***
- Можно? Пэнси просовывает голову в дверь и лукаво улыбается. - Мистер Малфой, вы не заняты? Позволено ли просить у вас аудиенции? Драко устало поднимает голову со скрещенных рук. - Конечно, можно, заходи. Привет, Пэнс, давно тебя не видел. - Угу, ты же все время занят. Девушка удобно устраивается в кресле, аккуратно подбирая подол платья. - Как у тебя дела? - Лучше всех, а у тебя? Судя по виду, просто горишь на службе у Лорда. - Ага, день и ночь. Драко потирает лицо, кидая взгляд на часы. Поздновато для дружеского визита. Что Пэнси надо? Она явно чем-то озабочена, слишком лихорадочно сверкают глаза и нарочито беззаботен тон голоса. - Что-то случилось, Пэнс? - Ничего, с чего ты взял? - Брось, мы друг друга прекрасно знаем. Тебе что-то нужно, иначе ты не явилась бы в Малфой-Менор в половине девятого вечера, нарушив все мыслимые и немыслимые правила приличия, а дождалась бы до завтра. Пэнси самым тщательным образом разглаживает шелковые складки на колене. - Ты прав. Мне нужен твой совет. - Совет? С каких пор гордая мисс Паркинсон смиренно просит совета у ничтожного Малфоя? - Драко, не ёрничай, – морщится девушка, - тебе не идет. - Хорошо, в чем дело? Излагай, буду слушать со всем вниманием. Девушка вскакивает с кресла и прохаживается по комнате, подходит к окну, теребит кисточку полога портьеры. - Пэнси? - Да, да, да, да… Понимаешь… О, Мерлин, Драко, даже не знаю! Когда шла к тебе, все казалось так просто и ясно, а теперь… Драко делает понимающее лицо. - Это касается некоего Элфрида Делэйни? И тут впервые на его памяти Пэнси Паркинсон пунцовеет так, что даже уши вспыхивают, и смущенно опускает глаза. Вот это да! Не так-то легко ее смутить, и она никогда не краснела, разве что от злости, и то если уж совсем довести. - Д-да. Элфрид…, - девушка опять начинает свою нервозную прогулку по просторной комнате, потом набирает в грудь воздуха и выпаливает, - он сделал мне предложение. - Ни хрена себе! – Драко присвистывает, - прости, Пэнс, то есть хочу сказать, я очень удивлен. Вы с ним знакомы около трех месяцев, и он уже предлагает тебе руку и сердце? А ты что? - В том-то и дело! – Пэнси изящной статуэткой застывает у горящего камина и, склонив голову, почти шепчет, - не знаю, я ничего не знаю, Драко! Мне так страшно! - Пэнси, милая, - Драко подходит к подруге и берет ее руки в свои, - что я могу тебе посоветовать, и что ты хочешь от меня услышать? Элфрид неглупый парень, и с ним ты, наверное, будешь счастлива. Его семья достаточно обеспечена и занимает не последнее место в нашем обществе. Твои родители будут очень рады. - Да, конечно, - Пэнси быстро кивает, - все идеально, все отлично. Брак двух чистокровных волшебников из богатых семей, все традиции соблюдены, что может быть лучше? К тому же папа после замужества Памелы активно подыскивает мне женихов. Если я не выйду за Элфрида, то он найдет кого-нибудь другого. И останется только молить всех ангелов и демонов, чтобы этим другим не оказались Крэбб или Гойл! - Мне бы, конечно, следовало оскорбиться за честь лучших друзей, но не буду, так уж быть. Не пойму, почему ты так… не уверена? Девушка тяжело вздыхает. - Понимаешь, Элфрид и я – конечно, мы подходим друг другу и все такое, но как-то быстро все происходит. Ты правильно заметил, мы знакомы всего лишь три месяца, а он уже просит меня стать его женой. Как-то это странно. - Чего ты хочешь от меня? - Я же сказала – совета. Почему Пэнси так внимательно смотрит, словно напряженно пытается что-то прочесть на его лице? - Выходить замуж или нет? - Да. Нет. Не знаю… - Пэнс, ты совсем запуталась и запутала меня, - Драко нежно заправляет блестящую черную прядь, выбившуюся из прически Пэнси, - ты его любишь? - Я не знаю… - Мисс Паркинсон, вы просто дурочка, заявляю вам это на правах старого друга, и не надо так на меня смотреть. Если ты колеблешься, значит, что-то в ваших отношениях с Делэйни тебя не устраивает, так? - Так, - вздыхает Пэнси, - понимаешь, он иногда бывает таким… жестоким, таким… к нему даже страшно подойти! Он не Пожиратель, но по-моему, он мог бы с легкостью им стать. Я не представляю, какой будет моя жизнь рядом с ним, как он будет относиться ко мне после пяти или десяти лет брака, как он будет относиться к нашим детям. И это меня пугает – неизвестность, непонятность! – темные глаза девушки огненно мерцают при свете камина. - Такие мысли приходят в голову всем, кто вступает в брак, – Драко старается успокоить подругу, - не ты первая, не ты последняя. Элфрид не так уж плох. А вдруг он твой принц на белом коне? И отказав ему сейчас, ты пройдешь мимо своей судьбы. Из глаз Пэнси вдруг крупными алмазами катятся слезы, и она, уткнувшись в грудь другу, громко всхлипывает. Драко осторожно баюкает ее в объятьях, немного растерянно шепчет что-то несвязное, но ободряющее. А Пэнси горько рыдает, чувствуя, как осыпаются и звенят под ее ногами осколки последней, хрупкой и зыбкой надежды – на то, что Драко в последний момент наконец увидит, поймет и не позволит ей стать женой другого, закружит ее в сумасшедшем танце двоих, и тогда все будет иначе, а Элфрид, ее отец и все другие будут лишь фоном для их счастья. Не увидел, не понял, позволит… А сама Пэнси, гордая недотрога, «Ледяная Королева», как в шутку ее прозвали друзья-слизеринцы, никогда не признается, что он, Драко – единственный, любимый, самый близкий и самый дорогой. Потому что на протяжении всех этих лет ее друг никогда не выходил за рамки их дружбы, ни единым словом и намеком не давал возможности, чтобы она поверила хоть на миг. Невинные поцелуи в четырнадцать лет – еще не повод рассылать свадебные приглашения. Она и не верила, но надеялась, слепо, без всяких проблесков здравого смысла. В какой-то миг казалось, что ее надежды близки к осуществлению, и завтра-послезавтра, не позже, отец, радостно потирая руки, сообщит о помолвке и грядущем родстве с одной из самых богатых чистокровных семей Англии. В их обществе издавна существовала традиция – где-то после пятого курса Хогвартса подбирать детям будущих жен и мужей. Шестнадцать лет были неким рубежом и словно отсекали беззаботное беспечное детство. И каждое лето шестнадцати, семнадцати и восемнадцатилетних чистокровных волшебников посвящалось бесконечным вечеринкам, пикникам, праздникам, новым знакомствам, сговорам, а то и официальным помолвкам. Свадьбы обычно назначали после окончания школы. С точки зрения Пэнси, это было вполне разумно. За отведенный срок будущие супруги получали возможность лучше узнать друг друга, привыкнуть, а в случае несходства характеров – разорвать отношения. Но, конечно, подобное было допустимо, если родители считали, что для семейной жизни недостаточно внушительной суммы галлеонов и длинного ряда чистокровных предков. В последние годы браки, заключаемые с одного лишь веления родителей, стали реже. Большинство все-таки склонялось к мысли, что последнее слово в выборе спутника жизни надо оставлять детям. К несчастью, отец Пэнси считал подобное возмутительным попранием всех традиций. И к великому ее изумлению, отец Драко, напротив, такой мысли не придерживался, считая, что его сын сам приведет в Малфой-Менор достойную девушку. При этом он хитро посмеивался, говоря, что ему очень хотелось бы, чтобы будущая невестка была темноволосой. Он хочет посмотреть, чья кровь окажется сильнее, и в кого пойдут его внуки. Пэнси, которой случалось слышать такие разговоры, отчаянно смущалась и ужасно сердилась. Но после их пятого курса все перевернулось с ног на голову, все оказалось пустыми мечтами. Не было никаких вечеринок, пикников, помолвок. Все затмило неожиданное, невозможное, но тем не менее случившееся - возвращение из небытия Темного Лорда. Мистер Малфой угодил в Азкабан, мать Драко на все лето отправила его в Данию в какой-то лагерь, откуда он вернулся каким-то странным и чужим. Пэнси с обостренным женским чутьем ревниво почувствовала, что причиной его состояния была девушка. Но он ничего не говорил и отдалялся все больше. Она пыталась поговорить с ним как раньше, но он лишь отмахивался или отговаривался занятостью. И скоро Пэнси лишь с грустью вспоминала, как они болтали до полуночи в Гостиной, как он кормил ее пирожными в «Сладком Королевстве», неумело закалывал волосы, когда она сломала руку и лежала в больничном крыле, как они вместе подшучивали над Грегом, который на пикнике просто хотел попить водички и наколдовал ужасную грозу, под которой они все вымокли