для звериных лап. Джонин же был неуклюжим, как медведь, и для нежностей не годился. В ту ночь, под шепот звезд Джонин размечтался о поцелуях и не заметил, как задремал. Разбудил его холодок, змейкой пробежавший по спине. В груди стало тесно и как-то уж слишком жарко запекло. Тело высыпало мурашками, которые зацепили волоски на руках Сехуна, отчего тот, вздрогнув, проснулся. Поднял голову, сонно моргнул, и вдруг замер. Кожа его рук расцвела знакомыми алыми пионами. Джонин сел рывком, и Сехун — за ним. Стали подниматься и другие, и за миг убежище уже заливал тревожный алый свет. Лу Хань был первым, кто выбрался наружу. Джонин видел его широкоплечий силуэт на фоне прозрачно-синего неба какую-то секунду или две, а затем он исчез, как до этого исчезли старики. Джонин мягко отстранил Сехуна, отдал ему свои едва теплые цветы и выбрался наружу. Марсианин стоял в тени деревьев и, запрокинув голову, смотрел куда-то на восток. — Рыбоптицы, — проговорил он и поднял руку, чтобы указать в звездное небо. Джонин и сам уже знал, что это они. Они были далеко, там, где начинается древний лес. Вились, как коршуны, над одряхлевшими деревьями, примерялись к усеянным бабочками ветвям. Их ненависть расползалась по небу черными тучами, растекалась, как растекается чернильная клякса по глянцевой бумаге. Джонин подошел к Лу Ханю, тронул его за локоть. — Старики пошли туда, — сказал он тихо. Лу Хань кивнул. — Когда наступают холода, они уходят из поселения, собираются у древних, пьют лунное молоко и радуются, что скоро родятся заново. Им снятся чудесные сны, а на утро они просыпаются в другой жизни. — А как же рыбоптицы? Они не дадут им умереть счастливыми! — Джонин крепче сжал локоть Лу Ханя. Сердце забилось быстрее, болезненней. Казалось, ветер пробрался Джонину в грудь и теперь дышит своим ледяным дыхание ему в душу. Лу Хань облизнул губы. Было видно, что он о чем-то серьезно задумался. — Мы не можем, — наконец-то сказал он, — нарушить порядок. Они часть этого мира, они неприкосновенны. — Но мы можем… можем… отвлечь их. — Джонин встал перед Лу Ханем, заглянул ему в лицо. Он видел, что друг думает о том же, но что-то мешает ему произнести это вслух. — Дедушка многому тебя научил. Он научил тебя добру. Так используй это добро, чтобы он переродился счастливым. Мы можем пойти туда. Все вместе. Все поселенцы. Собраться вокруг стариков и охранять их сон. Мы можем… Господи, я знаю, что делать! — Джонин замер с открытым ртом. Внезапная мысль на секунду парализовала его. Он не мог ни шелохнуться, ни слова произнести, лишь пялился перед собой и глупо моргал. — Что? Что ты увидел, друг? — Лу Хань схватил его за плечи, встряхнул хорошенько. Джонин мигом очнулся. Вцепился в Лу Ханя мертвой хваткой и прошептал: — Помоги мне провести их через лес. Лу Хань кивнул и быстрым шагом направился к убежищу, а Джонин посмотрел на восток. Над белоснежными кронами слоновьих деревьев собирались грозовые тучи.

