если сможешь дышать

Ему тридцать два. И у него в классе столько же спиногрызов. Но временно. Он вообще не собирается оставаться ни в Японии, ни уж тем более в провинциальном городке и ни в этой злосчастной школе с тупыми детьми. Но так уж вышло. Так, впрочем, всегда выходит. Его жизнь — череда сплошных «извини» и тёплых чувств в прошедшем времени. То ли сам виноват, то ли люди вечно попадаются не те. Не те, не там, не так. Сматериться бы, да учителям не положено. Он больше не курит. И он почти здоров от всех привязанностей юношества. В семнадцать лет Савада Тсунаёши ставит жирный крест на мафии: «Извини, Гокудера-кун, но я хочу жить». Хаято его не винил, не смог бы винить, даже если бы захотел всем сердцем, которого почему-то всегда было слишком много в грудной клетке (и пропорционально мало лёгких). Савада просто хотел жить. Гокудера тоже хотел, но не так. Но Хаято в порядке. Он слишком часто разбивался, чтобы так просто сломаться. Пару часов перед зеркалом, повторяя: «Ты встанешь и пойдёшь дальше». Ты встанешь и пойдёшь дальше. Ты встанешь и пойдёшь дальше. Ты встанешь и пойдёшь дальше, блядь, поднимайся и иди, сука, ничто не сможет тебя покалечить больше ТЫ КРЕПЧЕ ТИТАНА ТЫ ПРОЧНЕЕ АЛМАЗА ВСТАНЬ И ШАГАЙ Если бы внутренняя неуверенность и неудовлетворённость в себе была простудой, то он бы не вылезал из пелены насморка и тяжёлого кашля. Но Хаято тридцать два. И он справился. И сегодня у него первое родительское собрание. Боже, как же Гокудера ненавидел их, учась в средней и в старшей школе. А теперь он будет проводить такие же лекции, какими в своё время кормили его преподаватели. Самодисциплина — самое главное. Самодисциплина — самое главное. Вы до сих пор верите в эту чушь? Идите и убейтесь, потому что лично мне наплевать на ваши жизни, а на ваших детей — тем более. Он не звонил Тсуне, он не звонил бейсбольному придурку, он не звонил Хару, не звонил Нане, не звонил Бьянки, не звонил Рёхею, хотя на его выпускном они обнимались полвечера, а остальную часть били друг друга по лицу. Он не посылал открыток. Он не искал встреч. Он не здоровался. Он много чего не. И всё было нормально, честно. В университете такие же придурки, как и в школе. Тупых — не меньше, крутых — не больше. Бейсбольные тоже имелись. Они обычно оставляли свой номер в прихожей утром. Но Хаято никогда не вбивал их в свою телефонную книгу. Потому что номер самого тупого, невыносимого, раздражающего бейсбольного придурка он знал наизусть. Как и номер Десятого. И наивной Хару. И сердобольной Наны. И надоедливой Бьянки. И драчливого Рёхея, с которым он, чёрт возьми, действительно сдружился, несмотря на недалёкость и навязчивость боксёра. Но ведь он не звонил. Конечно, иногда было страшно: иногда он узнавал в толпе знакомые лица мафиозных семей. Иногда ему казалось, что они тоже узнавали его. Но Хаято же изменился. Правда. До двадцати восьми красился в чёрный, а после и вовсе начал стричься, открыв миру исхудавшее лицо, изъеденное постоянным самокопанием. Гокудера хотел кого-то винить, но винить было некого. Винить Киоко за её любовь к Десятому? Винить его самого за жажду обычной жизни? Винить бейсбольного придурка, который хотел угодить отцу и просто продолжать играть в бейсбол («Извини, но он выгонит меня из дома. Он и так слишком много для меня сделал. Я не могу разочаровать папу. Понимаешь?» — да нихрена Гокудера не понимал)? Винить сестру, которая предлагала уехать обратно в Италию? Винить отца, который был противен до каждой клеточки, но который исправно каждый месяц посылал деньги на банковский счёт для учёбы, потому что даже с подработкой Гокудера едва сводил концы с концами? Или винить самого себя за ежедневные напоминания, что мафия — это не детская игра, что рано или поздно они встанут перед выбором, что они не доживут до тридцати? Но — смотрите же! — Хаято грёбанных тридцать два года. Он больше не курит. И он всё ещё, как и шестнадцать лет назад, не ищет привязанностей. Они сами его находят. — Хаято, ну сколько можно повторять? — лёгкий смех (всегда лёгкий), больше похожий на солнечный свет, чем на выдыхательные движения. — Прекрати лазать по деревьям. — Пап, там был котёнок, — очередной полувсхлип очередного спиногрыза. — Ещё один такой котёнок — и ты не поедешь к дедушке на летних каникулах. А ещё я лично проверю, всё ли ты прочитал из списка обязательной литературы, — его придурок щурит карие (такие же тёплые, как и четырнадцать лет назад) глаза. Его придурку тоже тридцать два. У его придурка десятилетний сын. И его придурок стал хорошим отцом. Гокудера делает вид, что не узнаёт его. Его придурок действительно придурок, потому что у него тоже хватает смелости сделать вид, что они незнакомы. Только взгляд всё равно грустный, а это никак не исправишь. Хорошо, что Хаято здоров. Хорошо, что у него с того самого дня, когда они втроём с десятым и придурком попрощались, во взгляде ни одной эмоции. Женился? Молодец. Назвал сынка моим именем? Ещё лучше! А я? А я — здоров. Я тобой никогда не болел. Я не искал тебя ни в молодости, ни сейчас. Я не был привязан. Я просто был хорошей правой рукой. Которую ампутировали. Которая думает, что ещё сможет пригодиться. Она не сможет. — А мой папа, — говорит Хаято, у которого глаза придурка, но совсем другая улыбка, — работает экономистом. Считает много. Я один раз у него на работе был! «Всё, о чём думал твой папаня, — вязнет у Гокудеры на языке, — это бейсбол и только бейсбол. А сейчас он гниёт вместе с твоей мамашей и тобой, хотя мог бы удачно выброситься из окна. Он, кстати, как-то пытался». Как хорошо, что это временно. Как хорошо, что Гокудера здесь ненадолго. Как хорошо, что на следующее родительское собрание приходит Миура Хару вместо его придурка, а Хаято смеётся до истерики в грёбанном учительском туалете. Как хорошо, что их дочь зовут грёбанной Ёши. Как хорошо, что Гокудера разбивался тысячу раз до этого. Как плохо, что каждый раз больно точно так же, как и в первый. Хаято дрожащими руками набирает номер по памяти. У его придурка хватило мозгов сменить номер.