до нитки и летели домой, стуча зубами от холода и хохоча, словно безумные. Сколько было таких моментов, и как же она была тогда счастлива, сама не понимая этого… А сегодня все ее надежды печальными ледышками тают в пламени камина этой комнаты. К дьяволу все, ко всем чертям!!! Пэнси всего лишь на секунду, на один миг, набирается решимости сказать те несколько слов, самых важных, но… проклятая гордость, проклятое аристократическое воспитание, проклятая английская сдержанность и холодность, уже исчезающие у англичан-маглов, но еще слишком присущие англичанам-магам!!! И… громом среди ясного неба: - Я вам не помешала? То, что она хотела сказать, так и осталось в ней безмолвным криком. Поздно… - Я вам не помешала? – ядовито осведомляется Грейнджер высоким звенящим голосом. Дементоры бы побрали эту грязнокровку! - Что ты себе позволяешь?! – шипит Пэнси, вмиг забывшая про слезы. Драко дергается, но Грейнджер его опережает: - Прошу прощения, Пэнси, я не знала, что у вас свидание. Еще раз извините, можете продолжать. Она поворачивается на каблуках и так хлопает за собой дверью, что та отскакивает и снова открывается. - О, Мерлин, что она вытворяет? Пэнси по-детски смешно шмыгает носом, тыльной стороной ладоней утирая мокрые щеки. - Драко? Пэнси уже с удивлением трогает за рукав друга, застывшего изваянием и с каким-то странным выражением уставившегося в темнеющий пустой проем. Он молча закрывает дверь и подходит к окну. Его любимое место. Он и в Хогвартсе, в своей Гостиной, всегда садился за столик у окна. Как много Пэнси о нем знает! И что он предпочитает на завтрак, и как улыбается, когда его рассмешишь, и почему терпеть не может упоминаний о своем четырнадцатом дне рождения. Тогда они всей компанией – Драко, Винс, Грег, Тео, Милли, она сама – пришли к потрясающему выводу, что вечеринка в честь четырнадцатилетия была слишком детской, и поэтому стащили у мистера Малфоя бутылку шотландского огневиски, спрятались в саду и важно прикладывались к ней по очереди, воображая себя ужасно взрослыми. Напились просто ужасно и потом шатались по саду, распевая песни и пугая домовиков. До сих пор уши горят от стыда! Она знает, что на правой руке у него, чуть выше локтя, есть длинный бледный шрам – память о том, как он залез на огромный дуб в поместье Паркинсонов и сорвался. Он просто хотел тогда доказать, что заберется выше всех. Выше Блейза, Тео и Пэнси, конечно, которая тихо замирала от страха на самой нижней ветке. Он все время стремился что-то доказать. Что? Кому? Пэнси, честно говоря, не понимала и, как могла, старалась быть с ним рядом. Она хотела, чтобы он это понял. А сейчас что он доказывает? Мистеру Малфою – что он достойный сын? Темному Лорду – что верный слуга? Когда-то, кажется, сто лет тому назад, они были в Хогсмиде, подшутили над Грегом и Винсом и, покатываясь со смеху, удрали от них, а потом ждали, сидя на мягкой весенней траве у околицы, и тоже молчали, вот как сейчас. Только тогда молчание было легким, наполненным дурацким щенячьим весельем, чириканьем какой-то птички, которой Пэнси скармливала крошки недоеденного пирожного, перебрасывающимися от одного к другой заговорщическими улыбками. Было тепло, Драко снял мантию, расслабил галстук, расстегнул ворот рубашки и высоко закатал рукава. Он покусывал травинку, устремившись взглядом куда-то далеко, словно хотел заглянуть за небесный окоем, увидеть неведомое, недоступное, и сейчас словно был открыт всему миру. Пэнси исподтишка наблюдала за ним, и горло перехватывало от бездонной нежности к этому сероглазому мальчишке. Она тогда делала вид, как будто сердится из-за глупой шутки, дурочка, боялась, что он догадается. Ведь они же были друзьями с самого детства, и она ценила их дружбу, зная, что и он тоже. Он доверял ей многое, и она знала о его задании и потихоньку радовалась, что сумела вытащить на прогулку, и он, кажется, хоть немного отвлекся, на один день забыл о том, что ему предстоит. Как же было хорошо! Вот только потом, к сожалению, появился Поттер, со своей свитой, как обычно, и тот чудесный день был безнадежно испорчен. Драко сразу закрылся, резко, как будто захлопнул дверь, моментально стал холодным, оскорбительно-насмешливым, злым – таким Пэнси всегда видела его в стычках с Поттером. Она не любила его таким. В принципе, гриффиндорцы для нее никогда ничего не значили, но вот Поттера она терпеть не могла, и единственным образом из-за того, что он так действовал на Драко. Однажды, на нуднейшем уроке профессора Бинса она наблюдала за ними обоими и пришла к странному выводу, что Поттер и Малфой чем-то похожи на феникса и дракона, два волшебных существа, абсолютно не выносящих друг друга. Если феникс поселится в тех же горах или том же лесу, что и дракон, горы должны рухнуть, лес – сгореть дотла. В зельях слезы феникса или его перо ни в коем случае нельзя присоединять к крови или сердечной жиле дракона. Происходит взрыв такой силы, что мало кто из неудачливых зельеваров выживает. Помнится, когда их заставляли еще до Хогвартса заучивать фамильные гербы и девизы чистокровных родов, то сам Драко обратил внимание на чей-то герб – на белом щите были изображены переплетающиеся в яростной борьбе золотисто-алый феникс и серебристо-черный дракон. Это было немного жутко и, тем не менее, притягательно-красиво. Феникс и дракон – символы извечного противостояния, не имеющего ни начала, ни конца, не знающего ни перемирия, ни слабости. Да, она отлично знала своего друга, но только никогда раньше не замечала у него такого взгляда. Виноватого и извиняющегося, наполненного тихим светом, который сделал его серые глаза удивительно нежными... Он никогда не смотрел так на нее, а теперь смотрит на эту… Девушка прикусывает губу так сильно, что чувствует солоноватый вкус крови во рту. Этого не может быть. Просто не может быть и все! Ведь она ошибается, правда?! А вдруг не ошибается? И сердце беззвучно кричит и рвется из груди раненой птицей, и прерывается дыхание. На глазах снова стремительно вскипают слезы, злые, ядовитые, безнадежные. Текут и текут по лицу, опаляя щеки. И она сдавленно шепчет, не в силах сказать во весь голос: - Драко, ты что? Его спина не выражает ничего, и тогда она рывком (и откуда силы взялись) поворачивает его к себе, судорожно вглядывается в лицо, такое родное, любимое, в лихорадочной попытке найти отрицание своей безумной догадки. Вот сейчас он расхохочется и скажет, что она свихнулась. Он, Драко Малфой, и Гермиона Грейнджер? Грязнокровка Грейнджер? Мерлин, ну что за чепуха! Только он отводит взгляд и молчит. Просто молчит. И это его молчание говорит Пэнси больше всех слов на свете. Сейчас он такой растерянный, ошеломленный, словно в него попало заклятье, перепутав все мысли, выбив почву из-под ног. И девушке впервые в жизни отчаянно хочется ударить его, расцарапать лицо, сделать так, чтобы ему было больно, так больно, как ей сейчас, когда сердце, кажется, истекает кровавыми слезами. И расцеловать, покрыть самыми горячими, самыми нежными, самыми любящими поцелуями его глаза, его губы, его руки, крикнуть, что он ошибается, он просто не видит, как его любит она, а эта грязнокровка не сумеет принять и оценить его любовь, да и не нужна она ей. И внезапно Пэнси осознает, что вот сейчас, в эту минуту, одновременно она любит Драко, и ненавидит его, и отчаянно жалеет. Эта его растерянность и даже потерянность – он же сейчас просто не осознает умом, что происходит, он весь в чувствах, а они не делают мысли яснее, не позволяют глянуть на ситуацию отстраненно. Это она привыкла любить Драко, столько лет, всю свою жизнь, сколько помнит, любила только его, и ее любовь горела ровным светом, как светильник. А его сердце, наверное, брызжет сейчас искрами, яркими огнями фейерверков, опаляет душу жгучим, но таким притягательным пламенем. А еще она отчетливо понимает, что никогда не скажет Драко о своей любви. Просто тоже промолчит, закроет сейчас за собой двери этой комнаты, примет предложение Элфрида, выйдет за него замуж, будет жить с чужим человеком и навсегда сохранит в сердце свою тайну. Ведь она знала Драко, слишком хорошо знала. И что скрывать – всегда в глубине души подспудно боялась, что он, как и его отец, полюбит один раз и на всю жизнь. Увидит однажды девушку и без раздумий введет ее в свой дом. И этот ее страх, кажется, сейчас обрел плоть, став реальным и осязаемым. Ее страх теперь звался Гермионой Грейнджер, грязнокровной заучкой-гриффиндоркой. Нет, Пэнси Паркинсон не будет бороться за любовь Драко Малфоя, никогда ей не принадлежавшую. И не будет предлагать свою, потому что это слишком ее недостойно. Девушка неслышно берется за ручку двери и кидает последний взгляд на друга. Просто друга. Вот так, оказывается, можно все сказать, понять и проститься. Без единого слова. Просто сердцем и глазами. - Прощай, Драко, - шепчет она еле слышно. И Драко рассеянно откликается. - Что? А, да, Пэнс, спокойной ночи. Увидимся. Не переживай, все будет хорошо.***