***

— Они все принимают, как есть, — говорил Джонин, запыхавшись. Они шли так быстро, как позволяла опустившаяся на лес тьма и дующий в лицо ветер. — Они пускают свою жизнь по течению. Не сопротивляются тому, что происходит. Если рыбоптицы нападают, они не убегают, не прячутся. Если кому-то суждено умереть несчастным, они примиряются с этим, понимаешь? Они никогда не пробовали… иначе. Лу Хань шел в шаге от него, и его крепкое, горячее дыхание щекотало обветренную кожу шеи. — Когда я выпал из гнезда, Сехун послал мне свои эмоции. Мне стало так хорошо и спокойно, что я перестал бояться. Если все мы пошлем свою любовь рыбоптицам, если поделимся с ними своим счастьем, то… — Джонин забрался на ветку и перевел дыхание. Говорить и прыгать по деревьям было утомительно. — Мы сможем им помочь. Я верю, что, обретя спокойствие, они исцелятся. — В этом что-то есть, друг, — согласился Лу Хань и перебрался через ветку. Джонин оглянулся на идущих за ними поселенцев и мигом взбодрился. — В этом мире столько добра, что его хватит на всех, — сказал он. — Должно сработать. Они не умеют отталкивать чужие эмоции, значит, впитают и эти. Главное, не поддаваться панике. — Все будет хорошо. Они шли недолго. Вой ветра усилился, тьма сгустилась, а над головами зашуршало, заскрипело, захлопало громко, порывисто, с треском. Рыбоптицы кружили над подлеском. Джонин взобрался на одно из пограничных деревьев, оглядел поляну. Голый пятачок земли казался бельмом на неспокойном нефритовом глазу. Старики сидели там, спиной друг к другу; скрещенные ноги коленками глядели в небо. Их иссохшие тела источали мягкий, водянистый свет. Он был такой же бледный, как и их костлявые плечи, и поднятые к небу головы. Распущенные волосы серебряными нитями оплетали шею и руки, ложились на грудь и прямую спину. Глаза сквозь тонкую поволоку век смотрели в новую жизнь. Рыбоптицы сбились в кучу. Их длинные, тощие крылья цеплялись одно за другое, когтистые плавники царапали чешуйчатую броню боков и брюха. Бабочки, обсевшие тысячелетние деревья, то поднимались в наэлектризованный воздух, то опускались на печально стонущие ветви. Грибовидные кроны раскачивались из стороны в сторону; могучие стволы натужно скрипели. Ветер не щадил даже вечное. Джонин ступил на поляну в тот миг, когда прогромыхал первый раскат грома. Его локтя тут же коснулись теплые пальцы. Нежно погладили. Джонину не нужно было оборачиваться, чтобы увидеть, кто притаился у него за спиной. Лу Хань обогнул его и по едва приметной тропке двинул к старикам. Рыбоптицы заметили его, забеспокоились. Движения их заскорузлых тел стали резче, порывистей, во взмахах крыльев чувствовалась ярость. Джонин нахмурился и последовал за Лу Ханем. Сехун не отставал. Поселенцы двинули за ним вереницей. Буря поглотила звуки их шагов и дыхания. Старики ничем не показали, что знают об их присутствии. — Они вошли в транс, — сказал Лу Хань полушепотом. — С ними звезды. Они умеют убаюкивать. — Хорошо. — Джонин был этому рад. Он осмотрелся по сторонам, убедился, что все подтянулись и обступили стариков тесным кругом, и взял Сехуна, что стоял справа от него, за руку. Сцепил их пальцы в замок и повторил это со стоящим слева Лу Ханем. Лу Хань потянулся к тому, кто был по левую руку от него. Джонин прикрыл глаза и заставил себя отпустить все мысли. Ветер ерошил выбившиеся из косы волосы, шлепал по щекам, забирался под одежду, остужал разгоряченное сердце. Морозило, но ощущение это было скорее приятным, чем нет. Джонин крепче сжал ладонь Сехуна и представил его лицо. Глаза с полумесяцами зрачков, трещинки на губах, тонкие, полупрозрачные зубы и длинный, похожий на птичий, язычок. Представил бледный пушок волос у голубоватых висков и морщинки в уголках глаз. Представил водянистые ресницы и тонкие складочки век. Представил брови, которые никогда не хмурились, и гладкий лоб. Взглядом опустился ниже, обласкал острый подбородок и длинную, слишком