Договор О'Салливана

      Люди живут на земле. Рыбы, а также духи — злые и добрые — живут в море. Бог и ангелы живут на небе. Люк ОʼСалливан живет на острове, возле самой воды. Стоит выйти из дома, сделать ровно двадцать девять шагов вниз — и вот уже море плещется у самых ног, норовит, приветствуя, захлестнуть сизой своей волной с белым пенным краем. А если забраться на верхнюю площадку маяка, то и небо окажется совсем близко. Правда, дотянуться до него Люк еще не может. Только если папа возьмет на плечи и поднимет высоко над перилами, Люк машет невидимому Богу и спрашивает, как там мама. Он уверен, что под таким строгим надзором ее никто не будет обижать.       Люку пять лет. О том, что его мама на небе, он знает от миссис Грэхем, которая приходит иногда помочь папе по дому. Ее мама там уже двадцать один год, папа — еще дольше, и они, наверное, очень дружат с миссис ОʼСалливан — мамой Люка.       Миссис Грэхем говорит, что Люк тоже будет там, только очень-очень нескоро. Но ему совсем не хочется на небо, несмотря на то, что там мама, а хочется в славное место Фиддлерс Грин, где, как говорит папа, сейчас находится Скотт — муж миссис Грэхем. Там море всегда спокойно, как трава на лугу; днем почти всегда светит солнце, а ночью — круглая, как головка овечьего сыра, луна. Бывают в Фиддлерс Грин, конечно, и дожди, и сильные ветры, но местных жителей это не огорчает. Почти все они — рыбаки, их лодки всегда прочны, а сети полны рыбы, и поэтому они всегда веселы. Вечерами все собираются в кабаках, курят трубки, пьют доброе пиво и разговаривают. И их разговоры и солдатские песни порой не смолкают до самого утра…       — А почему этот Скотт не взял с собой миссис Грэхем, раз там так хорошо? — спрашивает Люк. Бурное море нравится ему больше, чем штиль, но уж слишком заманчива перспектива не спать всю ночь. — И почему все рыбаки еще не там?       Папа молчит. Они сидят вдвоем в застекленной башенке на маяке, рядом с остывающим фонарем; сегодня изморось («мелочь, а неприятно», как говорит старый рыбак Мерфи), а море серое, мутное, но где-то далеко внизу качается на волнах несколько рыбачьих лодок. Одна из них красная, другая ярко-синяя, а третья раскрашена в цвета ирландского флага. Она принадлежит веселому Мартину МакГи, а раньше была Скотта Грэхема.       — Но там, в Фиддлерс Грин, у него, наверное, лодка еще лучше… Верно ведь? — спрашивает Люк.       — Что верно? Садись давай, заниматься надо. Заболтались мы… Вот это можешь прочитать?       «Вот это» — глупый стишок про глупую Мэри и ее глупую овечку — Люк, конечно же, может прочитать, но ему этого совсем не хочется. Они занимаются каждый день. Люк легко запомнил буквы, уже не слишком плохо читает, считает до ста и знает кое-что о мире. Например, что многие люди в жизни не видели моря.       Ему жалко этих людей — как они, должно быть, скучают!       Люк ОʼСалливан хорошо плавает, но вода слишком холодна для купания. Поэтому он ходит по берегу, рыщет среди скал и иногда приносит домой ракушки, гладкие камушки и странные железные штуки — сокровища, выброшенные морем. Одну из железок папа увез в город, а вернулся с новым фонариком для Люка, бутылкой рома для себя, цветами для миссис Грэхем и двумя коробками конфет — для всех.       Впрочем, железки попадаются редко.       Люк видит тюленей. Тюлени тоже видят Люка. Некоторые, вынырнув из воды, радостно машут ластами, остальные тут же скрываются. Люк тоже машет им, но уже понимает, что шелки — люди-тюлени с карими, как у Мартина МакГи, глазами — никогда его не позовут, а чтобы попасть в Фиддлерс Грин, надо умереть. Причем умереть либо рыбаком, либо матросом, а лучше — морским офицером.       Один тюлень лежит на песке, весь в бурых пятнах засохшей крови. Вокруг него — стая черных, грязных птиц. Шэй рычит, Люк натягивает поводок, одновременно гладя собаку по холке. Его все еще мутит от таких картин, хотя первую из них он увидел, когда еще свято верил в шелки.       — И это еще не самое худшее, на что здесь можно наткнуться, — говорит папа.       — Со всеми браконьерами бы так сделать, — добавляет Люк. — Вот на это я бы сейчас посмотрел…       Миссис Грэхем кажется, что он слишком жесток для двенадцатилетнего мальчика, что его маме, которая смотрит с неба, это неприятно, и Богу тоже. Что люди, даже браконьеры, важнее животных. Миссис Грэхем больше не рассказывает интересных историй, а все больше ворчит и грозится нажаловаться папе, что Люк не делает уроки, а читает какую-то пакость или бегает непонятно где.       Птицы клюют тело тюленя. Когда папа подходит ближе — разлетаются в стороны с шумом крыльев и глоток. Люку уже едва хватает сил, чтобы удерживать Шэй: она хоть и пастушья собака, а все равно хищник.       — Ошибся я, — говорит папа. — Этот бедняга распорол себе брюхо о камни. Иди, я тут еще… побуду.       Люк уходит. Птицы возвращаются.       Дома пахнет жареной рыбой и сладким пирогом — лучшим, что готовит миссис Грэхем. Самой ее нет, папа сразу после ужина уходит на маяк — значит, никто не помешает Люку читать. Книжка принадлежит однокласснику Джеймсу, называется «Остров капитанов», написала какая-то женщина с трудной фамилией. Джеймс говорит, что она русская. Люк охотно ему верит. Русская так русская, лишь бы книжка была хорошая.       Люк читает мало — и все о море. О пиратах, о путешественниках, о контрабандистах, о честных купцах, о кораблекрушениях, о русалках и затерянной Атлантиде, даже о жизни портовых городов. Люк не может представить жизни без моря. Если бы Люк ОʼСалливан родился где-нибудь в другом месте, это был бы уже не он.       Море — вот оно, рядом, будто озвучивает все происходящее в книге. Без этого шума там остаются одни голые слова, лишенные цвета, звука, запаха и смысла.       — Да что ты в этом море не видел? — удивляется миссис Грэхем. Мартин МакГи уже брал Люка с собой на ловлю, поэтому вопрос не такой глупый.       Люк опять ходит по берегу — с фонарем в руке и Шэй на поводке. Теперь ему можно гулять в сумерках. Только недолго. Но и этого времени хватает, чтобы добежать до пристани, потом осмотреть место «экстренного причала», глянуть в бинокль на горизонт и вернуться обратно через низкую скалу, где иногда ночуют птицы. Ничего интересного. Пять дней подряд море бушевало — баллов шесть, не меньше, — но буря не прибила к их берегам ни лодки с полуживым путником или скелетом в истлевающих одеждах, ни сундука с сокровищами, ни даже наглухо запечатанной бутылки… Так и должно быть, говорит себе Люк. Эпоха парусников и приключений кончилась. В ту самую минуту, когда «Катти Сарк», последний чайный клипер британцев, навсегда встала на якорь. Даже старик Мерфи не застал ничего подобного.       Но маршрут вечерних прогулок остается неизменным: пристань — «экстренный причал» — птичья скала — дом.       — Поговори со своим сыном, Эймон, — говорит папе миссис Грэхем. — Или покажи кому-нибудь. По-моему, у него навязчивая идея…       — По-моему, нет, — отвечает папа и возвращается к своим делам. Люк слышит это, поднимаясь на маяк, и думает: спасибо, папа! В школе уже шепчутся о его одержимости, но папе и ему самому, конечно, виднее.       Люк поднимается на самый верх, бросает портфель, закатывает рукава. Усердно протирает стекло выключенного фонаря.       — Что на этот раз? — спрашивает папа. Люк пожимает плечами — в школе ничего страшного не произошло, и ничего особенного он не хочет. Он просто без напоминаний выполняет свои обязанности.       — Хм!.. Обычно от тебя этого не добьешься. Ладно, моряк, я пошел. Вернусь часа через два, будь дома.       