Драко сам не понимает, что сейчас он ощущает. Равнодушие? Раздражение, как Пэнси? Гнев? Злость? Не то. Смущение. Неловкость. Сожаление. И смутное, еще до конца не осознанное желание, чтобы этого не было. Чтобы дверь не открылась, и Гермиона не видела. После ухода Пэнси Драко мерит комнату шагами, то и дело натыкаясь на выдвинутый ею стул. Потом раздраженно ставит его на место и садится к столу. Вскакивает, снова садится. В окно стучится знакомый филин. Филберт. Значит, записка от Грега. Он читает, ровным счетом ничего не понимая, перечитывает и снова перед глазами какой-то набор букв, а не осмысленные фразы. Ответа, наверное, не нужно, раз Филберт сразу улетел. Да черт знает, что такое, успокойся, наконец, Малфой! Подумаешь, что такого увидела Грейнджер? Да ничего особенного. Пэнси – это просто Пэнси, они друг к другу в комнаты пробирались еще с детства. Он ей подкидывал лягушек на кровать, а она один раз запустила под обои Поющих червяков. Он две ночи не спал, искал, где они прятались. Так что ничего особенного. Угу, ничего особенного? Так чего же он мечется, как бешеный кентавр? Драко выходит из комнаты и делает вид (перед самим же собой! – ехидно фыркает внутренний голос), что его что-то заинтересовало в картине, висящей на стене напротив, рядом с дверями в Золотые покои. И затаив дыхание, прислушивается. А потом сам же себя одергивает. Что там можно услышать? Стены замка из толстого камня, услышишь в лучшем случае только издевательские смешки Фионы. Пастушка на картине томно ему улыбается и подмигивает, опираясь об золоченую раму. - Что, дружок, не спится? - Не спится, - буркает он, в душе отчаянно ругая себя за глупость. Нарисованная девчонка мерзко хихикает: - А я знаю почему! Знаю! Это из-за… Но за Драко решительно хлопает дверь его комнаты. Спустя полчаса все того же непонятного состояния, за которые он успел наточить две дюжины карандашей и перьев до игольной остроты, разбить каминную статуэтку, которая, судя по ее горестным воплям, относилась к семнадцатому веку, разорвать какой-то контракт из бумаг отца, отданных ему на просмотр, осушить стакан тминного бренди, все же оформилась одна мысль. Ему нужно поговорить с ней. Просто так. Просто поговорить. Это же не запрещается. Он вновь выходит в коридор и медленно пересекает его. Всего-то пять маленьких шагов. Стук. Тишина. Снова стук. И снова тишина. Почему-то ему кажется, что она плачет. Хотя с чего бы ей плакать? Он не обижал ее, просто к нему пришла Пэнси. Всего-навсего Пэнси. «Это же Пэнси, ты понимаешь, Гермиона? Ты помнишь ее по Хогвартсу? Я вообще-то сам не помню, обменялись ли вы за время учебы хоть парой слов, но ты же умница, ты должна понять, что между мной и Пэнси ничего нет, кроме дружбы. У тебя ведь есть твои Поттер и Уизли, да и еще девчонка Уизли, забыл ее имя. Вот так и Пэнси – мой друг. Она радовалась за меня, когда мы побеждали в квиддиче, плакала, когда я валялся в больничном крыле, боялась и тревожилась, когда впервые увидела мою Черную Метку. Я знаю, что она тебе не нравится, но поверь, она хороший и добрый человек, надежный и верный друг. Просто с первого взгляда этого не скажешь, но тут уж ничего не поделаешь, все мы, слизеринцы, такие. Это у вас, гриффиндорцев, все чувства – любовь, ненависть, гнев – бьют через край, и вы не в силах держать их в себе, часто забывая о благоразумии и элементарных приличиях. Вот и ты тоже такая же. Нет, я тебя не виню. Ты вся в этом – искренняя, честная, доверчивая, немного наивная. Вот поэтому тебе следует побыстрее вернуться к своим. Здесь у нас ты долго не выдержишь. Недоверие, подозрительность, двуличие, маски, необходимость постоянно прятать свое настоящее лицо – с некоторых пор это наш образ жизни, другого нет и не будет. А зримое и незримое присутствие Темного Лорда быстро задушит тебя, выпьет все силы и непоправимо искалечит душу. Я не хочу, чтобы это произошло. Совсем не хочу» Драко стоит у двери, за которой царит та же тишина, которая уже кажется ему зловещей. Он дергает ручку и слышит за собой сладкий голос пастушки: - И все-то ему не спится, все-то он ходит туда и сюда. Да нет ее здесь. Ее слова доходят до него не сразу. - То есть как это – нет? - Убежала куда-то, - пожимает плечиками пастушка и зевает, - хлопнула твоей дверью так, что я чуть с гвоздя не слетела, и убежала. Давно уже. Пустая комната, в которой лишь сиротливо цвиркает серебристая птичка на подоконнике, подтверждает ее правоту. Драко медленно возвращается к себе. Где же она? Куда направилась? Она сама говорила, что не очень любит бродить по замку одна. Легкое беспокойство липнет тонкой паутинной ниточкой, касается лица холодным сквозняком. И он, даже не дав себе толком ощутить его, прикладывает ладонь к каменной стене. Надо сосредоточиться. В детстве он иногда так делал, когда играл в прятки с мамой, и позже – когда не хотел встречаться с занудливыми домашними учителями, которые с ног сбивались, разыскивая его. Малфой-Менор велик, но если хорошо попросить его, если на какой-то миг слиться с ним воедино, войти в его безмолвное каменное сознание, он позволит «увидеть» его от подземелий до крыш, «увидеть», где находятся его обитатели в этот момент. Это была родовая магия, замешанная на крови. Но не у многих чистокровных семей, и не у многих замков были такие способности. Ладонь Драко пронизывает холод. Вечный холод, который таится в камне, который помнит изначальную пустоту, и который не отогреешь никакими каминами. Многовековое спокойствие, мудрое равнодушие бесконечно старого существа. Человеческая кровь горяча, но каменный холод сильнее. И все же что-то будоражит камень. Мальчик? Да. Я знаю и помню тебя. Твоя волшебная кровь чиста. Один из длинного ряда Малфоев. Хозяин. Тебя что-то тревожит. И очень сильно тревожит. Я слышу, как бьется в нетерпении твое сердце, как оно просит о чем-то. Ну что ж, попробуй. И Драко становится замком. Он вздымается на скале, горделиво озирая расстилающуюся внизу равнину. Он чувствует дыхание земли, из которой растет скала, и дыхание неба, полыхающего далекими кострами звезд. Сегодня звезды сложились в прихотливом узоре, простом и одновременно странно-неразборчивом, слишком непривычном. Словно строгая и совершенная вязь древних рун, стремительный летящий почерк чьей-то руки. Они пытаются что-то сказать ему? О, они обычно далеко не так разговорчивы, но сейчас ему не до них. Он должен найти ее. Перед глазами Драко проносятся темные анфилады комнат и залов. Он видит биение человеческих жизней, яркое и теплое сияние их магической силы, пробивающее даже каменные стены, и холодное жемчужное свечение призрака, чувствует тусклое, но по-своему сильное, немного покалывающее прикосновение магии эльфов-домовиков. Два сияния рядом – это отец и мать. Не то. Дальше. Третий этаж, второй, первый. Дальше. Подземелья? Дьявол, подземелья! Что ты там делаешь, Грейнджер?! Тоненькая фигурка бежит по темному коридору. Почему он такой узкий? В этом месте, наоборот, должно быть достаточно просторно. Драко, отрывает ладонь от стены, нехотя отпустившей ее. Рука онемела и словно чужая. Неважно, быстрей! Он несется, врезаясь в рыцарские доспехи, которые в негодовании потрясают копьями и мечами, хлопает дверями, скатывается по лестницам, срезая путь, ныряет в потайные ходы, судорожно припоминая, куда они его выведут. И вот, наконец, тот коридор. Он стал еще уже, и Драко отчетливо слышит зловещий скрежет и грохот каменных плит, сдвигающихся, чтобы раздавить между собой того, кто осмелился нарушить покой хозяев замка. Он летит по проходу, не думая ни о чем – ни о том, что его тоже может раздавить, ни о том, что не помнит, как надо останавливать коридоры-ловушки для чужаков. Он летит вперед, завидев тонкую фигурку, которая, каким-то чудом услышав шаги, оглядывается и кидается навстречу. - Драко! - Бежим отсюда! Он хватает ее за руку и втягивает в другое ответвление коридора. Но и