already over

Как можно сильнее сжимая в горячих руках две определенных барабанных палочки, некогда казавшиеся мне знаком несомненной удачи, я всматриваюсь в черноту плотной занавески, отделяющей небольшую сцену от коридора, в котором столпились все техники группы и клуба в целом. Первое, перед чем тебя ставят с самого начала, это понимание того, что каждое твое действие, твое состояние и любое слово расписаны на месяцы вперед, а контракт, открывающий перед тобой неведомые высоты, — это пошаговая инструкция, следовать которой нужно беспрекословно, иначе добиться успеха, даже имея самые невероятные таланты и родственные связи, ты вряд ли когда-нибудь сможешь. Все, что нас объединяет — это постоянное осознание того, что мы связаны по рукам и ногам, бессильны перед будущим и ничтожно малы в этом мире, хоть и выглядим великанам, которым посильно абсолютно все. Несколько секунд — я ощущаю душный и противный запах, которым наполнен весь концертный зал; из-за мыслей о том, что он действительно может быть последним во всей моей жизни, становится не по себе, а по всему телу разливается липкое чувство страха и трепет, унять которые никак не получается. Первый тяжелый удар разносится эхом по помещению, второй и третий словно раскалывают голову на сотни частей, дальнейшие получаются по инерции, все движения, ровно как и улыбки, заучены до тошноты. Особенно все те глупые и обезумевшие, непрерывно следящие за каждым моим неровным взмахом рук, каждым взглядом, непременно устремленным на ту, без которой было бы невозможно все это; на ту, которой я принадлежу. Щенячья преданность и благодарность переполняли меня первые несколько лет, пока она пыталась помочь мне «самостоятельно» встать на ноги и приспособиться к условиям контракта, который не предусматривал отклонений или внезапных, незапланированных инцидентов; на место восторга пришла влюбленность, а затем и что-то большее, что сковывало меня еще сильнее чернил на белой бумаге. Давить это не получалось, ровно как и до конца избавиться от щенячьих повадок, поэтому мимолетные взгляды и едва уловимые прикосновения длинных пальцев к бархатной коже стало всем, на чем концентрировалось внимание двадцатилетней девчонки, на чьи плечи внезапно свалилось что-то похожее на ту самую известность, о которой пишут в длинных статьях в глянцевых журналах. Отвлекаясь от разрывающих мыслей, я снова ощущаю, как все эти оглушающие бессмысленные крики сводят с ума раз за разом, а голова готовится расколоться на миллиарды несовместимых частей; волосы липнут на разгоряченное лицо, по вискам отвратно стекают капли пота. Я, собрав все свои оставшиеся силы в одно целое, поднимаюсь из-за громоздкой барабанной установки, несколько секунд вглядываясь в сверкающую темноту, среди которой можно было различить омерзительные на данный момент лица людей. Они всегда восхищаются жалкой, собственноручно идеализированной оболочкой, и именно это составляет такое ощущение, будто весь смысл вселенной сконцентрирован на мне, и, если бы не было меня, не было и этого мира. Все, что мне когда-либо требовалось, — это почувствовать себя уязвимой, совсем крошечной под миллионами тщеславных звезд и ленивыми гигантами-облаками; ощутить любовь действительно нужного мне человека, а не кого-то, чьего имени я даже не слышала. Мне хотелось просыпаться утром в своем собственном доме с осознанием того, что в любую минуту я могу увидеть родное лицо и почувствовать сладко пахнущую кожу под подушечками пальцев, а не буду весь день пытаться различить в серости за окном название очередного города. Мне хотелось жить настоящей жизнью, счастливой и размеренной, в котором солнце светит в разы ярче, а плечи согревает не свитер, а объятия любимой женщины. Дом — это, по сути, самое одинокое место в мире, когда в нем нет никого, кто мог бы смотреть с тобой на розовые облака рассвета, считать звезды, ухаживать за цветами на подоконнике и смотреть глупые передачи по телевизору по вечерам. За барабанами я оставляю каждую разрушающуюся частичку моего равнодушия и тщетной храбрости, которые переполняли меня эти решающие мгновения; все улыбки, ожидающие чего-то, включая ту самую ослепительную, непременно выделяющуюся из всей толпы, направлены на меня, ровно как и объективы фотоаппаратов, камер и телефонов, намеревающиеся заснять все это, словно думая, что этого никто до них не видел; быть может, в чем-то они и правы. Слабость из грудной клетки растекается по всему телу, татуированные запястья щемит от боли, а ноги начинают подкашиваться с каждым новым решительным шагом; она, стоя уже напротив меня, скидывает с плеч лямки платья, обнажая загоревшую кожу и так тепло улыбаясь. Несколько секунд, решающих и