Солнце — неожиданное в сентябре — убегает за море, часто-часто перебирая лучами, как таракан ножками. На его фоне почти не заметна скала святой Дженни ОʼНил — узкая и длинная, идеально прямоугольная, как книжка, а со стороны берега покрытая белыми лишайниками. Эту Дженни вроде бы еще в глубокое Средневековье язычники хотели бросить в море с лодки, чтобы умилостивить какое-то свое божество или духа, но от настоящего Бога ей пришло чудо в виде камня, стремительно поднимавшегося из воды прямо под ее спиной…       Миссис Грэхем говорит:       — И тебе Бог поможет, Люк, если будешь силен.       Люк надевает темные очки, чтобы не слепил блеск воды. За стеклами фигура миссис Грэхем кажется еще шире. Ей тяжело подниматься по ступенькам, поэтому Люк встречает ее внизу. Силы ему не занимать. Ему кажется, что он мог бы подбросить саму миссис Грэхем — чтоб она стала поближе к своему Богу!..       Люк смотрит куда-то за горизонт. Невдалеке показывается патрульный катер — и скрывается так быстро, что Люк даже не успевает представить себя среди офицеров патруля. Он уже решил: пойдет в моряки, выйдет в море по-настоящему, а не на пару миль от берега, где расставлены сети… Если его, конечно, возьмут в армию. Взять должны — не инвалид ведь, руки-ноги на месте, и голова вроде работает… А главное — он сам рвется в море.       — И как оно тебе еще не опротивело? — удивляется Джеймс. Его родители каждые выходные ездят в эти места «общаться с природой». Джеймс это «общение» терпеть не может, но все-таки ездит — ради Люка и Шэй. Они идут вдоль берега, садятся где-нибудь в укромном месте среди скал, пьют кофе или светлое пиво — эти богатства приносит из поселка Джеймс — и разговаривают. Джеймсу нравится рассказывать о событиях в мире и о том, что о них думают он сам и другие люди — от его мамы до президента Хиггинса. А Люку нравится его слушать.       Люк не знает, что ответить на вопрос Джеймса. Как море может опротиветь? Это же не вечно кислое лицо директрисы Мур! Сегодняшнее море никогда не похоже на вчерашнее — хотя бы потому, что сегодня ветер намного слабее, чем вчера. А третьего дня закончился долгий, почти недельный ливень, и вода стала немного светлее и прозрачнее… А если выглянет солнце или пойдет снег? А если пройдет военный корабль или тысячи тюленей вдруг решат собраться в одном месте?       — Не понимаю я тебя, — усмехается Джеймс. — И предков не понимаю. Никого вообще не понимаю. Знаешь, я ведь не могу долго сидеть на одном месте…       — Ну так давай встанем, — тоже с усмешкой предлагает Люк. Шэй дремлет, растянувшись на их коленях: голова и передние лапы на Люке, задние лапы и длинный, почти лисий хвост — на Джеймсе. Люк чешет ее за ухом. — Шэй, девочка, мы собираемся идти…       Шэй моментально скатывается на мокрый песок. Джеймс смеется.       — Ты же прекрасно понимаешь, о чем я…       — Понимаю. Но моим коленям уже жарко.       Люк знает, что Джеймсу противны не только родительские выезды, но и школа, и дом, и паб, куда они однажды зашли вдвоем — тайком от родителей, на полчаса, чтобы только взглянуть на знаменитых дублинских музыкантов… Мало того — Джеймс почти ненавидит весь остров, самый его воздух. Ирландию, по его словам, Бог создавал, старался, ночами не спал, а закончив — забыл: делайте, люди, что хотите с Зеленым островом! И отправился, окрыленный, создавать другие земли…       — Тесно мне, — говорит Джеймс. Люк не может его понять.       Джеймс допивает пиво. Люк рукавом стирает со рта крошки от съеденного сандвича.       — Мусор не забудь, — говорит он.       Джеймс послушно собирает их мусор в один пластиковый пакет.       Навстречу им идет Мартин МакГи в обнимку с белокурой Лесли — своей невестой. Лесли хихикает, когда Мартин особым свистом приветствует Люка. Люк отвечает. Джеймсу тоже весело.       — Здравствуй, штурман ОʼСалливан, — говорит Мартин, поравнявшись с ними. — И ты здравствуй… Как тебя зовут?       — Джеймс Уоллис.       — Из города, что ли? — спрашивает Мартин, протягивая руку сначала Люку, потом Джеймсу. Другая — все еще на плече Лесли. Джеймс кивает. — Это хорошо, что ты сюда приехал, Джеймс Уоллис. Надо знать, откуда мы все вышли… — Он показывает на море, и Джеймс с непонятной усмешкой подмигивает Люку.       Люк молчит.       — Подумать только, — продолжает Мартин, — я ведь тебя почти с рождения знаю, Люк. А теперь вон как… Знаете что? Зовите-ка подружек — и пошли гулять, а?       Ни у Джеймса, ни у Люка постоянных подружек нет. Конечно, они иногда пытаются заигрывать с одноклассницами, и те даже порой отвечают, но о большем никто даже не думает. У Люка много работы и на маяке, и дома. Миссис Грэхем теперь еще тяжелее, поэтому она заходит только раз в неделю, и почти все домашние дела — на нем. На маяке он иногда заменяет папу, который находится рядом только формально. Но никаких несчастий пока не было: Люк справляется со своей работой…       А Джеймс учится. Сидит за учебниками день и ночь, хочет поступать в университет. Куда именно — еще не решил, но больше склоняется к журналистике. Потому что журналисту открыты все двери, все потаенные уголки мира… Джеймс Уоллис трудолюбив, как паук, и упрям, как осел. О своей цели — выбраться с этого «благословенно забытого» острова — он говорит так, что на письме было бы «Цель». Или даже так: ЦЕЛЬ. Эту шутку с большими буквами придумал Люк, чем очень обрадовал Джеймса: нашелся человек, который тоже чует слова! Будь рядом такая девчонка, Джеймс от нее не отходил бы…       — Плохо, — говорит Мартин МакГи. — Плохо без девчонок…       — Говори за себя! — огрызается Люк. Джеймс его поддерживает.       Им уже по восемнадцать, они окончили школу. У Джеймса сверкают глаза в темных кругах — любимая журналистика отнимает все время, сейчас он еле-еле от нее оторвался. Люку страшно завидно на него смотреть: надо же, как человек может изводить себя ради любимого дела! От недосыпа ведь и умереть можно, но он почему-то не запрещен законом. А вот его, Люка, дурную наследственность, которая убьет или не убьет — неизвестно, посчитали серьезным препятствием для армии. Он в этом не виноват, но после медосмотра ему хотелось броситься с маяка, чтобы море приняло его хотя бы так… О, оно не посмело бы отказаться. Пусть его тело склевали бы птицы, как тюленя, но душа все-таки осталась бы под водой. Может, он стал бы морским духом, и лет через двести рыбаки сложили бы о нем песню… если бы не Джеймс Уоллис и Эймон ОʼСалливан. В тот день отец сам поил Люка темным пивом, а бармен в пабе «У Махоуни» сочувственно смотрел на них весь вечер.       Люк ОʼСалливан теперь смотритель маяка, помощник своего отца — это заверено размашистой подписью начальника береговой охраны и тусклой синей печатью. Работа настолько привычна, что он иногда забывает, что море никогда его не позовет.       — А море и не зовет никого, — говорит Мартин МакГи. Лесли кивает в знак согласия, покачивая на руках пятимесячную Нору. — Море смотрит на нас всех и выбирает достойнейших — так говорили предки.       — Как же я узнаю, что оно меня выбрало? — спрашивает Люк.       — Не знаю, — пожимает плечами Мартин. — Но что узнаешь — это точно… Ох, уже девять! Лесли, почему ребенок еще не спит?       Люк выходит из их дома, спешит наверх, на маяк. Плотнее запахивает куртку, накидывает капюшон: холодно, дождь, ветер — ничего, можно и потерпеть. Сегодня прекрасная штормовая ночь.       Бинокль — в водоотталкивающем чехле. Люк смотрит на небо, то и дело расцвечивающееся молниями. В детстве он ждал грозы со смесью ликования и страха, сейчас страха нет — есть только радость… и еще что-то, чего Люк не может назвать.       В кармане пронзительно пищит мобильный телефон. Люк перехватывает бинокль одной рукой, другой берет трубку. Это папа. Он хочет, чтобы Люк ушел с открытой площадки.       — Ну, пап… — вздыхает Люк. — Не мешай работать! Здесь же лучше видно… Что?! Так, стоп. Я перезвоню.       