тут стены вздрагивают, шевелятся, словно живые. Драко чертыхается сквозь зубы. Все зашло дальше, чем он ожидал. Затронуты не только сторожевые заклятья, но и защитные и охранные чары. Все выходы из подземелья, наверное, уже закрылись. Хотя нет, должен остаться один. Где же он? Тьфу, идиот! Его палочка может вывести, всего-навсего заклятье поиска потерянного. Он досадливо хлопает себя по карману рубашки. Превосходно, оставил волшебную палочку у себя на столе. Слов нет, как все прекрасно. Гермиона с расширившимися от ужаса глазами молчит, словно потеряла дар речи. - Где твоя палочка? – спрашивает он девушку, заранее зная ответ, руки-то ее пусты. - В комнате, - выдыхает она. И он снова чертыхается. Выход один – успеть выбежать через единственную незаблокированную дверь до того, как стены совсем сдвинутся, иначе их банально пришлепнет, словно мух. Вот будет позор – дурацкая смерть Малфоя в собственном же замке! «Ха-ха, как смешно! – глумится внутренний голос, - чего ты вообще сюда сунулся?» Драко решительно хватает Гермиону за руку. - Беги во весь дух, не отставай и не оглядывайся, поняла? Она кивает. И они бегут. Мимо проносятся факелы, двери прямо на их глазах растворяются в стенах, а сами стены все ближе и ближе. Драко толкает одну дверь, но та исчезает, оставив в его руке только изуродованную ручку. Неудачно свернув в следующий коридор, они обнаруживают, что там тупик. И внезапно с грохотом с потолка за их спинами обрушивается еще одна стена, и они оказываются заключенными в тесную клетку. С четырех сторон только камень, тускло чадит догорающий факел, и кажется, воздух мгновенно стал затхлым и мертвым. Гермиона в панике бьет стены кулаком, пинает, упирается изо всех сил, чтобы выиграть лишний сантиметр в сдвигающемся капкане, Драко что-то шепчет, нажимает на какие-то определенные плиты, прыгает на полу, но все бесполезно. Стены приближаются со всех сторон, равнодушные и неумолимые. Вот уже всего лишь какой-то метр, меньше, еще меньше. Драко поворачивается к Гермионе. Их теперь стиснуло так, что они оказались прижаты друг к другу. Он видит ее глаза совсем близко. В них страх и неверие. И так же близко ее губы, полуоткрытые, такие нежные… Она часто дышит, так что он чувствует ее дыхание на своем лице. И он не может сдержаться от внезапно нахлынувшего желания, едва ли отдает себе отчет в том, что делает, но всем существом своим ощущает, что это сейчас самое главное, самое правильное. Все остальное, и даже смертельная угроза, отодвинулись куда-то далеко, смазались, растворились в ее карих глазах. Он просто наклоняется и накрывает ее губы своими. Они и вправду удивительно нежные, словно два лепестка утренней розы… Девушка медлит всего лишь краткий миг, а потом отвечает на его поцелуй. Он погружает пальцы в ее волосы, с удивлением отмечая, какие они пышные и мягкие. А она пробегает пальчиками по его плечам, обнимает за шею, и ее поцелуй становится глубже и сильнее. Они обнимают друг друга, хотя стены буквально вдавливают их в себя, и целуются яростно, неистово, жадно, словно умирающие от голода и жажды путники, которые дорвались до питья и еды. Он не слышит и не видит ничего вокруг себя, ничего так страстно не желает, кроме того, чтобы этот миг длился еще, и еще, и еще… как можно дольше… чтобы вечность стоять так, вместе, почти одним существом, каждой частицей себя ощущать ее, ни чувствовать ничего, кроме ее губ, ее рук, ее тела. Они не сразу понимают, что дышать стало легче, потому что дышат друг другом. Что смертельные каменные объятья разжались, потому что держат в объятьях друг друга. Что вокруг стало светлее, потому что видят только друг друга. Кажется, вечность прошла. Драко, оглушенный, отпускает Гермиону, и ему чудится, что мир вокруг вертится в бешеной карусели, хохочет и рыдает, свертывается в одну точку пространства, там, где только они, и в нем никого больше нет. Гермиона выглядит такой же обескураженной. Она тяжело дышит и облизывает припухшие губы, и в нем снова просыпается сводящее с ума желание. - Кровь, - хрипло говорит она, и он сперва не понимает, а потом, догадавшись, подносит к глазам руку. Он, наверное, рассек кожу, когда колотил по стенам. Костяшки пальцев ободраны, ранки немного саднят, и на них выступили капли крови. На стене напротив видно смазанное кровяное пятно. Замок запоздало, но все-таки успел, признал своего хозяина. Он отступает на шаг, мотает головой, словно пытаясь сбросить овладевшее им безумие, обуздать собственные чувства, которые с неимоверной силой тянут его обратно – снова обнять ее, прижать как можно ближе к себе, снова ощутить жар ее тела, пить свежесть ее губ. - Пойдем, - кое-как выдавливает он и идет первым. В ушах шумит, он обнаруживает, что так же, как и она, тяжело дышит, и останавливается, чтобы перевести дух, но тут на него наталкивается она. И словно грозовые небеса ударяют молнией в чем-то разгневавших его людей, такой разряд проскакивает между ними. Он слабо удивляется, почему не спешат мать с отцом, но на краешке сознания мелькает мысль, что творящееся в подземельях узнать не так-то просто. Замок сам уничтожает чужаков и врагов, его хозяевам можно об этом и не думать. Значит, они ничего и не слышали. Наверное. Он шагает вперед в тумане сознания, пронизанном яркими искрами, и спиной чувствует, как идет за ним Гермиона. Они не перекинулись даже парой фраз. Лишь у себя на этаже, взявшись за ручку дверей своей комнаты, он решается оглянуться. И в тот же момент оглядывается и Гермиона, уже открывшая двери. Они стоят и смотрят друг на друга в оглушающей тишине, которая словно потихоньку разъединяет их, охлаждая жар, скрадывая то чувство потрясающего всепоглощающего единения, слитности, продолженности его в ней, и ее в нем. Он различает едва слышное: - Спокойной ночи… И в ответ едва заметно кивает, потому что если скажет что-нибудь, то наверняка, это будут самые глупые и нелепые слова на свете. А если отпустит эту ручку, то просто набросится на нее, не сможет отпустить… Вот так, оказывается, можно все сказать. Без единого слова. Просто сердцем и глазами.***
Гермиона просыпается от тонкого цветочного аромата, который легким облачком плывет по комнате. Девушка, не открывая глаз, потягивается и улыбается. Ей что-то приснилось, что-то давнее, светлое, из прошлой жизни… Раннее летнее утро, маленькая Гермиона еще лежит в постели, а в дверь вплывает бабушка в своем неизменном синем платье и белоснежном переднике, в глубоких карманах которого рассыпаны сухие цветки и веточки лимонной вербены. «Гермиона, детка, открывай глазки. Солнышко давно уже встало и ждет тебя» Сегодня же каникулы, первый день! И они приехали вместе с мамой и папой сюда, к бабушке с дедушкой, в их недавно купленный домик на побережье. Гермиона впервые в жизни увидит море, как хорошо! Бабушка подходит к окну, раздвигает шторы и распахивает створки. Со двора врывается и заполняет всю комнату чистая свежесть дождя, пролившегося перед рассветом; мокрая трава и цветы пахнут так сильно, что дух захватывает от аромата. Гермиона вскакивает и подбегает к бабушке, выглядывая вместе с ней из окна. Внизу на террасе уже накрыт завтрак, и мама ласково смеется, наливая папе и дедушке чай, а те увлеченно о чем-то спорят. А вокруг! Девочка восхищенно вскрикивает. Все, что открывается взору, утопает в солнечном свете и переливается каплями то ли росы, то ли дождя. В чашечке каждого цветка, на кончике каждой травинки, в ладошке каждого листочка дрожит крохотный драгоценный камень. Где-то в ветвях высокого раскидистого дерева, растущего рядом с домом, заливается малиновка, словно переливы серебряной свирели. Гермиона замирает от радости, которая наполняет ее до самой макушки, и шепчет, прижимаясь к теплому боку бабушки: «Как красиво, бабуля! Как чудесно!» Сухая рука бабушки любовно проводит по пышным волосам внучки. «Когда человек счастлив, весь мир ему кажется прекрасным» А ведь ее второе имя, Джин, дано в честь бабушки. Вообще-то правильнее было бы Жанин. Жанин Лефер, дочь англичанки и француза. Ее юность пришлась на годы Второй мировой войны. Бабушка иногда рассказывала, а ее беспокойные руки ловко перебирали спицы, обрывали сухие лепестки, чистили столовое серебро. Отец погиб в первые же дни войны, а мать спустя полгода – несчастный случай на оружейном заводе, куда она пошла работать, чтобы прокормить семью. На плечи Жанин легла забота о младшем брате и сестричке. Она устроилась на тот же