самых болезненных, и именно в этот момент я вижу последнюю ее улыбку, адресованную мне; она улыбается, даже слегка смеется, заправляя прядь светлых волос за ухо, а в моей голове пробегает представление того, как замечательно было бы запечатлеть единственную искреннюю улыбку среди тысяч в этом зале и запереть ее в серванте, чтобы никогда не потерять. Как хорошо было бы разделить эту влюбленность во все живое, которая навсегда укрыта в блестящих васильковых глазах и тонких алых губах; иногда кажется, что это именно то, чего мне так не хватало; то, о чем я мечтала все это время. Люди лишь крошечная пыль, в руках которой могло быть все, но она предпочла усложнять и уничтожать каждую вещь, к которой только прикоснется. Особенно хорошо мы это понимаем, когда стоим на огромной высоте, а перед нашими глазами вырисовываются необъятные дали; осознание никчемности всегда приходит вместе с дурманящим ощущением всесильности. Именно это путает мысли и сбивает с пути, который должен казаться правильным и единственным во всем мире, именно это не дает здраво рассуждать, именно из-за этого все всегда доходит до крайностей. Дрожащие горячие руки ложатся на покрытые румянцем щеки, и это были первые мгновения, когда улыбка дрогнула, а в сверкающих от радости глазах показалось недоумение; готова поклясться, что в этот момент я чувствовала прожигающий до костей взгляд Джона, вонзившийся в спину. Иногда удивительно то, насколько убедительными и реальными могут оказаться вещи, основанные на простом самовнушении. В это мгновение я понимаю, что ее губы на самом деле такие, как я и представляла; они податливы, мягки и приятны на вкус. И, как только это осознание приходит ко мне, я начинаю проклинать каждый чертов миллиметр тела Купера за то, что все это, вся она достались ему просто так; за то, что он не дает ей всего, чего она безусловно заслуживает, а она заслуживает того, чтобы ее любили, заслуживает, чтобы ее ставили превыше всего. Больше всего на свете она заслуживать быть любимой и счастливой, быть нужной кому-то, кто сможет ее защитить. И еще хуже мне от осознания того, что я могла бы дать ей все это, я могла бы отдать ей всю свою любовь, я могла бы смотреть на нее каждое утро, пока первые лучи алых рассветов путались в светлых волосах, я могла бы готовить ее любимый чай и каждый день приносить свежие журналы. Я могла бы любить ее за всю ее красоту, мудрость и тонкую натуру, я могла бы подарить ей тот самый дом, настоящий, теплый и не одинокий, где есть место для нескольких собак и детей. Неожиданно я понимаю, что вокруг тихо. Я слышу шум в ушах, слышу сумасшедшее биение своего сердца, чувствую ее горячее дыхание, но не слышу зала, не слышу Джона и всего остального мира за стенами, я остановила время и все вокруг одним глупым поступком. Я разрушила сразу две жизни одним глупым поступком без возможности изменить что-то, попытаться забыть и извиниться, я разрушила сразу две жизни своими эгоистичностью и детской наивностью, и теперь все, что выстраивалось годами, рухнуло где-то за плечами. Лихорадка сводит пальцы и рот, и мне не остается ничего, как отпустить ее. Я отпускаю свои мечты, свои надежды и единственного друга, который был со мной по-настоящему; одним движением я разрываю контракт, разрываю все контакты с ее семьей, контакты с недавно приобретенной семьей. Нехотя открывая глаза, я вижу перед собой искаженное гримасой непонимания лицо, приоткрытые губы с едва размазанной светлой помадой, которые шепчут что-то, не издавая ни единого звука. И несмотря на то, что все ее тело пропитано ненавистью ко мне, что по ее венам течет обида вместо крови, я все равно с каждым взглядом влюбляюсь в нее сильнее, чем раньше. — Прости меня, — это единственное, что вырывается из меня вместе со слезами и конвульсиями. — Прости меня... прости меня, — я мотаю головой, отпуская ее запястья и быстро отступая назад. — Мне очень жаль. Прости меня, мне безумно жаль, — оглядываясь по сторонам, я вижу сотни, тысячи взглядов, которые прожигают насквозь то меня, то Кори. — Ты не виновата, ты не виновата. Я люблю тебя, и ты не виновата, — одними губами произношу я и тут же скрываюсь за плотной черной шторой. Следующее утро я уже встречала в вагоне поезда, быстро мчавшегося в сторону столицы дождей и туманов; я встречала утро вместе с бессонницей и пачкой потертых фотографий, на которых так ярко сверкала любимая улыбка. Я встречала это утро другим человеком, который потерял абсолютно все и всех, я встречала это утро глупым ребенком, чья ошибка теперь пестреет на первых полосах. Я встречала это утро, хотя всю ночь молилась об обратном, потому что, пытаясь укрыть ее от опасности, я не смогла спасти ее от даже от себя.