Люк убирает телефон, забыв отключиться. Подстраивает увеличение, смотрит на море. Где-то совсем недалеко, не дальше полумили от берега, мечется в волнах огонек. Как будто суденышко, но какой ненормальный выйдет в такую погоду? Днем еще куда бы ни шло, но ночью…       Люк подает сигнал. Луч маяка указывает точно на «экстренный причал», и огонек неизвестного судна перемещается в ту сторону.       Снова звонит телефон.       — Ты тоже это видишь? — почти кричит папа.       — Да! Приходи сюда, я пойду посмотрю, в чем дело.       Папа приходит через две минуты. Взлетает по ступенькам, отбирает у Люка бинокль, сует в руки самый большой из их переносных фонарей. Люк спускается, бежит по песку. Шэй — за ним; несмотря на солидный по собачьим меркам возраст и бурю. Люк падает, вскакивает, бежит дальше — Шэй уже впереди…       Вот и бухта «экстренного причала». В ней действительно лодка, а на ее носу — допотопный керосиновый фонарь. Люк останавливается. Протирает глаза. Поднимает свой фонарь повыше, потом опускает почти до земли. Шэй, поскуливая, жмется к его ноге. Не рычит.       — Э-эй! — кричит во все горло Люк, нащупывая ошейник. — Эй, вы, там, в лодке! Вы меня слышите?       Лодка молчит. Люк и Шэй прислушиваются, но в этот миг как раз гремит гром, и долго стоит в ушах его эхо…       — Не бойся, девочка, все хорошо… Давай подойдем поближе.       Они подходят ближе. Вот фонарь уже полностью освещает лодку — она из дерева, а не из металла, а фонарь покачивается под шквальным ветром на железной жерди.       Люк крестится. Обычно ему подумать-то о Боге некогда, не то что попросить помочь, но «когда кажется, надо креститься». Он дрожит, зубы стучат — от холода, от страха… и, наверное, от возбуждения — почти как перед тем самым медосмотром. В лодке явно кто-то есть — ее борта шевелятся, хотя она уже стоит на песке.       — Эй, — опять окликает Люк. — Это береговая охрана, отзовитесь!       Шевеление продолжается, но ни слова Люк не слышит. Шэй подходит к лодке, обнюхивает фонарь, потом запускает голову внутрь. Люк вздрагивает — больше от стыда: старая колли не побоялась подойти, а ты — человек разумный, да еще мужчина, да еще собирался в моряки…       Фонарь выхватывает из темноты лежащее в лодке тело мужчины. Мужчины в одежде, кажется, восемнадцатого века. Он пытается подняться, шевелит руками и ногами, но не может даже сесть… У Люка подгибаются колени. Шэй облизывает неизвестному лицо.       — Сэр, — уже тише говорит Люк, — вы меня слышите?       С губ незнакомца срывается слабый стон, и Люк будто просыпается. Снимает куртку, попутно вынимая из кармана телефон, накидывает на страдальца. Куртка непромокаемая, со светоотражающими вставками, и странному пришельцу явно велика. Люк пытается приподнять тщедушное тело, но непромокаемый материал куртки только скользит в коченеющих руках.       — Срочно беги к «экстренному причалу»! — кричит он в трубку. — И захвати термос… или фляжку… или все сразу. И одеяла.       — Понял, — отвечает Эймон. Он знает, что сын бы не стал вызывать его, если бы не что-то чрезвычайное.       Люк садится рядом с незнакомцем, берет его за руку. Рука холодная, как у трупа, но пульс прощупывается и дыхание есть. Зрачок на свет телефонного фонарика тоже реагирует. Живой, слава Богу, живой… Люк стучит зубами от холода, Шэй жмется к нему сбоку. Она тоже мокрая до последней шерстинки, но все еще пытается согреть хозяина. Хозяин судорожно вспоминает все, что подходит к данному случаю: от инструкции по первой помощи утопающим (хотя этот явно не утоп) до спасительной молитвы.       — Люк! — кричит папа. Люк вскакивает, размахивая фонарем. В руках отца — два чехла с одеялами. Люк хватает один из них, срывает свою куртку с незнакомца, заворачивает его в шерстяное одеяло. Папа тем временем развинчивает крышку термоса. Внутри кофе, щедро сдобренный ромом, стратегический запас на случай холодных ночей. Как сейчас.       