завод и работала с утра до ночи, а частенько и ночами, чтобы хоть немного притушить голодный блеск в глазах своих младшеньких. Через три года пятнадцатилетний Жерар из-за своей горячности и нетерпимости нарвался на пулю немецкого коменданта, а маленькая Жизель сгорела за неделю от пневмонии, потому что денег все равно не хватало. Когда война закончилась, Жанин уехала в Англию, где оставались родственники матери. Там стройная кареглазая француженка встретила веселого английского лейтенанта, у них появилась дочь Элизабет, а потом и внучка Гермиона. Жизнь словно виновато улыбалась, возвращая то, что отняла ранее – семью, тепло родного дома, сильное плечо, за которым можно укрыться от бурь и невзгод. Бабушка пережила много горя, но никогда не замыкалась в нем, неизменно дарила всем тем, кто окружал ее, свет своей души. Она часто говорила, что Гермиона очень похожа на нее в молодости, такая же тоненькая и гибкая, с большими карими глазами, с копной каштановых волос, которые могла расчесать не любая щетка. Бабушка умерла в тот год, когда Гермиона поступила в Хогвартс, и словно на прощание, приоткрыла внучке завесу над своей самой заветной тайной – о письме на сиреневой бумаге, пришедшем летом перед войной, в котором говорилось, что Жанин Лефер зачисляется в школу магии и волшебства Шармбатон. Но юной француженке так и не довелось стать волшебницей, все мечты затерялись в вихре военных лет и горя, стремительно ворвавшегося в ее дом. «Может быть, ты станешь той, кем я так и не стала…» – задумчиво шептала бабушка, перебирая густые кудри внучки, и даже не подозревала, как была права. А мама и папа? До чего же вкусные готовила мама блинчики! Поливала их ужасно вредным для зубов кленовым сиропом, потому что в их семье никто не любил джем, а потом они вместе ели, и липкий сироп тек по подбородку. Она теперь помнила и улыбку отца, и его неизменную трубку, к которой он пристрастился еще в студенческие годы, как он сам говорил, «в подражание Шерлоку Холмсу». Маму и отца всегда окружал легкий, почти неуловимый запах клиники. Она привыкла к нему так, что он даже казался частью их семьи, дома. Маленькой любила бывать в их кабинетах, с любопытством рассматривала блестящие инструменты, увлеченно играла в стоматолога и была любимицей всех медсестер. Мама любит сирень, и папа охапками дарит ее и всегда одну веточку ставит в любимую розовую вазу перед портретом бабушки. А еще папа обожает делать сюрпризы ей и маме. Однажды, во время ее летних каникул, он не пришел, а примчался домой, размахивая билетами на самолет. Они собрались буквально за полчаса и улетели во Францию. Мама ворчала, но было очевидно, что она не сердилась, на отца она просто не могла долго сердиться. А еще ее родители вначале гордились тем, что их дочь – волшебница, но потом все чаще и чаще она начала замечать в их глазах недоумение, настороженность, непонимание, тревогу. После Хогвартса мама осторожно предлагала выбрать какой-нибудь колледж, «наш, обычный» – подчеркивала она. Гермиона не пыталась даже спорить, потому что знала то, о чем они даже не догадывались – идет магическая война, и она не может трусливо отступить, не может допустить даже мысли о том, чтобы бросить своих друзей, ведь они были почти одним целым. Предать их – значит, предать себя. Эта война была чужой для них, маглов, но не для нее, волшебницы. И это словно их разъединяло. Но они оставались ее родителями, они боялись за нее, и единственное, что примиряло их с волшебством – то, что их дочь жила той жизнью, которую выбрала сама. Они с горечью понимали, что магия – неотделимая часть ее существа, и с этим ничего не поделаешь, и просто любили свою непослушную Гермиону. «Как же вы, мои дорогие, наверное, сходите сейчас с ума – от неизвестности, тревоги, отчаянных мыслей… Простите меня, я скоро вернусь, я в этом уверена!» Вот и еще воспоминания улеглись на свое место в альбоме ее памяти. Гермиона улыбается, соскальзывает с кровати и замечает маленький букетик цветов на столике у зеркала. Маргаритки и анютины глазки, перевязанные синей ленточкой. Простые, но самые дорогие цветы, из ее сна, из крохотного ухоженного бабушкиного садика. Вот что ее разбудило! Но сейчас ведь зима, как же… Девушка берет в руки букет и подносит к лицу. Это самое обыкновенное волшебство. И чистая детская радость, тихое счастье как будто снова возвращаются к ней. - Драко! – шепчет она, и снова улыбается. Тому, что наступил новый день, летним цветам, подаренным среди зимы, тому, что сейчас она спустится вниз и увидит его, и еще тому, что вчера произошло… Безумное, изломанное болью и невероятно счастливое вчера, когда она просто хотела кое-что спросить у Драко, распахнула двери его комнаты, совсем не ожидая увидеть их – парня и девушку, слившихся в тесном объятии. Она доверчиво прильнула к его груди, а он нежно целовал ее в волосы. Она с какой-то отчетливой резкостью видела, как возмущенно вскидывается Пэнси, и немного медленней, чем следовало бы, отпускает ее Драко. И в глазах все темнело, сердце словно упало куда-то вниз, а в груди вместо него пустота. И откуда-то с самого дна души поднималось страшное и одновременно пугающее чувство, заполняя всю ее целиком, топя в себе все другие чувства, разум и просто здравый смысл. И хотелось закричать так, чтобы вздрогнули стены замка. А потом – жуткие двигающиеся стены, рваное дыхание, паника и страх, ослепляющий, отнимающий силы и способность здраво мыслить. В тот момент она не была «отличницей-гриффиндоркой», «самой умной волшебницей на курсе», она была просто напуганным до полусмерти человеком в каменной ловушке. И словно спасение – знакомый голос и сильная рука, тянувшая за собой, вырвавшая из омута паники. И собственное отражение в серых глазах, жар и искры его прикосновений, его губы… Она даже представить не могла, что всего лишь прикосновение губ Драко затянет ее в такой бушующий водоворот, что она едва не утонула в нем. Нет, это был даже не водоворот, это был полет, и взметнувшиеся крылья несли ее и его над замком, над равниной, над всем миром, который вдруг стал далеким, чужим, ненужным. А совсем рядом полыхали, горели, сияли, переливались огромные звезды, и каждая звезда что-то ей шептала, только Гермиона не могла понять, потому что растворялась в Драко, была с ним единым целым… Гермиона слетает вниз, нетерпеливо перескакивая через ступеньки, и врывается в комнату для завтрака. Но там ее ждет разочарование. Драко нет, как нет и его родителей, впрочем, они никогда не завтракают вместе с ней. Лишь появляется Крини и с поклоном спешит к ней. - Что желает моя госпожа? - Ничего, Крини. А где Драко? - Хозяин Люциус и хозяин Драко ушли рано утром. Крини была занята и не знает, вернулись ли они. Узнать? - Нет, не надо, я сама. Не хочу завтракать, Крини, потом. Девушка мчится по коридорам, заглядывая в комнаты, где обычно можно найти Драко. Но нигде не видно высокой светловолосой фигуры, только домовики испуганно шарахаются от звука ее шагов, а рыцарские доспехи встревоженно бряцают мечами об щиты. Библиотека. Церемониальный зал. Бесконечная череда безлико-роскошных гостиных. Огромный бальный зал. Его комната. Кабинет. Белая Столовая. Зимние комнаты для завтраков. Снова его комната. Оружейная. Золотая Столовая. Летние комнаты для завтраков. Портретная галерея. Зал воспоминаний. Малый зал для приемов. Большой зал для приемов. Ряд пустых комнат в западном крыле. Его нет в замке. К обеду от хрустального фиала утренней радости остается лишь небольшой осадок на донышке. Где же ты, Драко? Гдегдегдегдегде? – грустно выстукивает сердце, пока девушка бредет по длинному коридору. За то время, пока она здесь, она уже так привыкла быть с ним, следить за его движениями, взглядами, спорить и смеяться, слушать его ровный голос, в котором проскальзывают насмешливые, сердитые, раздраженные, нетерпеливые, а иногда, очень редко (но тем и дороже!) нежные интонации. Нет, конечно, он иногда куда-то уходил, но всегда предупреждал, что его не будет некоторое время. А вчера он ничего не сказал, и замок сегодня без него кажется пустым и мертвым… Она словно потерялась, и одиночество, которое она никогда не чувствовала, когда Драко был рядом, поглощает ее, как крохотный ручеек впитывают в себя жадные пески пустыни. Снова его комната. А там Нарцисса. Гермиона съеживается под холодным взглядом. - Извините, миссис Малфой, вы не знаете, где Драко? Женщина неторопливо поправляет на