худую шею. Плечи с выемками ключиц и красивые руки. Золотистые венки и капилляры на груди, медные монетки сосков. Мягкий живот, слегка округляющийся к низу. Перламутровые волоски на лобке и небольшой, нежный-нежный на вид пенис. Яички тоже были небольшие; мошонка казалась очень чувствительной. Бедра у Сехуна были круглые, крепкие, а ягодицы напоминали девичьи. Колени у него были острые, а под ними целыми букетами мимоз собирались вены. Ступни Сехуна были по-особенному чудесными, и глядеть на них, даже мысленно, Джонин мог вечно. По его рукам потекло тепло. Оно было жидкое и густое, как лунная патока. Вскоре оно затопило его грудь, и сердце трепыхалось в нем, как рыбешка на мелководье. Джонин открыл глаза и понял, что улыбается. Он увидел кучевые облака в отсветах промелькнувшей зарницы. Увидел расплывчатые тени рыбоптиц. Увидел стариков, что говорили со звездами, и красивых существ, держащихся за руки. Они стояли одним кольцом за другим, и их тела светились розовым жемчугом. Перламутровые отблески подчеркивали худобу их лиц и плеч, и бледные узоры на изящных запястьях. Джонин повернул голову вправо и улыбнулся шире. Сехун стоял с закрытыми глазами и выглядел настолько счастливым, насколько может быть счастлив ребенок, который ничего, кроме любви и ласки, в своей жизни не знал. Дыхание Джонина на секунду сбилось; в груди сделалось тесно и больно, и сердце, сжавшись, пропустило удар. Он потянулся к Сехуну и губами прижался к его щеке. Сехун распахнул глаза, и его кожа вспыхнула бронзовым и ярко-сиреневым. Свечение стоящих рядом с ним соплеменников сделалось ярче, и яростные хлопки кожаных крыльев вдруг стихли. Джонин поднял глаза к небу, и увидел, что рыбоптицы больше не метались под грозными облаками. Они, словно сорванные ветром листья, кружили над поляной. Их черные тела содрогались, и в свете беспрестанно бьющих молний было видно, как под чешуйчатой кольчугой проскальзывают ослепительно-яркие искры: золотые и желтые, перламутровые и розовые, фиолетовые и медно-красные. Джонин улыбнулся шире. Его захлестывало волнами тепла и блаженства. Мир вокруг него менялся, и он видел, как мрачные тени отступают, поверженные, уступая место свету. На границе леса и неба забрезжил рассвет. Первые, еще рассеянные лучи восходящих солнц опалили небосклон, разбудили дремавших на безопасном расстоянии бабочек, затушил огоньки лунных маков. Джонин опустил голову Сехуну на плечо и закрыл глаза. Рыбоптицы парили совсем низко над землей. Джонин чувствовал холод, который излучали их стальные сердца. Хотелось обхватить их ладонями, нежно сжать, подышать на них, как на озябшие пальцы, отогреть. Так, как последние три ночи он грел ледяные ладони Сехуна. Джонин хотел еще немного подумать о Сехуне, но чужие мысли и чувства завладели его телом и разумом. Их было много, но все они были прекрасны. Так прекрасны, как только может быть прекрасна любовь. Удивленное солнце выглянуло из-за деревьев, моргнуло своим голубоватым глазом и тут же нырнуло за тучи. Его желтый напарник перекатился на бочок, зевнул смачно и исчез за деревьями. Рыбоптицы медленно осели на взявшуюся инеем траву. Секунду они еще держались на их седых ресницах, а затем с тихим, похожим на шелест дождя в лесу, звуком обратились в пыль. Она позолотила каждую травинку, каждую ворсинку, каждый корешок, соринку и камушек. Ветер стих, и поляна у входа в древний лес еще долго напоминала припудренное солнцем лицо. Старики опустились на землю друг перед другом, обнялись и с мирным вздохом обрели новую жизнь. Тысячи бабочек взмыли в воздух, унося на своих ворсистых лапках и усиках частички золотой пыли. Они разнесли ее по всему миру, и те, кто прежде сеял зло и внушал страх, превратились в благие знамения. Холода закончились, и лес запестрел новыми красками. Той ночью Джонин тоже переродился. Он больше не боялся целовать Сехуна, потому что знал: для Сехуна его поцелуи — счастье.