Папа силой вливает в Люка первую крышку, но от обжигающего напитка тот чуть не теряет сознание. Когда приходит в себя, уже опоенный незнакомец мешком висит на плечах ОʼСалливана-старшего. Куртка Люка валяется в лодке. Он подбирает ее, накидывает на себя. Спасенному достаются одеяла.       — Шэй, сюда! — кричит Люк. Собака уже тут как тут. Все четверо бредут к маяку — бежать уже нет сил. Свет маяка шатается из стороны в сторону — влево-вправо, влево-вправо… Почему так? Неужели его сорвало с места, пока они бегали к этой бухте? Влево-вправо, влево-вправо…       Внутри работает обогреватель. Папа чуть ли не сбрасывает незнакомца с плеч, срывает с него мокрые одеяла, достает сухие. Люк снимает куртку, оседает на пол, но тут же кто-то рывком поднимает его на ноги и тащит в одно из кресел, стаскивает мокрый свитер и бросает сверху самое колючее, самое нелюбимое из одеял.       — Господи, — бормочет отец, — ну и дурак же ты, Люк…       Люк не возражает. Он дурак, но не мог же он бросить человека в море! Чем мог, тем помог, а теперь может только сидеть и наблюдать, как папа, то молясь, то чертыхаясь, снимает со спасенного все его камзолы, жилеты и прочие ненужные вещи. Он мечется из угла в угол, не зная, кому помогать в первую очередь — незнакомцу, который вот-вот очнется, или сыну, который вот-вот упадет. Люк смотрит из-под слипающихся ресниц, не шевеля руками, снимает обувь… Закрывает глаза. Ему не холодно и не страшно. Он очень, очень хочет спать.       — Ты легко отделался, — говорит отец. В окна маяка льется серый утренний свет, море — мутное, но спокойное. Почти полный штиль. — Больше так не делай, понял?       — Что с этим? — спрашивает Люк. Голос у него — будто и не свой даже. Во рту солоно, как будто наглотался морской воды.       — С кем? А, с этим, в камзоле… Ты знаешь, сам не понял. Вроде был — одеяла, которые я носил туда, видишь, до сих пор не просохли. Но как вышел доктора позвать — все, нет его!       — Как нет?!       Голова еще кружится, но на ногах Люк стоит твердо. Да и вообще чувствует себя неплохо, только очень хочется есть.       Незнакомец… Его нет. Ради чего он тогда бегал ночью под дождем?! Неужели галлюцинация?       Эймон, Люк и Шэй идут к «экстренному причалу». Отец хмур, сына все еще потряхивает, собака поджимает хвост. На их пути встречаются тюлени — выглядывают на секунду и тут же ныряют обратно.       Лодки нет.       — Чертовщина какая-то, — говорит отец. — Может, это кино снимали, и у них там реквизит унесло?       — Ага, вместе с актером. И никто не заметил?..       Люк подходит ближе. Так и есть — на песке лежит железка вроде тех, которые он находил ребенком. Маленькая, круглая и такая холодная, что у Люка перехватывает дыхание.       Это вовсе не железка, а серебряный медальон без цепочки. Застежка такая тугая, что приходится ковырять ее складным ножом. Люк садится на песок, отстраняет любопытную морду Шэй.       — Аккуратнее, — говорит папа, — еще попортишь антиквариат…       Люк только отмахивается. Что он, не понимает, что ли?.. Но палец уже предательски саднит. Люк слизывает каплю крови, раскрывает медальон. Внутри — ни портрета, ни записки, ни гравировки. Только щепотка пыли.       — И что это? — спрашивает папа. Люк вздрагивает, как разбуженный. Смотрит на медальон, потом на кровь, сочащуюся из порезанного пальца. Рана небольшая, но довольно глубокая — заживать долго будет.       Поднимается ветер. Люк встает, посмеиваясь — и швыряет медальон в море, так далеко, как только может. Набежавшая волна окатывает его до колен. Люк смеется уже во весь голос.       — Ты с ума сошел? — спрашивает папа. — Это ж реликвия, может быть!       — Может быть, — соглашается Люк, отсмеявшись. — Но на ней моя кровь. Она теперь должна быть в море. Это наш договор с ним… Понимаешь?