прикроватном столике фотографию в серебряной рамке. Там на ней, Гермиона знает, юная Нарцисса и молодой Люциус. Он держит на руках новорожденного сына, а Нарцисса ослепительно красива и столь же ослепительно счастлива, словно лучится изнутри, озаряя всю фотографию. - Почему ты спрашиваешь? - Просто я… я нигде не нашла его, – запинается девушка. - Да, их с Люциусом нет в замке. - А куда они отправились? Где они? Вы знаете? - Знаю. Гермиона нетерпеливо хмурит брови. Почему миссис Малфой не хочет сказать, где Драко? Ей что, придется вытаскивать каждое слово клещами?! - Где? Нарцисса аккуратно складывает рубашку сына, небрежно брошенную им на спинку стула, разглаживает каждую складочку, распрямляет воротник. - Лорд дал им задание. Очень важное. - А когда они вернутся? Нарцисса опять молчит, поглаживая рубашку. И Гермиона взрывается. - Ну скажите же, когда они вернутся? Разве это так трудно? В чем дело? По бесстрастному лицу Нарциссы пробегает мимолетная тень. - Они могут вообще не вернуться. - Что?! Гермиона неверяще смотрит на красивую женщину, с абсолютно спокойным лицом утверждающую, что ее муж и сын не вернутся с какого-то задания. - Как вы можете так говорить? Неужели вам все безразлично? Я бы на вашем месте с ума сходила бы от беспокойства! Я уже схожу, не зная, где Драко! Женщина отворачивается к окну, из которого открывается вид на заснеженную равнину далеко внизу под скалой, потом снова смотрит на девушку и тихо отвечает: - А я умираю. Умираю от страха каждый раз, когда моего мужа нет в замке, каждый раз, когда сын исчезает неизвестно куда, и его не могут найти… и возвращаюсь к жизни, когда они возвращаются домой. Неважно, стоит день или утро, но для меня без них всегда ночь, черная и страшная. Я не могу читать, писать, есть или спать. Не могу, потому что их нет со мной. Только находясь рядом с Люциусом и Драко, когда я могу заглянуть им в лицо, прикоснуться, обнять, я верю, что моя жизнь продолжается, что это не сон. Нарцисса говорит безжизненно-ровным тоном, а широко распахнутые серые глаза, обычно полные надменного льда, вдруг наполняются слезами, и лицо кривится в безуспешной попытке сдержать рыдания, похожие на стон. Гермиона еще ни разу не видела ее такой… Она потрясенно молчит, прикусив губу, и чувствует, как сердце вдруг больно сжимается от жалости к этой похожей на вейлу женщине, холодная красота которой вмиг стала теплой и земной от силы самого великого чувства на свете – любви. А потом девушка, по какому-то наитию, сама ясно не осознавая, что делает, делает шаг к женщине и легко обнимает ее. Нарцисса в первый момент замирает от прикосновения ее рук, а потом, словно что-то решив про себя, тоже приобнимает ее. Какое-то время они так и стоят, а потом отстраняются друг от друга. И словно что-то неуловимо проскальзывает в комнате. Искорка понимания, разделенного сочувствия и сопереживания, которая со временем может превратиться в яркий костер. - Спасибо тебе, девочка… – тихо говорит Нарцисса и чуть касается тонкими пальцами щеки Гермионы. Она уходит, оставив за собой тонкий шлейф духов, недоумение, жалость, страх и обломки стены, некогда ограждавшей мир Малфоев. К вечеру Гермиона уже не находит себе места в огромном замке. Она обошла его три раза, побывала на двух самых высоких башнях, прошлась по заметенным дорожкам сада, посидела в библиотеке, рассеянно скользя пустым взглядом по строчкам какой-то книги, невпопад отвечала на вопросы Фионы, которая, не добившись ничего вразумительного, вздохнула и уплыла сквозь стену. Крини полчаса ходила за ней, уговаривая съесть хотя бы яблоко. Девушка взяла его, чтобы избавиться от заботливого, но надоедливого внимания домовихи. Сейчас она медленно идет по коридору, не отрывая ладони от гладкой поверхности каменной стены. Снова в его комнату. Гложущие ее тревога и беспокойство не дают покоя, гонят и гонят ее туда, словно среди его вещей она обретет успокоение. Но это и в самом деле так. Только в комнате Драко немного ослабевает тугой комок в груди, сердце не трепыхается, как проколотая жестокой рукой бабочка, и руки не холодеют от неприятного липкого страха, который волной вдруг накрывает с ног до головы. Сегодня она заглядывает сюда уже в тринадцатый раз. За окном уже давно сгустилась ночная тьма, в замке зажгли факелы и лампы, а здесь без хозяина темно и одиноко. Гермиона палочкой зажигает одну свечу и вздрагивает. В кресле снова сидит Нарцисса. Девушка подходит к женщине и осторожно вынимает из ее рук фотографию, которую та сжимает побелевшими пальцами. - Вы не обедали и не ужинали. Скорее утверждение, чем вопрос. - Не могу. И не хочу. Нарцисса потирает ладонями виски. - Их нет так долго. Люциус обещал, что они скоро вернутся. Говорил, к обеду… Гермиона опускается на пушистый ковер рядом с кроватью. - Они вернутся, обязательно вернутся. Должны. Нарцисса молчит, а потом говорит все тем же отстраненным тоном: - Ты беспокоишься за Драко. Почему? - Не знаю. - Лорд благоволит тебе так, как редко кому. - Я не боюсь Его немилости и не ищу Его расположения. На усталом лице Нарциссы мелькает слабый отсвет удивления. - В самом деле? - Вы можете не верить, но это так. Мне почему-то кажется, что мое присутствие имеет для Него какое-то значение, только какое, я не могу понять. А Драко… за эти дни он стал мне так близок, гораздо ближе, чем многие из тех, кого я вспомнила. Драко говорит, что раньше мы почти не общались, но я чувствую себя с ним, как будто знаю его всю жизнь. Когда он рядом, мне не страшно, не одиноко, а моя память о прошлой жизни как будто и не нужна. Это так странно. Я даже представить не могу, что будет со мной, если он не вернется… - почти шепчет Гермиона. - Странно… - эхом повторяет Нарцисса, - странно… и совершенно искренне, я это чувствую… кто бы мог подумать… Гермиона хмурится: что в этом странного? Это естественное чувство живого человека, ведь так? А Нарцисса вдруг начинает говорить, словно продолжая начатый рассказ: - Я впервые увидела Люциуса в Хогвартсе, когда мне было всего одиннадцать, а ему восемнадцать. Конечно, он не обратил внимания на первокурсницу, а меня тогда словно ударило молнией, ослепило и оглушило. Мне казалось, он был таким особенным, совсем не похожим на других. А потом мы нередко встречались на приемах. Я была совсем еще девчонкой и отчаянно завидовала взрослым девушкам, которые флиртовали с ним, стараясь заинтересовать. Род Малфоев был богат и знатен, и многие не упустили бы случая стать женой единственного наследника всего огромного состояния и хозяйкой нескольких замков. Они были красивыми и уверенными в себе, а у меня не было никаких шансов – у нескладного гадкого утенка на фоне Беллы и других девушек. Кроме этого, наш отец Сигнус Блэк почти всю свою жизнь враждовал с Абраксасом Малфоем. Не знаю, из-за чего произошла размолвка, но однажды, еще в молодости, они разругались прямо на людях, дрались на магической дуэли и после этого никогда не появлялись в одних и тех же местах одновременно. После того, как Андромеда убежала с Тонксом, а Беллатриса вышла замуж за Рудольфа, я стала любимицей отца. Он возлагал на меня большие надежды и повторял, что уж его-то гордая маленькая Цисси не свяжется с грязными маглами или проходимцами, будь они нищими, как церковные мыши, или богатыми, как Крезы. А я любила сына его врага… Старалась везде, где мы с Люциусом сталкивались, запомнить каждое слово, брошенное мне ненароком, каждую черточку лица, каждый жест, пряталась по углам и высматривала только его. Я его изучила, как себя, знала, как он хмурит брови и как удивленно улыбается, что его может рассмешить, а что – разозлить. Дни были пустыми, если я его не встречала. Рудольф нередко собирал у себя в поместье что-то наподобие круга избранных, и Люциус обычно бывал там. Я стала частой гостьей у Лейнстренджей и по-прежнему замирала от счастья, услышав лишь голос Люциуса. Когда мне исполнилось восемнадцать, отец твердо решил выдать меня замуж за достойного, по его мнению, волшебника и начал почти каждую неделю устраивать у нас в доме приемы, на которых собирались молодые аристократы. Я зевала от скуки в эти нескончаемо долгие вечера – одни и те же лица, одни и те же разговоры, избитые комплименты, все «вдруг внезапно» обнаружили, что я удивительным образом похорошела. А мне было безразлично, кто увивается возле меня, кто в конечном итоге станет моим мужем. Потому что Люциуса не было среди этих молодых людей. Как раз