***

Лу Хань предложил вернуться на место аварии, когда луны в третий раз пошли на убыль. Предложение было неожиданным, но не удивило Джонина. Пару раз он и сам порывался туда сходить, осмотреться. Возможно, они что-то упустили, возможно, где-то поблизости, сокрытые лесом, покоились другие обломки, которые могли бы рассказать им что-то новое. — Знаешь, такое дело, друг, — сказал Лу Хань, когда они спускались с деревьев в полумиле от места крушения, — эти капсулы… они же изготовляются из сверхпрочного сплава, который выдерживает любое давление, трение и ускорение. Если бы они повредились во время старта, нас бы разбросало на атомы еще в межзведном. Гравитационное поле было так искажено, что… Вот это все, если обмозговать, должно было нас убить, но мы остались живы. Значит, корабль был в норме. Конечно, он шел на околосветовой: рывок — и мы бы перешли в гиперпространство, и куда бы нас занесло, никто бы не узнал. Мы в том числе. Но мы здесь, мы живы, мы ходим и говорим и делаем такие вещи… ух, друг, о которых и не подозревали там, на Титане, поднимаясь на борт «Дюны». Значит, кому-то это было надо. И этот кто-то постарался, чтобы мы не смогли выбраться с этой планеты. При правильной посадке с капсулой ничего бы не случилось. Да и после неправильной — тоже. Две здешние звезды, да плюс спутники… они нас хорошенько тормознули, а потом… потом нас словно в кулак кто поймал и как муху размозжил об планету: еле косточки срастили. А капсуле каюк. Не взлетит она, даже если соберем. А мы не соберем, потому что мы с тобой, без обид, два шахтеришки, которые в своей жизни ничем, кроме мехов тупых, не управляли. — Думаешь, это было запланировано? Кем? Зачем? Ты правильно говоришь: мы простые операторы роботов-добытчиков, что мы можем… — Ничего, по сути. И в этом вся суть. — Лу Хань вдруг улыбнулся широко-широко и, сложив руки козырьком, посмотрел в небо. Оно было яркое, по-весеннему глубокое и прозрачное. Казалось, сквозь толстый слой атмосферы проглядывают звезды: бледные веснушки на бирюзовых щеках. — Кто-то, кто стоит за всем этим: за звездами и планетами, за нами с тобой и нашими чудесными соседями, за небом и травами, дождем и улыбками, — кто-то из них решил, что пора двум совершенно разным мирам соприкоснуться. Зачем это им, покажет время. Но что-то они затеяли, помяни мое слово, друг. Слушая звезды, можно многое узнать. А звезды любят поговорить, знаешь? — Тогда что мы ищем? — Джонин слушал Лу Ханя внимательно, и уверенность, с которой тот говорил, не вызывала сомнений. Все было именно так и не иначе. В этом был смысл, величайший из тех, что скрывала в себе Вселенная со дня своего творения. — Хочу убедиться, что капсулу не сбили. Хочу убедиться, что это было проведение, а не несчастный случай или атака. Хочу убедиться, что звезды не соврали. Иначе перестану им верить, а я не могу. Не могу, друг. Если я не смогу верить им — не смогу верить и себе, и тогда… тогда все. Джонин понял: это как-то связано с семьей Лу Ханя. Он должен был в чем-то убедиться, в чем-то, что давало ему надежду. И единственный способ это сделать — отыскать обломки корабля и тщательно их осмотреть. Они вышли к некогда выжженной пустоши и увидели перед собой бескрайнее море трав. Большеголовые желтые цветы качались на ветру перевернутыми маятниками; их мягкие листья закручивались пергаментом. Царило уютное безмолвие. Джонин остановился у кромки леса. Одной рукой он держался за толстую ветку дерева, а вторую поднес к глазам и принялся осматривать местность. Тогда ему было слишком плохо, чтобы что-то запоминать, но на зрение он никогда не жаловался, так что без труда отыскал несуразный, увитый восковыми цветами холм. Это был «пенал», который спас Джонину жизнь. — Трава повсюду, — покачал головой Лу Хань. — Заберусь повыше, погляжу, что да как. — Он и договорить не успел, а уже поднялся на добрых десять футов над землей. Джонин проследил за ним взглядом и, перескакивая с корня на корень, двинул налево. Сделал небольшой крюк, убедился, что травы стерли все следы крушения и вернулся назад. — Земля излечилась, — сказал Лу Хань, когда спустился. — Я помню, где часть капсулы упала. Пойдем. — Он поманил Джонина за собой. Шли они не быстро, но и не медленно. Лу Хань хорошо ориентировался на местности и безошибочно выбирал направление. Кабина пилота с выпотрошенной обшивкой вздымалась над кустами ежевичных цветов уродливым троллем, которого