в то время он был в поездке. И я все равно не смогла бы стать его женой, потому что… была уверена, что для него не было такой девушки, Нарциссы Блэк. Его взгляд всегда скользил мимо меня или сквозь меня. Отец, видя мое равнодушие в выборе женихов, решил взять дело в свои руки и сосватал меня за Дориана Делэйни. Начались подготовки к свадьбе, уже шили свадебное платье, а я ходила в каком-то полусне, словно это и не меня выдавали замуж. За неделю до церемонии венчания Белла решила меня встряхнуть и привезла в свое шотландское поместье, пообещав, что после девичника я, наконец, оживу и пойму, как мне повезло, что моим мужем станет такой мужчина, как Дориан. В первый же день она отправилась к своим подругам, чтобы пригласить их на вечеринку, а я бродила по пустым коридорам дома, и в моей пустой голове не было ни одной мысли. Только сердце стучало так, словно стало огромным, на все тело: «Я потеряла Люциуса» Хотя как можно потерять того, кто никогда не был твоим? Я просила и умоляла кого-то подарить мне еще одну встречу с любимым, позволить в последний раз заглянуть в его глаза. И вдруг, словно в ответ на мою мольбу, из библиотеки вышли Рудольф и Люциус. Они над чем-то смеялись, и Люциус улыбнулся мне и сказал: «Здравствуй, Нарцисса». Всего-то два слова, простых и обыденных, но я была так поражена, что застыла на месте. Наверное, отчаяние придало мне сил и решительности, и я спросила, может ли он поговорить со мной. Он согласился. Только разговора у нас с ним не получилось. Вернулась сестра и начала искать меня, вместе с ней пришли ее и мои подруги. Белла неприятно удивилась, обнаружив меня с Люциусом наедине. В этой суматохе и шуме я потеряла последний шанс сказать ему, что люблю и буду любить только его. После бестолкового девичника, вернее, обсуждения новых фасонов платьев и мантий и досконального перемывания косточек всем и вся, я сбежала домой, решив, что лучше покой и тишина, чем нарочито-восхищенное аханье по поводу будущего родства с семьей Делэйни, и прикрытое лестью завистливое перешептывание. Каково же было мое изумление, когда, вернувшись, в кабинете отца я обнаружила Люциуса! Я была так поражена, что решилась подслушать их разговор. Он просил моей руки и говорил, что любит меня и знает, что я люблю его. Отец был просто разъярен – сын его врага осмелился просить руки его дочери, притом уже после сговора с другим, накануне свадьбы! Он кричал так, что весь дом сотрясался. А я плакала от счастья под дверями кабинета… Нарцисса улыбается своим воспоминаниям, а Гермиона слушает, затаив дыхание, и боится сделать лишнее движение, чтобы не спугнуть рассказ. - Конечно же, отец отказал Люциусу и потом еще долго бушевал, негодуя на наглость Малфоев. А я сидела в своей комнате, кажется, только сейчас осознав, какое будущее меня ожидает – с нелюбимым мужем, вдали от дома в чужой стране, потому что Делэйни собирались переехать на материк. Я словно горела в лихорадке, пытаясь найти хоть какой-то выход из положения, и когда в окно постучался незнакомый филин, совсем не удивилась, а просто открыла окно и прочла письмо, в котором Люциус писал, что ждет меня в саду. Я впервые в жизни вылезла из окна собственной спальни; до безумия боясь высоты, как-то слевитировала с третьего этажа; прячась, словно вор, пробралась в сад. И чуть не умерла от радости – потому что Люциус и в самом деле ждал меня. Я до сих пор помню, как было холодно той зимой, дул такой сильный ветер, что я совсем окоченела. И еще я помню силу и тепло его рук, когда он обнял меня, и вкус наших первых поцелуев. Он говорил, что полюбил меня такой, какой я была раньше – нескладную девчонку с дикими глазами, которая никогда не произносила ни слова, а только молчала при встречах. Говорил, что не мог даже подойти, потому что его отец приходил в бешенство при одном упоминании фамилии Блэк. И когда, вернувшись из Ирландии, он обнаружил, что меня выдают замуж, и я отчаянно попросила его о разговоре, который так и не получился, он решился пойти вопреки нашим семьям. Тогда он спросил, уверена ли я в том, что собираюсь сделать. А для меня уже не существовало никого, ведь Люциус был рядом, он любил меня! Я готова была последовать за ним хоть на край света. В ту ночь мы убежали – от моей свадьбы, наших семей, от всех! Он хотел увезти меня во Францию, к родственникам, но я предложила наш укромный дом в Уэльсе, который был по завещанию оставлен бабушкой лично мне, и мы обвенчались в крохотной сельской церквушке. И потом были долгие три недели абсолютного счастья. Я никогда не думала, что могу быть ТАК счастлива. Каждое утро, просыпаясь в объятьях Люциуса, я задыхалась от любви к нему и знала, что это – мой мужчина, а я – его женщина. И пусть весь мир катится в пропасть! Конечно, после нашего побега разразился скандал, и ходили самые невероятные слухи, сплетни и пересуды. Абраксас Малфой и мой отец даже заключили перемирие, чтобы найти и образумить непокорных детей. Но что они могли сделать? Когда мы позволили нас найти, мы были уже женаты. К тому же мы оба принадлежали к равным по знатности и чистоте крови родам, и с точки зрения общественного мнения, в нашем браке не было ничего предосудительного, кроме его тайности и скоропалительности. Мы с Люциусом вернулись, Абраксас и Маргарет приняли нас в Малфой-Менор, и все пошло бы как нельзя лучше, если бы не… ОН! Голос Нарциссы падает до шепота. - Его идеи, Его амбиции и Его решимость завоевать магическую Британию, подмять ее под Себя, заставить всех почувствовать силу Лорда Волдеморта! К моему ужасу, Люциус подпал под Его влияние. Он даже стал Пожирателем Смерти. Он был так уверен в правоте Господина, что не желал и слушать меня, хотя рождение Драко заставило его все-таки принять определенные меры. И только благодаря им, Люциуса не посадили в Азкабан после Его исчезновения. Как же легко тогда стало у меня на сердце! Я не уставала благодарить судьбу за освобождение, за возможность жить нормальной жизнью. Десять лет мы ничего не слышали о Темном Лорде, Люциус, казалось, забыл, что когда-то был Пожирателем Смерти, рос наш сын, а потом все рухнуло и началось вновь. Мой муж все-таки угодил в Азкабан, и он до сих пор остается предан Ему. Хотя, что нам остается теперь? Мы заперты в подземельях неверного выбора и собственных ошибок, совершенных когда-то по глупости и по молодости. И Драко, наш мальчик, он повторяет путь Люциуса! Вот что страшно – ты понимаешь? Мне кажется, я выплакала все слезы, умоляя Его не трогать Драко, но что значит боль материнского сердца для Того, Кто убил собственного отца? Нарцисса вдруг цепко хватает Гермиону за руки. - Прошу тебя, не дай Драко потерять себя, не дай ему пойти по ложной дороге! Я знаю, ты сможешь, ты сумеешь! Девушка растерянно смотрит в серые глаза, полные горячей мольбы, но не успевает ответить, потому что в дверях появляется старый домовик Бернард и торжественно возглашает: - Хозяева вернулись! Нарцисса и Гермиона одинаково порывисто поднимаются. На лице Нарциссы облегчение смешивается с волнением, и она стремительно летит вниз, Гермиона торопится за ней. Поворот лестницы, широким полукругом вливающейся в мраморную роскошь холла, сердце то ли в груди, то ли где-то в животе, неприятно потеют ладони от ожидания, скользя по перилам, и… ноги торопятся, перепрыгивают через две ступеньки, и глаза, наверное, выдают, сияя так, что можно было бы и без факелов осветить весь холл! Драко и Люциус переглядываются и чуть улыбаются, видя Нарциссу, словно девочка, спешащую навстречу им. Она обнимает поочередно то мужа, то сына, и не может вымолвить ни слова, теребит и осматривает Драко, выискивая несуществующие раны, и утыкается в грудь Люциуса, плечи чуть вздрагивают. - Ну, все, все, Цисса, успокойся, мы же дома, все в порядке, – Люциус нежно гладит ее по щеке и целует. - Не могу иначе… ты же знаешь! – вырывается у женщины полувскрик-полушепот. Люциус крепко обнимает жену. - Все хорошо. Небольшое, совсем не опасное поручение. - Мама, успокойся, все нормально, – говорит Драко, но смотрит на кареглазую девушку, которая замерла на последней ступеньке лестницы, боясь помешать. Нарцисса наконец берет себя в руки и высвобождается из объятий мужа, но продолжает держать его за рукав, словно он может исчезнуть. - Вы, наверное, голодны? Я сейчас велю накрывать на ужин. Она уводит Люциуса, кинув через плечо легкий взгляд на Драко и Гермиону. - Привет. - Привет. Напряженное молчание. Сгустившийся между ними воздух. И взгляд глаза в глаза. - Спасибо за цветы. - Не за что, – Драко слегка пожимает плечами и расстегивает застежку мантии, кидая ее прямо на пол (домовики подберут), - чем занималась? - Так, ничем особенным. «Я ждала тебя, а ты даже не хочешь улыбнуться. Почему ты такой холодный?» - Забини не приходил? - Нет, я не видела сегодня Блейза. «Зачем мне Блейз, когда мне нужен только ты? Если я хочу обнять тебя, сказать, что соскучилась, что волновалась? Что была сердита, потому что ты не удосужился предупредить?» Драко хмурит брови и поворачивается, чтобы уйти. Но останавливается, потому что в голосе Гермионы обида, немного сердитости и что-то еще непонятное. - Почему ты вчера не сказал, что Лорд вызвал вас? Я чуть с ума не сошла, когда не нашла тебя утром! Он изумленно смотрит на девушку и не знает, что ответить. Она чуть не сошла с ума, беспокоясь… за него?! Он не ослышался? Нет, не ослышался, потому что видел, как ярко сияли ее глаза, когда она сбегала по лестнице. И видит теперь, что в дрожащих уголках губ притаилось невысказанное волнение, тревога обметала чуть заметными темными кругами глаза, а беспокойное ожидание прорезало крохотную, но все же морщинку между тонких бровей. Они стоят в звенящем молчании посреди высокого пустого холла, не решаясь шагнуть навстречу друг другу, потому что это перевернет все с ног на голову, пошатнет и без того непонятное положение вещей, и зыбкое хрупкое равновесие их мира может пасть под тяжестью нахлынувших приливной волной чувств. Поэтому Драко тихо роняет: - Прости… - и уходит, не решаясь взглянуть на девушку. Он поднимается к себе в комнату по другой лестнице, распахивает дверь и чувствует слабый, почти выветрившийся аромат ее духов. Она была здесь. С каких это пор он так остро реагирует на ее присутствие? «Грейнджер, Грейнджер, Грейнджер… в школе ты была острой занозой, вечным раздражителем, дразнить и издеваться над тобой доставляло странное удовольствие, потому что ты делала вид, что не замечаешь, а Поттер и Уизли, наоборот, воспринимали все слишком близко. Оскорблять тебя – значило, оскорблять их. Дементоры подери, почему же все изменилось? Почему? Не началось ли это с того самого момента, когда я увидел тебя перед Темным Лордом, в зале, наполненном Пожирателями Смерти, торжествующе смеющуюся и гордо вскидывающую голову навстречу смерти? Сила – вот то, что всегда было у тебя, и не было у меня. Да, я всегда плыл по течению, позволяя отцу и матери решать за меня. И куда это меня привело…» Драко лежит на кровати, раскинув руки, и отчаянно пытается понять, почему он не может выкинуть из головы Грейнджер, эту… нет, уже и язык не поворачивается назвать ее грязнокровкой… Он чувствует странную неловкость, словно обозвал не маглорожденную колдунью, а себя самого. А перед глазами проплывает вчерашнее. Испуганное лицо Гермионы, когда стена стала приближаться к ним мягкость каштановых волос, в которые он погружал пальцы вкус ее губ, особенный, ни на что не похожий податливость девичьего тела и собственные мысли и желания, о силе которых он даже и не подозревал Что она пробудила в нем? Он бьет по одеялу кулаком, приказывая себе забыть все это. Забыть и точка! Скоро грянет девяносто девятый день, до этого срока нужно все подготовить. Хорошо, что Темный Лорд занят в последнее время и нечасто появляется в Малфой-Менор, иначе все пошло бы прахом. Кстати, насчет «забыть». Почему она не вспоминает об их отношениях в школе? О том, что они были врагами с самого первого курса? Ее воспоминания, наверное, пришли почти полностью. Она говорила, что вспомнила Хогвартс, авроров, штаб-квартиру их хренового Ордена Феникса, естественно, бесценных Поттера и Уизли, но почему-то не говорит о том, что вспомнила мерзкого слизеринского хорька Драко Малфоя… Он не спрашивал. Он вообще редко спрашивал, что именно она вспомнила, она сама все рассказывала. Иногда взахлеб, торопясь, не успевая поспевать за образами и ощущениями, иногда тихо, медленно, словно отвоевывая у заснувшей памяти еще один кусочек. Только о нем она никогда не говорила. Хотя возможно, что просто еще не вспомнила. Срок действия заклятья пока не истек. Осталось три недели. Много это или мало? Что будет после этого? Драко даже не мог представить реакцию Лорда, обнаружившего, что Грейнджер сумела скрыться. Он будет в ярости. Нет, ярость – это слишком безлико. Он придет в то состояние, которого все Пожиратели боялись больше, чем встречи в одиночку с десятком авроров. Больше самой смерти. Потому что смерть – это просто. А Его гнев гораздо страшнее. Когда Его голос падает до шелестящего, едва различимого шепота, а багровые щели глаз почти не видны; когда движения становится замедленными и в то же время полными скрытой опасности; когда кажется, что вокруг Него стремительно распространяется ледяная волна, и кровь сама стынет в жилах, неимоверно трудно и страшно даже сделать вздох. Тогда в любой момент с непроизвольной дрожью ожидаешь, что неумолимой стрелой к тебе рванется заклятье. Именно в этом состоянии Господин казнит оступившихся слуг и назначает изощренные наказания тем, чья вина не велика в Его глазах. Будет ли велика вина Драко? Боится ли он предстоящего неминуемого наказания? Ответа у него нет. Он еще помнит испепеляющую, разрывающую сознание и тело на кровавые клочья боль той ночи, когда на его руке появилась Черная Метка. Он знает, что та боль, которая с распростертыми объятьями ждет его впереди, едва ли будет меньше. Но еще и твердо знает, что Грейнджер необходимо уйти, дальнейшее ее пребывание в Малфой-Меноре опасно. И дело не только в том, что Темный Лорд мог использовать ее, хотя при одной мысли о том, какие меры Он к ней мог применить, темнело в глазах. И вот именно это опасно. Смертельно опасно для него самого. Потому что сегодня целый день он безрезультатно гнал мысли, в которых была лишь она одна, но не мог заставить себя забыть про ее поцелуи, про ее тонкие пальцы, судорожно вцепившиеся в его плечи, словно она боялась упасть, про нежность ее губ, которые подчиняли себе его губы и тут же покорно подчинялись сами. Не получается и все. Надо забыть. Сколько раз он повторяет это себе! Грейнджер никогда для него ничего не значила. Это вообще был нонсенс – что она может что-то значить для него. Грейнджер и Малфой – абсурд! Он просто отправит ее туда, где она и должна быть, и забудет все, как страшный сон. Страшный сон… Как сон, удивительный и невероятный, всполох света в беспроглядной темноте ночи, глоток живительной воды в знойном пустынном аду, кусочек синего летнего неба в затянутых тучами, бездушно-холодных серых днях зимы… Что же делать с тобой, Грейнджер? И что ему делать с собой? Догадывается ли она, что творит с ним? А что если… если прожить эти оставшиеся дни, не задумываясь о том, что его ждет? Просто позволить себе быть рядом с Гермионой. Слушать ее, запоминая каждую интонацию, каждую смешинку, мельчайшие переливы тембра ее голоса. Смотреть на нее, любоваться ее лицом с сияющими карими глазами, с маленькой родинкой на виске, пушистыми завитками непослушных волос, движениями ее рук, то порывистыми и резкими, то неторопливыми, плавными, наполненными тихой грации. Вбирать в себя весь ее образ. Постараться запечатлеть в памяти, как она колдует, как читает, наклонив голову, как смеется, удивительно звонко и заразительно, невозможно не присоединиться, как непреклонна и неуступчива в спорах, и какая в ней живет готовность понять, оправдать и простить. Чтобы потом, когда она уже будет бесконечно далеко, в другой вселенной, рядом С ПОТТЕРОМ и УИЗЛИ, он мог бережно хранить воспоминания об этом времени, когда она была рядом С НИМ, когда улыбалась только ему, и он мог прикоснуться к ее губам. Эти дни словно выпали из обычного круговорота жизни, их дал ему кто-то мудрый, кто-то знающий о той безымянной безжизненной пустоте, которая поселилась в нем после принятия Черной Метки. Гермиона сумела наполнить его (он даже не знал, как ей это удалось) живыми чувствами и яркими эмоциями, зажгла в нем огонь, который стал самым бесценным и щедрым подарком ее души. Она – самая милая и самая нежная, самая непредсказуемая и самая непонятная, самая чудесная и самая близкая, самая прекрасная женщина на Земле. Второй такой нет и никогда не будет. Глаза слипаются, он встал задолго до рассвета. Драко погружается в омут сна, смутно понимая, что шепчет имя Гермионы и снова ощущает вкус ее губ.