в разгар пиршества застали первые лучи восходящего солнца. И сама кабина, и все ее содержимое, казалось, окаменело. Несколько душ уселось на торчащих из раздробленного пульта проводках и заинтересованно шевелило усиками. Должно быть, это были недавно переродившиеся, которые повидали еще не все чудеса этого мира. Лу Хань принялся собирать опавшие листья, и Джонин, недолго думая, бросился ему помогать. Они выложили узкую дорожку и добрались до капсулы. Заползли внутрь. Травы и цветы не хотели расти на горелом пластике, так что можно было двигаться свободно. Лу Хань внимательно изучил внутренности кабины, заглянул под пульт управления, подергал расплавившиеся рычаги и переключатели. — Автопилот, все верно, — проговорил он, обращаясь к самому себе и, запрокинув голову, осмотрел то, что осталось от потолка. Джонин присел на корточки у дыры. Раньше здесь располагался «пенал». Он погладил неровные, выгнутые во все стороны края стальной обшивки, заглянул в полость стен, но ничего, кроме трубчатого волокна, не увидел. — Если судить по тому, что у нас есть, капсулу разорвало на четыре или пять частей. Эта — самая большая, те помельче. Но так не должно быть. Сила, сделавшее такое с капсулой, по всем законам физики должна была уничтожить и все, что в ней находилось. Мы не могли выжить, друг, не могли. Но мы живы, мы живы настолько, что можем понять, что не должны были выжить. Это… это парадокс, представляешь? Такой парадокс, как те парадоксы, которые нам преподавали на уроках логики. У меня в голове все закипает от мысли, что мы живы только потому, что должны были умереть. Ух! — Лу Хань схватился за голову, зарылся испачканными сажей пальцами в кудрявые волосы и вдруг замер. Глаза его удивленно расширились, а затем он медленно повернул голову влево. Джонин облизнул губы. Кожа на руках покрылась мурашками, а в животе болезненно заныло. Джонин потер его ладонью, надавил посильнее кулаком, отчего желудок заурчал глухо, и, стерев с лица выступивший пот, выглянул наружу. Игловидные листочки на ближайшем кусте загорелись алым, травы всколыхнулись, взволнованно зашептались. Воздух зазвенел от напряжения. Джонин вытянул шею и, цепляясь за край кабины похолодевшими пальцами, высунулся так далеко вперед, как это позволяло чувство надвигающейся опасности. Задрал голову и сначала ничего не увидел. Солнца светили прямо в глаза, и он зажмурился, хоть свет их и не причинял вреда. Лу Хань подобрался к Джонину и себе высунул голову наружу. — Ты слышал? — спросил он так тихо, что Джонину на миг показалось: он слышал его мысли, а не слова. Джонин кивнул. Он и в самом деле что-то слышал. Что-то удивительно знакомое, из той, прошлой жизни. Жизни, полной огромных роботов-добытчиков, космических шаттлов и дешевых аниматоров, которые сутки напролет крутили пятимерные картины давно умерших режиссеров. Это был звук из мира людей, и здесь, среди этих радужных просторов, под этим нежным, похожим на молочную карамель со вкусом мяты небом, он звучал, как взрыв водородной бомбы. — Зонд-разведчик. — Лу Хань пальцем ткнул в облака, скривился, словно в зуб зашло холодное и, дернув Джонина за руку, затащил его в кабину. — Видимо, мозговики наконец-то высчитали траекторию движения капсулы. Может, какая подстанция пеленговала этот квадрат и засекла наш след. — Лу Хань пожал плечами. — Неважно. Не надо им здесь быть… Джонин посмотрел ему в лицо. Так, как смотрел впервые в жизни. Вывернул руку и сжал ладонь Лу Ханя в своей ладони, посылая сквозь дрожащие пальцы волны тепла и безграничной благодарности. Этого было мало, безумно мало, потому что жертву, на которую Лу Хань только что пошел, нельзя было оценить никакими единицами. Здесь и сейчас, на глазах у Джонина, он отказался от возможности вернуться домой, к семье, потому что понимал: этот мир не для людей. Не для тех, кто все измеряет баррелями нефти и кубами сжатого спатиума. Не для тех, кто думает, что словами можно решить все. Зонд, попискивая раздражающе, пролетел в каких-то пятистах ярдах от места крушения корабля и скрылся за лесом. — Идем домой, — сказал Лу Хань и первым выскользнул наружу. Осторожно ступая, перебежал открытое пространство и взобрался на дерево. Джонин не отставал. Какое-то время они постояли на нижних ветках, глядя на задымленные полуденной жарой холмы, а затем, не сговариваясь, двинули домой. Живой лес сомкнулся у них за спинами. 12-19 января, 2016